Он предложил мне войти первым. Я кивнул. Я хотел показать, что я такой же смелый, как и он. Хотел доказать, что могу измениться. Откроются двери – людей изобилье. В коридоре было темно. Хотя, возможно, темным он казался оттого, что мы пришли с яркого солнца. Неоновые пятна кружились передо мной, образовывая дугу, и лопались на краю тусклых камер. «Фосфены, – так назвала их учительница биологии, когда я заснул на ее уроке. – Ну что, понравилась тебе встреча с фосфенами?» В ту ночь, когда Дэвид заставил меня лечь в его постель, я видел сотни фосфенов: розовые, желтые и оранжевые завитки, как фигуристы, скользили под моими закрытыми веками. «Иногда их называют фильмами для заключенных», – продолжала учительница биологии. Такой феномен возникает, если часами смотреть на пустую стену – я тогда глядел на пустую стену спальни, приставив ножницы к горлу и надеясь, что решение возникнет само собой, что Бог напишет ответ бестелесной рукой, как написал свой ответ перед царем Валтасаром в Ветхом Завете[13]. Я шел близко к стене, то и дело цепляясь плечом о щели между белыми бетонными блоками. Порой за черными металлическими прутьями бледной вспышкой мелькало чье-то улыбающееся лицо. Казалось, все замерли – никто не шевелился, никто не говорил ни слова, кроме редких «Здравствуйте» или «Рад вас видеть». Я прятал руку, в которой держал конфеты, опасаясь, что кто-нибудь набросится на меня, минуя прутья, хотя все вели себя очень вежливо. Я слышал позади шаги отца, вторившие моим, но не оборачивался, чтобы он не увидел страх в моих глазах. В прошлые выходные, когда я зашел проведать его в салон, он занес кулак, чтобы ударить меня, – то был момент нашего общего страха перед моей сексуальной ориентацией. Я неудачно пошутил при всех – сказал, что отец не хочет выглядеть слабаком перед покупателями, сказал что-то, что мгновенно позабыл, едва он втащил меня в кабинет и замахнулся, сжав кулак. В следующую секунду на его лице отразился ужас, осознание того, что он собирается сделать – поступить так же, как поступал с ним его отец, – и он разжал ладонь и извинился, не поднимая глаз от пола. «Давай же, – думал я. – Ударь и дай мне карт-бланш. Сделай это, и мне больше не придется тебя любить». Но он ничего не сделал. В уголке его глаза блеснула слеза, сбежав по щеке в ямочку у него на подбородке. Не знаю, о чем он всплакнул: о своем сыне-гее или о себе. Я был благодарен отцу, что он не расплакался. «Мы обязательно что-нибудь придумаем, – сказал он дрожащим голосом. – Мы найдем хорошего специалиста». Я напомнил себе, что отец сознательно не привел бы меня в опасное место (ведь, несмотря ни на что, он все же опустил кулак), и немного расслабился в темноте коридора. Папа был тем самым человеком в толпе, который мгновенно реагировал, случись какое-нибудь происшествие. Когда я был маленьким, он осматривал каждую карусель на деревенской ярмарке, прежде чем разрешить мне прокатиться. Я несся мимо него на вращающихся качелях, задрав ноги так, что летний воздух щекотал под коленками; я видел серьезное лицо отца – неподвижную точку в движущемся мире, – внимательно изучающее болт над моей головой. Отец как будто всегда был рядом и присматривал за мной. Учеба в колледже отдалила меня от него, от его наставлений и от учения церкви, за что я был жестоко наказан. Болт открутился, и я упал так, что Дэвид смог удержать меня силой. – Минуточку, – сказал жующий сигарету полицейский и прошел мимо меня. Он выплюнул остатки табака в пенопластовый стаканчик. Вылетая из его губ, они напоминали темные кусочки бумажного конфетти. В руке он держал огромную связку латунных ключей – казалось, их там было не меньше ста. Перебрав несколько, охранник нашел нужный, вставил в замочную скважину двери в конце коридора и с усилием ее отпер. – Подождите здесь, – сказал отец и вошел вместе с полицейским в помещение, где нас уже ждала большая группа заключенных. Нужно было убедиться, что все готово к службе. На каждой встрече первые десять минут отцу приходилось успокаивать заключенных: уговаривать выключить телевизор и не сквернословить. Сквозь открытую дверь по другую сторону просторной комнаты я увидел вход в женский тюремный корпус. Когда отец проходил мимо, несколько пожилых женщин отошли от решетки со смущенными лицами; длинные пряди их волос безжизненно лежали на плечах. – Твой старик когда-то проповедовал и женщинам, – сказал Дикарь, опершись на стену. Дверь перед нами с грохотом захлопнулась, послышался звук задвигаемого засова. – А что произошло? Почему он перестал им проповедовать? – спросил я. – Они стали гадко себя вести, – ответил он. – Предлагали свои услуги, если ты понимаешь, о чем я. «Ты не знаешь, каково это – быть с женщиной». – А он?.. – Сам знаешь, каким может быть твой