Церковь выглядела именно такой, какой я ее помнил. Стены храма были яркими и белыми, как яичная скорлупа; аккуратные ряды скамеек простирались прямо до сцены. Белый экран занимал почти все место на сцене; из-под экрана виднелся низ большого деревянного голубя, позади которого горела специальная подсветка; ее придумал брат Стивенс, возможно, неосознанно подражая великому католическому художнику Джованни Лоренцо Бернини и его бронзовым лучам в «Экстазе святой Терезы». Белый экран был уродливым пятном в убранстве церкви, закрывая самый красивый ее объект, однако брат Стивенс всегда просил того, кто сидел за проектором, нажать кнопку и свернуть экран в самом конце проповеди, в тот самый миг, когда брат Стивенс призывал людей принять Иисуса Христа, признать его своим личным спасителем. «Поступите ли вы праведно этим утром? Пойдете ли за Иисусом, куда бы он вас ни повел?» Экран с жужжанием сворачивался, и перед притихшей аудиторией медленно выплывал голубь, пламенея крыльями. Освещавшие его лучи отражались в купели, в которой брат Стивенс крестил новых прихожан «именем Отца, Сына и Святого Духа». Медленное появление голубя завораживало и часто побуждало многих сделать первый шаг от скамьи к купели. Экстравагантная деталь в аскетичной простоте храма. Позднее я понял, что успех баптистской церкви в этой части страны можно приписать ее элегантной простоте. В отличие от пышно украшенных католических соборов баптистские церкви стремятся поразить чем-то одним, и это ощущение простоты близко многим прихожанам, потому что они из простых семей и излишняя нарядность их обескураживает. Брат Стивенс и мой отец гордились строгостью и спартанской практичностью нашей церкви. Казалось, она подчеркивала жизнь отца, тоже вышедшего из простой семьи. С каким чувством говорили прихожане о земных сокровищах, цитировали отрывки о греховном влиянии денег: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в Царствие Небесное». Они постоянно шутили о том, как бедны, как унизительны их обстоятельства. Знаком чести считалось, стоя перед кафедрой, прочесть проповедь, в которой будет фигурировать хотя бы одна история о неимущих, когда-то обладавших всем и все потерявших. Такие проповеди, считали они, – основа церкви Христовой, а потому едва ли требуют осовременивания, и такие обстоятельства необходимы для обретения благодати, подобно ветхой конюшне, точно наша церковь, построенной в пустынном поле. Мне на плечо легла рука, ущипнув за шею. – Ты, должно быть, счастлив за папу. Чьи-то пальцы сжали мой локоть и развернули к пожилой даме с глубокими морщинами на лице; на кончике ее носа сидели огромные очки. – Помнишь меня? Мужчина средних лет, стоявший сбоку, ткнул меня под ребра. – Прочитал уже «Код да Винчи»? Богохульная книга, но здорово высмеивает католиков – весь их дурацкий культ Марии. Эти люди пришли поздравить отца и его семью с новым статусом, с пасторством. Этих людей я любил, доверял им с детства. «И все же мы себя обманываем», – подумал я. Моя рука прилипла к телефону в кармане – нажми я на кнопку, и весь мир исчезнет. Почему мы по-прежнему себя обманываем? Неловко было стоять рядом с людьми, которые любили меня и желали всего самого лучшего, однако я был уверен: узнай они, что́ я сжимаю в руке, тут же кинулись бы к брату Стивенсу и потребовали сместить отца с нового поста. Куда бы я ни повернулся, я натыкался на улыбку, за которой чувствовал вихрь подавленных желаний. Мы ведь в курсе слухов, которые ходят по церкви. Один изменяет жене с десятью другими женщинами. Другая парочка установила скрытую камеру, чтобы следить за ночевкой подростков у себя дома – какая-то девочка заметила красный мигающий огонек среди религиозных книг. Я знал, что мир состоит из подобных людей. Разница заключалась лишь в том, что в храме они старались стать чем-то большим, чем совокупность их