Некоторые обрывки той ночи, когда отец выдвинул мне ультиматум, улетучились из памяти. Воспоминания поначалу словно растворялись, но потом возвращались в самые неожиданные моменты. Я уставился в бетонную стену над выходом из тюремного коридора в ожидании отца – брошюры липли к потным рукам – и вспомнил худшие минуты той ночи. Было уже за полночь. Я шел на кухню за стаканом воды и остановился перед полоской света, падавшей из приоткрытой двери отцовской спальни. – Может, нужен доктор? – прошептала мама, прикрывая рукой телефонную трубку. Отец сидел рядом с ней на краю кровати и смотрел в пол. Я совершенно не представлял, кто мог быть на другом конце провода, с кем они говорили обо мне. – Может, гормоны? – спросила мама. – Никакие это не гормоны, – ответил отец. – Парню не нужен доктор. Ему нужно чаще читать Библию. – Откуда ты знаешь? – ответила мама, прикрывая рукой телефон. – Откуда ты знаешь, что ему нужно? Может, необходим как раз доктор. В этот момент мама подняла голову. Не знаю, увидела ли она меня, но она пересела и пропала из моего поля зрения. Я пошел на кухню, подошел к окну и уставился на полумесяц, чье отражение скользило по мягкой ряби озера; я не был готов к тому, что ждало меня впереди. Оставив в покое заключенного-безбожника, я блуждал по коридорам тюрьмы с непочатой пачкой «Эм-энд-Эмс» и размышлял о таинственном докторе, о котором случайно услышал той ночью. Я совершенно не представлял, чем мне поможет доктор, и не спрашивал родителей, назначили ли они уже встречу, но надеялся, что этот экзамен окажется проще предыдущих. Я с нетерпением ждал, когда иголка проткнет кожу и маркированная пробирка наполнится кровью. Анализ должен был объяснить, что со мной не так и почему я не могу выполнить то, что казалось мне тогда совсем несложным: смиренный переход Слова Божия из одной руки в другую, обмен между двумя людьми. Может, мама была права, и виноваты гормоны. Может, именно они мешают мне быть мужчиной. Я провалил тюремный тест, хотя отец так и не спросил про брошюры и никто из нас не имел даже отдаленного представления о том, что именно обеспечит мне проходной балл. Возможно, удачей считался результат Дикаря, вернувшегося с широкой улыбкой на лице, пустыми руками и многочисленными рассказами о заключенных, которые учтиво брали у него брошюры и обещали прочесть все до последнего слова к следующему его приходу. Я же ничего нового не узнал. Прошла неделя. Пока я был в колледже, родители встретились с братом Стивенсом и обсудили возможное для меня лечение. К моему удивлению, он не так много слышал о «Любви в действии», но считал, что это лучшая организация, которая специализируется на подобных проблемах. О ЛД ему сообщили в зонтичной организации «Исход», а поддержка фундаменталистской христианской группы «Главное – семья» окончательно решила вопрос. «Любовь в действии» была старейшей и крупнейшей в стране организацией, занимающейся «лечением» геев. Если они не сделают из меня натурала, то не сможет никто. Чтобы подготовиться к конверсионной терапии, по настоянию ЛД я должен был посетить вводные занятия у специально подобранного психолога. Накануне каникул в честь Дня благодарения мама отвезла меня в Мемфис на первую консультацию. Офис психолога примыкал к зданию «Любви в действии», но нам не разрешали туда заходить, пока я не подам заявление, одобрение которого займет несколько месяцев. В кабинете психолога я занимался тем, что – как я выясню позже – называется нравственным перечнем: неопределенно и десексуализированно рассказывал об интересе к людям моего пола и, опустив ситуацию с Дэвидом, признавался во всех сексуальных фантазиях, какие только мог вспомнить. Когда психолог спросил, встречался ли я с кем-нибудь, я рассказал ему о Хлое, о том, что до сих пор чувствую вину, ведь, сам того не желая, обманывал ее. – Она могла помочь