В тайной жизни я посещал «Любовь в действии». Воздух там был холоднее, и двери почти каждого дома, мимо которого я проходил, были украшены праздничными венками из остролиста. В тайной жизни, сидя напротив густобрового психолога и глядя на его почти беззвучно движущиеся губы, я мечтал о снеге. Но постепенно едва различимые фонемы сливались в слова, от которых нельзя было спрятаться. Я оглянулся в поисках окна, надеясь увидеть хотя бы крошечную снежинку – крупицу надежды. Мы с родителями повернулись навстречу этой самой надежде, привычно покорные собственной вере, в тот момент, когда я окончательно запутался, и надежда, затянув в плотные сети конверсионной терапии, привела нас в это место. – Как вы думаете, не кроется ли за этим нечто более серьезное? – спросил психолог, наклонившись вперед. Он сидел напротив меня, смотрел и ждал. – Может, вся эта гей-история как-то связана с вашими родителями? У вас с матерью близкие отношения? «Ох, значит, я получал любовь лишь взаймы, – подумал я и заглянул в его темные глаза. – И теперь этот человек собирается взыскать с меня долг». Я выпрямился на стуле, дрожа, кивая, улыбаясь, и сказал: – Да, у меня были очень близкие отношения с матерью, и я стремился перенести эти отношения на каждого человека, с которым знакомился. И после этого высказывания экс-гея, пока слова еще витали в воздухе, я отдалился от матери. Связь между нами стала менее волшебной, менее таинственной; она получила точное определение и теперь играла важную роль в возникновении моего греха. В тайной жизни, когда я во второй раз выходил от психолога с толстой брошюрой в руках и новой встречей в календаре, назначенной на неделю перед Рождеством, на улице не было снега и ничто не смягчало моих шагов. В следующие несколько месяцев снег так и не выпал. Мне сказали, что сразу ничего не получится, нужно набраться терпения. Сидя в кинотеатре рядом с друзьями пару месяцев спустя, я уже чувствовал весну, чувствовал, что она неизбежна. – Снег должен пойти! – настаивал я. Чарльз и Доминик с улыбкой повернулись ко мне. В этот момент я хотел сказать: «Да, вы моя настоящая семья – семья, которой у меня никогда не было. Вы мне ее заменили». Но эта моя жизнь не была тайной. Рядом не было психолога, хотя он явно уже успел скопировать свои мысли в ту белую массу, в которую превратился мой мозг. – Куда вы меня затащили? – спросил Чарльз, роясь в коробке попкорна между нами. Хороший вопрос. Зал был забит седыми бледными стариками. Тут и там сидели редкие представители местной церковной молодежи, которые грудились яркими пятнами; их одинаковые футболки сверкали под светодиодным освещением, как растянутая елочная гирлянда. Еще несколько седых мужчин, похожих на дьяконов, стояли, повернувшись спиной к стенам, завешанным бордовым занавесом. Они не двигались, скрестив перед собой бледные руки; занавес за их спинами слегка колыхался. Седой старик вновь прочистил горло, и воцарилась тишина. – У кого-то из вас возникнут вопросы после просмотра этого мощного фильма, – сказал он. – А кто-то будет тронут. Чарльз бросил попкорнинку в Доминик. Она пролетела по дуге перед моей грудью и приземлилась его сестре на плечо. Доминик брезгливо взяла ее, как будто это был таракан, и, приложив палец к губам, шикнула на нас. «Ничего смешного», – говорил ее взгляд, хотя блеск в глазах предполагал совсем обратное. Всего за несколько месяцев «Страсти Христовы» стали одним из самых популярных фильмов на свете – в основном благодаря верующим. Я не рассказывал Чарльзу и Доминик, что, как и седой мужчина, который выступал перед нами, мой отец стоял перед людьми и призывал их к спасению, а потом мне названивала мама и сообщала, скольких людей после каждого киносеанса он приводит к Господу. «Ты не поверишь, – говорила мама с придыханием, что случалось с ней, когда она благоговела перед умением отца вдохновлять других и сама начинала верить (порой по нескольку недель), что его служение и правда творит чудеса. – Ты бы видел. Люди плакали и преклонялись перед ним». Я никогда не рассказывал Чарльзу и Доминик, куда уезжаю каждые выходные. Мы никогда не обсуждали мою резкую потерю веса и проблемы с успеваемостью. Самое большее, что они могли сказать: «Какой ты тощий!» Мир за пределами нашего крошечного кружка пугал нас и всегда будет пугать, но юношеская самонадеянность позволяла сбросить проблемы, как старую кожу. Главное, что сейчас мы были вместе; все остальное казалось белым шумом. Когда в наш студгородок пришла зима и затянула льдом треугольные островки травы между корпусами, мы стали проводить все время вместе: смотрели фильмы в общежитии, устроившись теплой ленивой кучей на кровати – ноги-руки врастопырку, – пока холодный ветер сочился сквозь оконные щели. Мы