частей. Или даже пытались стереть эти свои части, ведь новое, наполненное Христом, очищенное, нематериальное тело не могло впустить, не могло принять их старый образ жизни. Я почувствовал дрожащую руку на своей спине. На меня смотрело морщинистое лицо брата Нильсона. Брат Хэнк стоял рядом и поддерживал старика за тонкий локоть. – Ну что, приехал из своего модного колледжа? Научили тебя там чему-нибудь, чему ты не мог научиться здесь? – Не то чтобы, – ответил я. Я научился тому, что ваша философия «взорви-их-всех» гроша ломаного не стоит. Я пришел туда со знаниями, которые мне дали здесь, и вот теперь стою перед вами, потерянный, смущенный больше, чем прежде. Я сжал слабую руку брата Нильсона. С нашей последней встречи в салоне он стал таким хрупким, что я решил не делиться с ним своим настоящим мнением. Как, должно быть, легко для него, натурала, прожить такую выдающуюся жизнь, а после любоваться, как расцветают плоды его труда в виде юных дьяконов или священников вроде моего отца, которого он вдохновил непоколебимой верностью и непогрешимой связью с Господом. Ему неведомо чувство, когда с тобой разрывают связь безо всякого предупреждения. Пожалуйстасделайменянепорочным. – Оставьте парня в покое, – сказал брат Хэнк и улыбнулся, ослепительно сверкнув белыми зубами. Однажды я услышал, как он хвастался, что пользуется отбеливающими полосками для зубов с тех пор, как стал продавать машины. «Чистота – залог успеха, парень, – говорил он. – Покупатель не устоит». «Наверное», – соглашался я. Хотя вряд ли. Все больше людей подходили и пожимали мне руку. Увидев пустой ряд, я поспешил туда в надежде устроиться там, где посвободнее. Проход между рядами был узким, я постоянно стукался коленями о полированные скамьи и к тому же оказался в неловкой ситуации – повернулся спиной ко входящим в храм. Я макушкой чувствовал их взгляды и снова задался вопросом, поразит ли меня за это молния. Дождется ли Господь момента, когда я начну откровенно лгать со сцены, или Он выберет минуту поспокойней – а именно сейчас, во время затишья перед бурей? Пространство вокруг словно сжималось, свет становился ярче, ослепляя меня. – Где ты пропадал? Знакомый голос. Я повернулся и увидел улыбающегося Дикаря, который протягивал мне руку. – По большей части в колледже. Я пожал его ладонь в ответ. Интересно, в курсе ли он, где я был на самом деле. – Всегда подозревал, что ты умнее меня, – сказал Дикарь. С нашей последней встречи в тюрьме он стал выглядеть еще опрятнее: бачки идеально подстрижены, белая рубашка накрахмалена. – Защитил уже кандидатскую? – Пока нет. – Тебе тоже легко, правда? Ты вел разгульную жизнь, пока отец не пришел и не обратил тебя. И вот ты уже сам проповедуешь. Но я ведь никогда не жил греховной жизнью. Я даже не представляю, что это такое, а потому не понимаю, каково это – обратиться от греха к истинной жизни. – Сейчас вернусь. Я перешел в другую часть храма, оставив за спиной целую толпу прихожан, жаждущих меня поприветствовать. Я почувствовал, как к горлу подступает волна жалости к самому себе, но ничего не мог поделать, кроме как фальшиво улыбаться в попытке ее спрятать. Телефон жег ладонь, и мне казалось, что я задыхаюсь. – Сколько лет, сколько зим! – воскликнул кто-то. – Где ты пропадал? Снова тот же вопрос, еще один знакомый незнакомец. У меня плохая память на имена – этот недостаток порождал во мне панику по мере того, как храм заполнялся людьми. Моего отца знали все, он оказывал слишком много любезностей, а потому все знали и мое имя, молились обо мне, беспокоились о моем будущем, ведь я был Его Сыном. Сколько раз отец сидел у чьей-то постели и молился о чудесном исцелении. Сколько раз он посещал похороны чьего-нибудь дальнего родственника, которого даже не знал, лишь для того, чтобы оказать моральную поддержку друзьям. Не сосчитать всех, кого он поддерживал