отец, – сказал Дикарь, разглядывая камеру напротив. Человек в камере, похоже, нас не слушал. Он лежал на спине, лицо было прикрыто рукой. Позже я узнал, что в этом отсеке содержались наиболее опасные преступники. – Он после этого старался еще сильнее, – продолжал Дикарь. – Проповедовал как в последний раз. – И как – помогло? Дикарь покачал головой: – То, что потом говорили ему эти женщины… Я не посмею повторить их слова. Интересно, когда отец успел рассказать об этом Дикарю? Обменивались ли они опытом сиюминутного блаженства, пережитого с женщинами, или, наоборот, опытом промахов и неудач? Один-единственный раз, когда отец повел меня в «Хутерс» (я тогда уже достиг половой зрелости), я так заискивал перед официантками, постоянно опуская взгляд на их туфли, что отец наверняка решил, будто я фут-фетишист. «В женщинах прекрасны все части тела», – проговорил он тогда, как будто мы обсуждали автомобили. Больше мы в «Хутерс» не возвращались. – В конце концов он сдался, – вздохнул Дикарь. – Некоторые люди неизлечимы. Спустя пару месяцев отец немало удивил прихожан нашей церкви, когда получил из тюрьмы разрешение поженить двух заключенных, которые знали друг друга еще до того, как оказались за решеткой. Таким образом он доказал, что может в каком-то смысле добраться и до женского сердца, что эта священная церемония способна вывести женщин на верный путь. Он встанет спиной к большому клену и процитирует строки из Первого послания к Коринфянам: «Любовь долготерпит, милосердствует…» Затем заключенным разрешат устроить в камере небольшой праздник и позволят супружеское свидание ночью. «Любовь, освященная Господом, не знает границ» – вот что означало бы это событие. После церемонии его зауважают еще больше, и многие женщины-заключенные встанут на колени на бетонный пол, чтобы впустить Иисуса в свои сердца. Дикарь засунул руку в задний карман брюк и вытащил несколько разноцветных брошюр. Он протянул мне пачку. – Мы должны вручить эту пачку женщинам и надеяться, что они извлекут урок из учения Христова. Я положил «Эм-энд-Эмс» под мышку, взял брошюры, полистал. Со страниц в тусклом освещении коридора блеснул красно-золотой «Комик Санс». Я открыл последнюю страницу, где красовалась акварельная иллюстрация небесного особняка с простиравшейся к нему широкой золотой дорогой. «ЕСТЬ ТОЛЬКО ОДИН ПУТЬ, ПО КОТОРОМУ МОЖНО ДОСТИЧЬ ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО, – говорилось в буклете, – ИИСУС». Эти брошюры заполняли наш дом сверху донизу: я натыкался на них на столах, стульях, кухонной стойке, в креслах. Когда я уезжал в колледж, отец заставлял меня брать их с собой на случай, если я решу обратить какую-нибудь заблудшую душу. Единственное, на что я решился, – оставить несколько листовок на держателе туалетной бумаги в библиотечном туалете. Выходя из кабинки, я представил, как незнакомцы листают брошюры, оставляя свои отпечатки поверх моих. Было нечто волнующее в том, сколь беззащитны они окажутся в этот момент, сидя со спущенными штанами. Как и отец, я не понаслышке знал, что такое искушение. Поэтому лучшим вариантом было оставить брошюры и идти своим путем. Пройдет время, и все случится само собой. – Знаешь что, – произнес Дикарь, проведя рукой по несуществующей шевелюре. Он постоянно забывал, что его голову больше не покрывает спутанная копна сальных волос. – Надо бы раздать брошюры, пока мы ждем твоего отца. – Хорошая идея, – ответил я и сунул брошюры в карман. Слова прозвучали глухо, но настроен я был весьма решительно. – Хорошая, – эхом отозвался Дикарь. – Пойдем в разные стороны, поговорим с парой заключенных и встретимся здесь. – Ага. Он отвернулся. Он ни секунды во мне не сомневался, ведь я был сыном своего отца. Путь простирался прямо передо мной к позолоченному трону Господа. Дикарь, должно быть, верил, что я счастливчик, нашедший короткую тропу. Я смотрел, как он направляется в сторону выхода. Он свернул в соседний коридор, и я остался один. Я открыл брошюру на первой странице. «Ты заблудился?» – вопрошала она. На картинке посреди плохо освещенной улицы стоял темноволосый мальчик. А в стороне, прислонившись к фонарному столбу, караулил Сатана в черном плаще. Он был нарисован по-мультяшному злодейским: в руках кривая трость, из-под плаща торчит остроконечный красный хвост. Несмотря на угрожающий вид, Сатана, стоявший в темноте, тоже казался одиноким и всеми брошенным. Только один год в своей жизни я не чувствовал себя одиноко. Мне тогда было двенадцать. Баптисты считают, что в этом возрасте ты рождаешься заново, принимаешь Иисуса Христа как личного спасителя и готовишься стать христианином на всю жизнь. С того момента прошло много времени, и ощущение ослабло, но я по-прежнему помню всеохватывающую любовь Господа, изливавшуюся