тебе в этой борьбе, – сказал психолог. – Если бы ты ей признался и вы оба исповедались бы перед Господом, у вас могло быть будущее. Я не знал, что на это ответить. Я хотел рассказать ему о гнете, который ощущал, оттого что мы с Хлоей собирались заняться сексом, как раз чтобы излечить меня, но боялся, что он снова скажет, что я поступил неправильно. Я промолчал, и психолог, воспользовавшись паузой, произнес проповедь о необходимости истинного покаяния. После моего часового сеанса маме захотелось поговорить с врачом наедине. Из кабинета она вышла с красными заплаканными глазами. Я понял: он сказал ей то, что окончательно лишило ее надежды. Когда мы сели в машину, она произнесла: «Спешить не будем, попробуем все варианты». Всю дорогу до дома мы молчали. Под конец каникул, в воскресенье, отец пребывал в непривычном настроении. Было позднее утро, но он, все еще одетый в камуфляжные боксеры и белую футболку с треугольным вырезом на груди, сидел в кожаном кресле, закинув бледную ногу на стеклянный кофейный столик. Его взгляд был прикован к телевизионному экрану, где на фоне пустынного пейзажа Клинт Иствуд, сузив глаза, готовился пуститься навстречу неведомому. Клинт был метким стрелком и никогда не промахивался – это читалось в его взгляде. Я проскользнул мимо отца, чтобы взять со стола ключи от машины. Несмотря на то что я больше не помогал с проектором, я все равно уезжал пораньше, чтобы проветрить голову перед службой. – Он ничего не боится, – произнес вдруг отец. – Что? – Клинт, – повторил он. – Выходит прямо на линию огня. Две недели назад отец проповедовал в тюрьме о важности мужества. Он говорил, что настоящий мужчина не боится показать свои чувства. Настоящий мужчина следует за Иисусом. Сидя рядом и передавая через решетку «Эм-энд-Эмс», я подумал: «Иисус прослезился». Отец запретил заключенным запоминать этот стих, хотя он бы хорошо вписался в его проповедь. На первый взгляд стих был простой и лаконичный, но объяснить его оказалось не проще, чем любой другой. – Мы узнаем по поводу доктора на неделе, – сказал отец, – не беспокойся. Я направился в кухню и увидел, что мама подметает пол у двери. – Привет, солнышко, – сказала она. – Поезжай уже, не жди нас. Я не мог уйти, не спросив ее о докторе. – Что мы разузнаем к концу этой недели? Мама подняла голову. – На рождественских каникулах доктор Джулия возьмет у тебя несколько анализов, – объяснила она. – Проверит уровень тестостерона в крови. Потом посмотрим. Доктор Джулия была нашим семейным врачом, я ходил к ней последние пять лет. Она всегда умела успокоить, просматривая медицинскую карту и небрежно объясняя длинный перечень причин и следствий. Я с облегчением вздохнул: хорошо, что за этим «по поводу» скрывается именно она. В то утро я вышел из дома в некотором ступоре. Я едва заметил, как родители пришли в церковь, едва слышал, что говорил брат Стивенс. И когда в тот же день я возвращался в колледж, объевшись на церковной трапезе жарким и пюре с подливкой, когда плато Озарк сменилось равниной по обеим сторонам дороги, я чуть не сбил рыжего зверя, пробиравшегося к веренице сосен и скользнувшего перед машиной темным пятном. Я не успел среагировать, но удара не последовало. Выскочи лань секундой раньше – она отправила бы меня прямиком в гранитную стену, окаймлявшую дорогу. И все же послеобраз остался: лань, нерешительно поднимающая копытце над безжалостным асфальтом, – случайный гость из дикой природы, – испуганная тем, куда привел ее неизведанный путь. II Вне контекста политической войны между верой и разумом можно смело находить более сложные решения. Дженнифер Майкл Хект. Сомнение Правила сами по себе пусты, жестоки и незавершенны, они безличностны и могут быть изменены для достижения любой цели. Успеха в истории достигает тот, кто способен воспользоваться этими правилами и сместить