и кому помогал. Я направился к своему привычному месту за проектором. Мне нужен был воздух. Я чувствовал, что легкие вот-вот лопнут – воздуха не хватало. По узким ступеням я забрался в пустую будочку и сел перед монитором. Проектор был включен. Вот фотографии нашей счастливой, сияющей семьи в фойе рядом с искусственными растениями. Вот отец держит руку на капоте «форда» 1934 года, машины-призера, которую он собрал сам. На следующем снимке папа стоит перед нашей хлопковой фабрикой – клочки хлопка прилипли к его рубашке. На экране было высвечено: РУКОПОЛОЖЕНИЕ БРАТА КОНЛИ. Я выделил текст и заменил прописные буквы на строчные, так выглядело красивее. Мне надо было что-то сделать, чтобы успокоиться и замедлить дыхание. Позже я узнал, что подобные симптомы – это первые признаки приближающейся панической атаки. В тот день мне казалось, что я умираю. – Спасибо тебе. Я повернулся и увидел отца в первый раз после возвращения из ЛД. Он стоял на нижней ступеньке, смотрел на меня, держась рукой за перила, и искренне улыбался; глаза его сияли. – Пожелай мне удачи. Между нами – три ступеньки, но между тем, что я хотел сказать и что сказал, была тысяча слов. – Удачи. Когда я появился на свет, родители некоторое время держали меня на руках, и, прежде чем отдать медсестре, папа охотничьим ножом осторожно выдавил маленький зигзаг на моей левой стопе – крошечный шрам, – для того чтобы сестры не перепутали меня с другим ребенком. У него была паранойя на этот счет. Он только что видел чудо и не хотел потерять сына, как потерял предыдущего. Мне было восемь или девять, когда родители рассказали мне об этом, и я внимательно осматривал стопу в поисках зигзага, стараясь определить его среди многочисленных морщинок. Конечно, его не было – он исчез уже через несколько дней. Но мысль, что на мне есть особая метка, хоть я и не могу ее разглядеть, наполняла меня радостью. Я чувствовал ее, как, бывает, сидишь в комнате и чувствуешь чью-то любовь, хотя не понимаешь, откуда именно она исходит. Когда я впервые прочел Гарри Поттера и узнал о его шраме в виде молнии, я подумал: «Ну конечно». Конечно же, любовь действует именно так! Любовь помечает особо любимых. Таинственный знак охраняет тебя, защищает от зла, напоминает, что ты избранный. Все, что нужно, – крошечный символ, и ты в безопасности. Когда я стал старше и полюбил литературу, символы воплотились для меня в буквах, и я записывал их в блокнот и никому не показывал. Так что годы спустя, когда наставники из «Любви в действии» забрали у меня записную книжку, вместе с ней они отобрали мой оберег. Но не до конца. Пустые страницы все еще несут в себе призраки ненаписанных букв. Пока я шел на сцену к родителям и членам баптистской миссионерской ассоциации, я все раздумывал о тайной метке на ноге, представляя, что именно она ведет меня вперед, оберегает меня. Удар молнии не покарает меня, у меня уже есть отметина на коже. Казалось, один талисман активировал другой: номер Марка показал мне, что существует скрытая любовь, которая свернулась калачиком и ждет в самом неподходящем месте. Что есть сострадание Иисусово, если не великолепное граффити на коридорах истории, приглашение следовать за Ним в самые неподходящие места? Любовь может настигнуть тебя даже в комнате, где иссяк заветный источник. Экран поднялся, и белый голубь засиял в лучах Бернини. Голубь этот и правда выглядел так же красиво, как я и запомнил. Пастор спросил отца о жизни, о преданности Господу, о том, что привело его на этот путь, а под конец задал в микрофон простой вопрос: «Сделаете ли вы все, чтобы победить в церкви грех гомосексуальности?» По храму прокатился ясный и однозначный ответ. Внутри меня что-то щелкнуло, и по телу разлилось теплое сияние: меня окружала любовь, она пробивала меня насквозь. То же самое я пережил, когда лежал в кровати и просил Иисуса