были неразлучны. Общие друзья употребляли слово «жуть», описывая то, как мы переплетались друг с другом, как заканчивали друг за другом предложения и ходили в кафе, только если все проголодаемся (даже наши желудки работали синхронно). Мы не говорили о родителях, которые, если бы и были знакомы, то отнеслись бы друг к другу настороженно – мои родители никогда, ни на дюйм, не приближались к району, где жили родители Чарльза и Доминик. Но нам было все равно. Мы проводили время под защитой двухъярусной койки и светящегося экрана. – Если что, вы можете поговорить с нами после просмотра, – сказал седовласый старик, указывая на других мужчин, стоящих в проходах. Его палец вычерчивал невидимые линии – так жестикулирует бортпроводник перед взлетом. – Иисус в силах смыть с вас грехи, одеть вас в белые одежды. Он поможет вам уйти сегодня с чистым сердцем. Я опустил взгляд на свои ступни, в темноту; мне хотелось соскользнуть туда до того, как закончится фильм. Я не поднимал головы. Мы с Чарльзом и Доминик умели игнорировать все что угодно. Однажды мы зашли в магазин «Джей Си Пенни», чтобы купить Чарльзу джинсы, – и нас чуть не выгнали оттуда: белые сотрудники магазина злобно на нас поглядывали, преследуя по всему залу, завешенному разноцветными рубашками. «Почему ты с ними?» – вопрошали их взгляды. Мы в спешке покинули магазин, молча вернулись в студгородок и выпили в общежитии полбутылки виски. Потом наблюдали, как одно из трех дурацких студенческих братств декламирует свое дурацкое кредо в дурацком дворе кампуса. Какой ты, блин, тощий. Выпей. В моей тайной жизни психолог повернулся ко мне и спросил: – Можете рассказать о своем первом сексуальном опыте? О самом первом. При других обстоятельствах вопрос прозвучал бы просто неприлично. И все же я не мог избавиться от чувства, что этот человек превышает свои полномочия. «Чушь какая-то эта терапия, – подумал я. – Мне она не нужна. Мне не станет лучше, если я расскажу о своих сексуальных фантазиях какому-то незнакомцу». К тому же этот человек женат – что он может знать о геях? Но психолог продолжил упорно расспрашивать меня о моих фантазиях, самозабвенно кивая и предлагая поделиться подробностями моих мечтаний и сексуальных привычек, а потому я приготовился к долгому разговору. Вникал он не ради личного интереса – он оставался равнодушным профессионалом. Это было заметно по тому, с какой профессиональной небрежностью он кивал, с каким беспокойством хмурил брови. С искренним беспокойством. – Кажется, мой первый раз был с Брэдом, – сказал я. – Что за Брэд? – Парень из старших классов – заядлый спортсмен. – А вы спортом занимались? Я помолчал. В его вопросе крылся какой-то подтекст. – Несколько лет ходил на тхэквондо. – Расскажите, что у вас было с Брэдом, – предложил психолог. – Без излишних подробностей. – Без излишних подробностей? Ну, Брэд был моим близким другом. В выходные я, как обычно, приехал к нему в гости. Помню, у них был ремонт. Дом был очень красивый, большой, двухэтажный… – И что же произошло в этом доме? – В одной его части ремонт еще не был закончен, и мы пошли посмотреть. Родители Брэда куда-то уехали, мы поднялись по деревянной лестнице, которая вела на чердак, и тут Брэд так странно посмотрел на меня… Мы отодвинули пластиковую занавеску, залезли на чердак и оба… Ну, мы оба… – Совместная мастурбация? Я не мог поверить, что он произнес вслух эти слова. Меня словно окатили ледяной водой. Он произнес их, будто это был медицинский термин, но в его интонации звучало легкое отвращение. – Да. Я посмотрел в окно на пустырь напротив и, хотя снег еще не выпал и, скорее всего, в этом году уже не выпадет, вспомнил бабушку, которая танцевала со мной на мягком ковре в прихожей и напевала выдуманные индейские гимны, то и дело прикрывая рот морщинистой рукой, и как после этих молитв неделю шел снег – самый долгий снегопад за всю мою жизнь; и теперь я понял, что абсурдная магия веры порой работает. Сила в горчичном зернышке, в крошечной снежинке – об этом была моя терапия. – Не думайте о нашем разговоре как о терапии, – продолжал психолог. – Мы просто болтаем. Вместе со словами «зависимость», «ненависть к себе», «скрытность», «эгоизм» история моего детства и сексуального развития обретала новые краски и ассоциации. Психолог предполагал, что за моим стыдом скрывается целая экосистема. Я обязан был разобраться в ней. Едва я загляну внутрь себя, как обнаружу там извивающуюся массу бессознательного. «Дождевые черви, – думал я. – Они нежатся на поверхности влажной почвы. Их не было здесь раньше, но после дождя они появились». – Вы уже заполнили заявление? – спросил психолог. – Еще нет, – ответил я. – Этим и займемся. Не стоит терять время. Он откинулся на спинку кресла, которое заскрипело