тех, кто их использует; тот, кто притворяется, что желает усовершенствовать эти правила, а на деле меняет их смысл и направляет против тех, кто первоначально их навязал. Мишель Фуко. Язык, контрпамять, практика Мельчайшие детали День благодарения закончился, и я вернулся в колледж. Мама весь день мыла тарелки. Почту уже принесли, но она боялась притронуться к стопке писем. Брат Стивенс позвонил в «Любовь в действии» от имени родителей, и те ждали ответа со дня на день. А еще они записали меня к доктору Джулии, чтобы проверить уровень моего тестостерона. Они пытались найти любые способы, чтобы вылечить меня, однако маме казалось, что все происходит слишком стремительно. Пару месяцев назад она даже не подозревала, что что-то не так. А полгода назад думала, что ее единственный сын нашел девушку своей мечты. Если бы только она могла замедлиться, вздохнуть свободнее и все обдумать… Брат Стивенс поднял всех на уши, сказав родителям, что надо спешить, иначе я впаду в еще больший грех, пока буду в колледже. Мама помахала руками, чтобы быстрее их высушить. Потом глубоко вздохнула, подошла к стопке конвертов и, перебрав несколько писем, нашла нужный – с логотипом «Любви в действии». Она разорвала конверт и вытащила глянцевую брошюру, влажным пальцем прижимая свежевыбритый подбородок мальчика со знакомым лицом. Когда она убрала палец, лицо мальчика исказилось. Цвета размазались. Шея пошла рябью, нос увеличился в два раза, но глаза оставались все такими же призрачно-зелеными. – Первое, что я заметила, были его глаза, – расскажет мне мама через девять лет после моего лечения в ЛД. Потребуется девять лет, чтобы каждый из нас нашел в себе силы проанализировать воспоминания и обнаружить в них то, что мы решили оставить в прошлом. Целых девять лет, прежде чем мы сможем поговорить о произошедшем, не окунаясь в пучину вины и сомнений. Мама взглянет на блестящий черный диктофон между нами и скажет, что хочет, чтобы ее поняли, чтобы ее слова были записаны, а я, сидя на другом конце стола и держа руки на коленях, подумаю: «Это самая неловкая ситуация в моей жизни». Я заставлю себя слушать ее версию моей истории и прислушиваться к ее голосу сквозь гул болезненных воспоминаний, которые, как я надеялся, похоронил навсегда. – У него были такие грустные глаза, – скажет она. – Они будто взывали ко мне. – Не спеши, – скажу я. – Я хотела спасти мальчика с той картинки. Хотела спасти тебя, но не знала как. Много лет назад в день, который должен был быть самым обычным днем, стоя на кухне, она приняла загнанный взгляд мальчика за реальность – будто он и вправду смотрел на нее с брошюры через красную рамку. Глаза были словно отражением его души, как у Дориана Грея – перевертыша, только с каждой секундой они становились добрее, а не злее. За несколько месяцев до отъезда в ЛД мама по моей просьбе прочитала «Портрет Дориана Грея» – именно в притягательном языке Уайльда я впервые увидел оправдание чувственности, которую раскрыл в себе на первом курсе колледжа. Позже я узнал, что этот роман является важной вехой в истории квир-литературы. Так вот, мама представляла, как этот мальчик, Дориан Грей – перевертыш, сквозь влажные отпечатки ее пальцев, сквозь нее саму рассматривает кухню, наполненную знакомыми ему реликвиями полноценного детства: стопку тарелок в белой керамической раковине, открытую пасть посудомоечной машины «Фриджитер», чисто выметенную плитку, прилегающую к дубовому плинтусу, кремовый ковер в смежной гостиной. Она представляла, что мальчик – точь-в-точь как на брошюре, с подстриженными бакенбардами, в рубашке с белым воротничком, чувственно загнутыми ресницами, которые защищают глаза от пристального наблюдения за внешним миром, – обрел бы в этом доме душевное спокойствие. Везде порядок, свежесть; вот ее чистые натруженные руки, вот горячая вода, в которой она мыла