войти в мое тело. Внезапно я осознал, что мне не обязательно соглашаться на предложение Марка – я уже получил другое предложение. Я не понимал, откуда пришло чувство: от Бога, родителей или из другого скрытого внутреннего источника, – но это не имело значения. Я знал, что впереди меня ждет долгая борьба, а еще я понимал, что не сотру номер Марка из своего телефона. Пусть наставники делают со мной что хотят. – Да, – ответил отец. – Сделаю все что смогу. Родители зря волновались о невнимательности медсестер. В конце концов, именно они, а не больничный персонал приняли меня за кого-то другого. Диагноз Зал кинотеатра был набит битком. Полный аншлаг, как и предсказывали. Когда седой мужчина пробирался по проходу, разговоры смолкали. Стоя спиной к экрану, мужчина откашлялся и подождал, пока не воцарится тишина. В течение следующих двух часов в этом зале не будет слышно ничего, кроме сдавленных рыданий, кашля, всхлипываний и стонов, которые, как саундтрек, будут сопровождать сцены пыток, сыгравшие столь важную роль в успехе фильма 2004 года «Страсти Христовы». Я сидел в конце зала между Чарльзом, моим новым соседом по комнате, и Доминик. Близнецы всегда ходили вместе и все время пели, хотя в зале, заполненном верующими, они постарались свести свое пение к минимуму. В последнюю неделю февраля я попал на их концерт и был очарован Доминик, которая ходила вдоль рядов в цветастом муумуу[15] и платке и распевала «Summertime» голосом, поразившим меня одновременно красотой и крикливостью. Я был восхищен ее выразительным исполнением, тем, как она изображала то, что ожидали увидеть от чернокожей белые, ведь она выглядела столь полной самосознания, столь политически заряженной – чему я очень завидовал. Чарльз и Доминик получали стипендию за пение, а потому по умолчанию стали изгоями; им было так тяжело в коллективе, что они постоянно устраивали представления, и сложно было сказать, где кончается одно и начинается другое. А еще нам троим трудно давалось академическое письмо – и благодаря этому и тому, что Чарльз и Доминик отказывались подпускать к себе других студентов, мы с ними стали друзьями и ночи напролет проводили в людной гостиной общежития за написанием докладов и разговорами об устройстве окружающего нас мира. – Как думаете, пойдет снег, пока мы тут? – спросил Чарльз. Мы спорили об этом с прошлой недели, с тех пор как метеорологи впервые упомянули об осадках. Тогда же я и предложил сходить на «Страсти Христовы». «Просто так, – сказал я как можно пренебрежительней, – чтобы знать, что это за фильм». Хотя Чарльз и Доминик не были религиозны, они тоже выросли в баптистской среде, и им было интересно узнать, из-за чего поднялось столько шума. Я же понимал, что мне нельзя пропустить этот фильм, потому что скоро позвонят родители и спросят, видел ли я его. Я решил, что с Чарльзом и Доминик смогу взглянуть на него с другого ракурса, смогу посмеяться над ним вволю и уменьшить давление Иисуса Христа на свою жизнь. Если все пойдет по плану и «Любовь в действии» примет мое заявление, терапия начнется в июне – через три месяца. Вводные терапевтические сессии, которые проходили в соседнем от ЛД офисе, убедили родителей, что ЛД – лучший для меня вариант. На рождественских каникулах я сходил к психотерапевту еще несколько раз, и он сказал маме, что я делаю успехи и хорошо впишусь в программу, хотя я так и не понял, в чем выражался мой успех. Бо́льшую часть времени я просто слушал его лекции о воздержании и самоограничении, стараясь спрятать дрожащие руки. Пару раз на автомате повторил те термины, которые он употреблял, чтобы не затягивать неловкие паузы. Наверное, он истолковал мое поведение как смирение, как некий вид покаяния. Родители не упоминали «Любовь в действии», но и обычных летних планов не строили – не готовились к поездке во Флориду, – и их молчание