откуда-то из глубины солнечного сплетения. Впервые такие чувства возникли у меня, когда я лежал на нижнем ярусе кровати и думал, что не заслуживаю жизни. Днем ранее на службе священник прочел пламенную проповедь о том, что мы должны смиряться перед Господом, должны понять, какими мелочными и злыми становимся, когда покидаем материнскую утробу. В ту ночь, в эхо-камере собственного сознания, куда обычно помещались мои ежедневные заботы, я вопросил: «Любим ли я?» Ответом послужил жар, пробежавший по всему телу; мои конечности задрожали. В то мгновение я радовался прикосновению простыни к моей спине, ощущению прохладного ковра, когда встал на ноги. Я любил каждое лицо, которое видел, каждый изъян, каждую морщинку. Я спрятал лицо в ладонях и заплакал от радости. Я попросил любви, и она была мне дарована. Тогда я поверил, что Бог подарил мне способность любить. Когда я стал старше, это ощущение возвращалось ко мне уже не так легко, и я начал спрашивать себя, не привиделось ли мне все. Моя любовь не прошла проверку на прочность. Со временем любовь или расцветает, или чахнет; становится поводом для размышлений или болезненным воспоминанием. Я поднял глаза и увидел заключенного, сидевшего на койке напротив. Он наблюдал за мной, скорее всего, слышал наш разговор. Он был пожилым, седые волосы спадали ему на уши; морщины тонкими полумесяцами отпечатались на коже под глазами, а длинные руки свисали между коленями, как увядшие лозы. – Здравствуйте, – сказал я. – Как вас зовут? Человек кивнул, не отводя глаз. Я старался не следить за тем, куда ведут его руки, старался не смотреть на небольшую выпуклость между ногами. Было нечто очень знакомое в том, как он сидел на нижней койке. В груди вдруг что-то зашевелилось, какой-то запрятанный за пазухой комок ярости, о котором я давно позабыл. – Вы откуда? – спросил я. Дурацкий вопрос: все заключенные были местными. Большинство из них родились и выросли в этом городе. Человек кашлянул и моргнул. – Что это у тебя там? – спросил он сухим скрежещущим голосом. – Конфеты? – Да, – кивнул я и показал пачку «Эм-энд-Эмс». Драже перекатились на одну сторону. – А еще у меня вот что. Я сунул руку в карман, вытащил смятую пачку брошюр и подошел чуть ближе к решетке, чтобы старик мог рассмотреть их. До само́й решетки я не дотрагивался: мне казалось, что она развалится от одного прикосновения. Заключенный медленно переводил взгляд с моих рук на лицо, как будто пытался понять, что опаснее. Мы испуганно смотрели друг на друга. Пока он разглядывал меня, я думал о дверях, которые держат его взаперти, о дверях, мешающих ему увидеть, как каждое утро над вершинами гор розовыми лентами поднимается туман. Неудивительно, что отцовские брошюры расходились так бодро: яркие иллюстрации воплощали мечту о внешнем мире. – Я знаю, что это, – произнес наконец мужчина. – Твой отец уже давно пытается всучить мне хоть одну. – А, – сказал я. Я отвел взгляд, но опять невольно посмотрел на его койку – не удержался. – Твой отец так занятно говорит обо всем этом, – продолжил он. Повисла короткая пауза. – Если я возьму брошюру, дашь мне «Эм-энд-Эмс»? Глаза постепенно привыкли к полумраку; теперь мне удалось разглядеть слабые попытки заключенного украсить камеру: на стенах висели несколько рисунков, сделанных будто детской рукой, потертый календарь, открытый на неправильном месяце, а на углу стола валялась стопка писем. Телевизора тут не было, в отличие от большой камеры, где мы с отцом чуть позже будем раздавать конфеты. Должно быть, он сотворил ужасное – кого-то убил или изнасиловал. – Если процитируете два стиха из Библии, – сказал я, – дам вам горсть. Морщины на его лице проступили отчетливее, а глаза глубоко запали под нахмуренными бровями. – У меня нет Библии, – ответил он. – Она наверняка есть у папы, он в соседней камере, – сказал я. – Сейчас быстренько вам принесу, и отыщете пару стихов. Это нетрудно. – А если я читать не умею? Я бросил взгляд на пачку писем. Их ему кто-то читает вслух или он просто лжет и даже не пытается скрыть вранье? – Ну, я могу зачитать вам, – сказал я, – а вы повторите. – А если у меня плохая память? К горлу подступил ком. Я закрыл глаза. Положи левую руку ладонью вниз. Дыши. А теперь поверни ладонью вверх. Заключенный по-прежнему смотрел на меня. Дыши. Мне оставалось лишь протянуть ему брошюру и уйти. Это единственное, что я мог сделать. Только не проговаривай: «Повернуть левую руку». Осознанность – самое главное. – Почему бы вам не взять брошюру? – сказал я. – Обсудим ее на следующей неделе. – Нет, – произнес заключенный. Слова его прозвучали холоднее разделявшей нас стали. Я решил больше не давить на него. Я сделал все что мог. Когда через несколько минут отец вернулся, я постарался скрыть неудачу за улыбкой.