их, пока к коже не прилила кровь. «Чего не хватило этому мальчику?» – думала она. Как мог он – выросший в похожем доме – очутиться на обрамленной красным брошюре среди греховно больных, духовно искалеченных, хронически зависимых? Она подошла к кухонному столу в углу комнаты. Когда она проходила мимо раковины, на поверхности тарелки лопнул мыльный пузырь, в котором секунду назад пряталось дрожащее отражение ее фигуры в цветастой ночной рубашке. – Помню мыло, – скажет она позже, разглядывая диктофон. – Так странно. Все тогда казалось странным. – Не спеши, – снова отвечу я. – Помню мельчайшие детали. Как стекает капелька воды по ее голой веснушчатой руке. Как под правильным углом падает блестящий золотой луч послеполуденного солнца. Она смахнула с руки пятно прозрачного влажного света. Разгладила страницы брошюры на столе и села. Да, чертами лица мальчик напоминал меня. У нее закружилась голова. Словно в бесконечно змеящемся отражении стоящих друг напротив друга зеркал, она представила, как еще одна женщина вглядывается в изображение юноши и воображает другую, похожую на них мать, которая делает то же самое, и все они в унисон вопрошают: «Чего не хватило этому мальчику?» Она подождала, пока пройдет головокружение. Подобное случалось с ней и раньше, например, когда в церкви заговаривали о вечной жизни, о бесконечном пребывании на небесах – и она чувствовала усталость от одной этой мысли, махала рукой перед лицом и говорила: «Не могу осознать этого». Мельчайшие детали. Позднее утреннее солнце освещает половину стола. Пылинки кружатся в свете, напоминающем колонны из песка. За окнами с двойными стеклами покрытая водорослями вода плещется у крутого берега, который отделяет наш участок от озера Тандерберд. Во время туристического сезона мама сядет на балконе и будет смотреть, как катера бесстрашно рассекают подступающие волны, пуская по воде V-образную рябь. Однако зимой в будни, когда на озере пусто и тихо, бо́льшую часть дня мама будет проводить дома. Она взглянула на другие фотографии, расположенные в шахматном порядке на странице – левая, правая, левая, правая. Одна из девочек напоминала ей подругу детства Дебби – тощую брюнетку, собиравшую кудрявые волосы в хвост, когда они приходили к бассейну, чтобы помочить ножки в мелком месте и поглазеть на мальчиков. На другом фото пожилой мужчина походил на нашего бывшего семейного терапевта, доктора Китона, который всегда согревал металлическую диафрагму стетоскопа, прежде чем прижать его к обнаженной маминой спине. «Что они здесь делают? – думала она. – Где они ошиблись?» Но, разумеется, на фотографиях были совсем другие люди. Отличие таилось в их улыбках. Испуганные лица улыбались по-другому: уголки их губ были слишком натянуты. В самые радостные моменты жизни, даже в шестнадцать – когда мамины друзья и родственники повернулись на скамьях, чтобы посмотреть, как ее фигурка в кружевной вуали плывет по проходу навстречу моему отцу, – даже тогда никто не улыбался так, как на этих фотографиях. Потом она узнает, что так улыбаются экс-геи. Эта улыбка будет преследовать ее на протяжении девяти лет. Она будет мерещиться ей везде, даже на лицах соседей, с которыми она сталкивается каждую неделю, – будто весь мир без ее ведома жил тайной жизнью. В супермаркете шаткая тележка едва не выскользнет у нее из рук – но холодеющие пальцы стиснут пластиковую ручку, – когда она почувствует, как улыбка проносится мимо, словно дуло пистолета. Такова будет власть этой улыбки над ней, над всеми нами. Она прочла слова, расположенные под фотографиями: Господь многое открыл мне здесь, я узнал, что я эгоистичен и труслив и что именно это не дает мне вырваться из замкнутого круга гомосексуальности. За то время, что я провел здесь, я узнал, что меня любят и принимают, даже если я не в силах преодолеть сексуальную зависимость.