красноречивее всего подчеркивало, что мое поступление в ЛД неминуемо. Поход на «Страсти Христовы» либо укрепит мою способность справляться с тем, с чем мне придется столкнуться на конверсионной терапии, либо даст понять, сколько сил мне потребуется в следующие пару месяцев. – Еще слишком тепло, – сказала Доминик. – Но, держу пари, немного снега обязательно выпадет. – Конечно, – согласился я. Мне хотелось положить конец спору. Я устал от постоянной перебранки и почти поверил, что снег обязательно выпадет, особенно если спрятаться от него в кинозале – как бывало в детстве, когда мама брала меня в город посмотреть романтическую комедию и, выходя из кинотеатра, мы видели тонкое покрывало снега под уличными фонарями, а земля под подошвами становилась мягкой. Заснеженные дороги казались ненадежными и скользкими, пока мама везла меня назад, на холм, к нашему дому, всю дорогу хохоча. «Ну и дела!» – восклицала она. И правда: ну и дела! Отец в это время возился с машиной или читал дома Писание в блаженном неведении, что его маленькая семья едет домой по снегу и льду. Мы могли справиться с дорогой без него, по крайней мере несколько миль. – Снег точно выпадет, – сказала Доминик, разглядывая седых зрителей, один за другим проходивших мимо нас. Их головы скользили мимо, как крошечные островки снега. «Волосы проповедника», – говорила мама об отцовских черных с проседью волосах задолго до того, как отец услышал призыв Божий, до того, как его темные волосы превратились в мягкий хлопок, напоминавший ангельские крылья. – Ну, лежать на земле он не будет, – заметил Чарльз, – слишком тепло. – Какая же ты Нытичка Нэнси, – фыркнула Доминик. – Не называй меня именем белых девчонок. – Не существует имен специально для белых девчонок. Я закрываю глаза и не вижу больше этой толпы верующих. Я сижу в кино с близкими друзьями. Сегодня обычный вечер пятницы. Именно этого я и хотел, этого просил – мирского чуда; отец и его предназначение больше не священны, его открыто высмеивают мои новые неверующие друзья, которым на все наплевать, которые готовы петь даже при виде трагедии. Ничто из случившегося за этот кошмарный учебный год не имеет никакого значения: ни долгие сеансы психотерапии, на которые я ходил в рождественские каникулы, ни медленно, но неотвратимо приближающееся лечение, ни крошечный пригород, где, возможно, спрятан ключ от будущего, в котором я больше не гей. Здесь я могу не думать о том, гей я или натурал. Я больше не переживаю, что расстраиваю Христа. Вместо этого я хохочу с Чарльзом и Доминик, наблюдая за Его смертью. Катарсис. Это я выучил на курсе по западной литературе. Снег накроет мир белым покрывалом, и мы выйдем из кинотеатра новыми людьми, непорочными и беззаботными, как обещано в мистических церковных гимнах, – умытые кровью агнца. Конверсионные терапевтические сессии в соседнем с ЛД офисе начались сразу после того, как я вернулся из поездки в тюрьму, и эти встречи казались мне частью какой-то другой жизни. Мама постоянно откладывала прием у врача; я так и не сходил к доктору Джулии, чтобы проверить уровень тестостерона, однако после первой же сессии уверовал в то, что серьезно – и, скорее всего, неизлечимо – болен. Я ничего не рассказывал Чарльзу и Доминик – не хотел, чтобы и они считали меня больным. Они знали обо мне только, что я вырос среди баптистов и что мой отец собирается стать священником. Я держал две эти стороны своей жизни подальше друг от друга, что придавало моей тайной жизни ощущение вневременности, позволяло мне казаться сложной, развивающейся, образованной личностью и оставаться неизлечимым грешником, обреченным на муки ада. Моя тайная жизнь постоянно давила на студенческую, вечно маяча на задворках сознания. Едва я начинал лучше учиться и заводил новых друзей, как вспоминал о собственной греховности и о том, что она всегда будет частью меня.