под его весом. Я взглянул на подлокотник кресла, на его древесный узор. Это был срез ствола какого-то мертвого дерева, в котором дождливые и засушливые годы были кольцами уложены друг на друга. И когда топор срубил этот ствол, дерево не догадывалось, что однажды я буду его рассматривать. * * * Плетка хлестала Джима Кэвизела[16] по беззащитной окровавленной спине. Кожаная плеть раз за разом рассекала его кожу. – Бред какой-то, – прошептал Чарльз. – Не говори так, – сказала Доминик с притворной серьезностью. – Это же Иисус. – Это не Иисус. – Тебе откуда знать? – возразила Доминик. – У тебя что, бывают видения? Бог приходит к тебе во сне? – Я изучаю историю, антропологию и все в таком духе. У Иисуса была кожа почернее. – Ты изучаешь музыку. – Не только. Я оглянулся посмотреть, не мешаем ли мы кому. Женщина справа подпрыгивала при каждом ударе хлыста, прижимая сумку к груди. Она плакала. Люди перед нами сидели на краешках кресел, словно им было неведомо, что случится дальше. Мел Гибсон оказался чародеем – сумел создать саспенс даже из известного евангельского сюжета. Каждый раз, когда плеть опускалась на спину Иисуса, я ожидал, что он умрет, хотя знал, что этого не случится и что многое еще впереди. Фильм смаковал жестокость в деталях, и жестокость эта увлекала; его вселенная была полна бесконечных оттенков красного и розового, которых я никогда прежде не замечал. В первых кадрах внезапного насилия я не уловил никакой изощренности: кровь ничем не отличалась от ярко-красных пятен на иконах с Несением Креста или на металлической табличке с изображением распятого Христа, на котором красным шрифтом значилось: «ХРИСТОС УМЕР ЗА ГРЕХ/ГРЕХИ/ГРЕШНИКОВ» (отец заказал такую для тюремного служения и потом прикрепил на кузов своего пикапа). Бред собачий. Постепенно кровь превратилась во что-то еще. В искусство. Я хотел найти для нее другое название. Я хотел пересмотреть фильм, чтобы разглядеть поллоковские всполохи крови. Чарльз и Доминик больше не спорили и теперь с недоумением смотрели, как тело Иисуса методично превращается в кровавые клочья. Смысл фильма был ясен: насилие заменило все. Было уже не важно, чернокожий или белый человек на экране. Ужас поражал людей всех рас и вероисповеданий. – Я не могу больше на это смотреть, – сказал Чарльз, прикрыв глаза ладонями. – Это уже слишком. – Почти конец, – ответила Доминик, забрасывая в рот новую горсть попкорна. – Сейчас будет хороший момент. «Отче, прости им, – сказал Иисус сдавленным от сгустка крови голосом. Зубы его стучали, взгляд был устремлен в неведомое всем, кроме него самого, будущее. – Прости им, ибо не ведают, что творят». Мария с дорожками слез на щеках зарыла руки в землю и схватила две пригоршни грязи. Ее черты были искажены болью и неверием. Критики утверждали, что фильм получился достовернее Библии; Гибсон потратил много времени и средств, чтобы снять сцену распятия как можно правдоподобнее. Но когда я смотрел на окровавленного и ободранного Иисуса, я не мог поверить, что человеческое тело способно вытерпеть такую жестокость. Должен был быть предел, граница, которую римские власти не могли переступить. Но у всех у нас разные представления о границах. Чарльз и Доминик иногда рассказывали о своих предках, которые родились рабами, которых беспричинно били, но, несмотря на все издевательства, они смогли прожить долгую жизнь в неволе. Раны заживали, кожа грубела, а кошмар продолжался по расписанию. По сравнению со страданиями в фильме мои страдания казались бессмысленными, мелочными. Меня никто не бил, не хлестал плетью; я не страдал за свою добродетель. С момента моего разоблачения какая-то часть меня все еще лежала на заднем сиденье маминой машины, глазела на молочную ленту звезд в небе и ждала кары. Но, даже ожидая эту кару, я понимал, что она не сравнится с тем, что я видел в кинотеатре. Мне не на что жаловаться. Я пройду лечение. Я подам заявление. Не впервые я принимал решение, опираясь на чувство вины. Первые фантазии о мученичестве посетили меня в день моего шестнадцатилетия. Хлоя подарила мне книгу «Последователи Иисуса. Мученики» в надежде, что та сблизит нас. – Она изменила мою жизнь, – сказала Хлоя. – Я не боюсь больше следовать за Христом. Я не испугаюсь, даже если к моей голове приставят пистолет. Я с увлечением читал подробные описания чудовищных смертей от рук безбожников, примеры подлинной преданности Господу, столь необходимой в конце времен. Часами в спальне, за закрытой дверью, я фантазировал, как вооруженный спецназ прорывается сквозь все замки и преграды, чтобы допросить меня. Я представлял, как гордились бы Хлоя и родители, если бы видели, как бесстрашно я смотрю в дуло пулемета и произношу: «Я не отрекусь от Иисуса Христа, Господа моего».