Когда мы вышли из кинотеатра после очередной романтической комедии, снега все еще не было. Мне так хотелось, чтобы в эти последние недели зимы пошел снег. Я представлял, как мы вдвоем сваливаемся в сугроб и яростно машем руками, рисуя себе крылья – большие и широкие. Понедельник, 14 июня 2004 года Номер в «Хэмптоне», в котором мы с мамой останавливались, когда я ходил в «Любовь в действии», был просторным, но казался маленьким. Мы жили в разных комнатах; гостиную от спальни, где спала мама, отделяла тонкая фанерная дверь. После первой недели терапии многое в номере, на что мы бы даже не обратили внимания при обычных обстоятельствах, стало казаться зловещим. Здесь была только одна лампочка, которая сгущала мрак в противоположной части комнаты. Верхний свет зажигался вместе с вентилятором, и огромные лопасти взбивали воздух, который обрушивался на нас неприятными потоками. Металлическая дверная задвижка в тусклом освещении казалась непрочной – я легко представил себе переламывающие ее кусачки. При других обстоятельствах номер показался бы нам безопасным и комфортным, но не сейчас: каждую ночь мне приходилось подпирать дверь журнальным столиком, чтобы в случае проникновения злоумышленника я сразу услышал скрип ножек по линолеуму. Стоя перед зеркалом в ванной, я представлял себе скрытые камеры, направленные на мое обнаженное тело. Принимая душ, вспоминал Хичкока и сверкнувший в «Психо» нож, вспоминал, как Джанет Ли убегает из города с украденными деньгами, спрятанными в сумке на пассажирском сиденье, и сворачивает к временному убежищу – неприметному отелю. Забавно, но ни я, ни мама так и не попросили никого из персонала гостиницы разрешить эти незначительные неудобства. Теперь я понимаю, что они утешали и отвлекали меня, вытесняя из моего сознания более опасных злоумышленников, которые, скрючившись, поджидали где-то вне моего поля зрения. Даже в темноте я знал каждый угол нашего номера наизусть. Этот номер… Какая-то вещица, переставленная в другое место, или любое иное незначительное изменение должны были предупредить меня о более важных переменах, происходящих за пределами комнаты. Если перемены возникнут в этом номере, то они смогут продолжаться ad infinitum[17] и за его пределами. Что же тогда остановит меня от немедленного воплощения моего текущего плана? Воскресная ночь. Я вновь улизнул из гостиницы после полуночи, чтобы пробежаться по улицам пригорода. Я бежал так долго и так быстро, что потерял счет времени, и в этом безвременье смотрел, как луна скользит по ночному небу. Я вдруг представил, каким маленьким кажусь с небес. Бог просто задира, решил я, задумавший подразнить такую мелочь, как мы. Зачем Он так поступил с нами, с нашей семьей? – Пошел ты, – сказал я луне, в очередной раз ожидая, что сейчас меня поразит взявшаяся из ниоткуда молния. Но ничего не произошло, и я стал ругаться громче и громче. Мои слова подхватило эхо, прокатившееся по пустым кварталам: «Пошел ты, пошел ты, пошел ты!» Я вернулся в номер и согнулся пополам возле кровати – меня чуть не вырвало от истощения и страха. Да кто я такой? Кто этот человек, проклинающий Господа? И еще вопрос: кто Бог? Он покинул меня или просто никогда не существовал? Пока я сидел, пытаясь успокоиться, то решил, что буду притворяться всю следующую неделю: стисну зубы и сделаю вид, что все хорошо. Терапия превращала меня в незнакомца; я хотел выйти отсюда с относительно невредимым сердцем. Логотип «Любви в действии» – вырезанное в треугольнике сердце – глазел на меня каждый день со страниц справочника, угрожая удалением этого самого органа. Но я опасался, что, придя в себя после операции, стану таким же, как Т. с его многочисленными кардиганами. Одно я знал точно: надо действовать осторожно, чтобы не вызвать подозрения у наставников. Я понимал, что они сразу же проинформируют родителей и вынудят их перевести меня на более длительный курс лечения – от трех месяцев до года, а потом еще два года, пока я сам не превращусь в наставника, постоянно переживающего то прогресс, то регресс, пока окончательно не потеряю себя. В каком-то смысле блондин у административной стойки уже предупредил меня об этом. Листая список номеров в моем телефоне, он бросил на меня взгляд и сказал: «Надеюсь, вы настроены серьезно. Многие считают, что вы относитесь к лечению слишком легкомысленно». Не знаю, заметил ли он номер Марка, который я записал в контактах как «Марк Туалет», и сможет ли он использовать эту информацию позже как улику против меня. Но, похоже, сейчас это не имело никакого значения. Слова его я понял так: важно сохранить видимость, что за прошедшую неделю ничего не изменилось. И когда Смид провел предобеденное занятие, посвященное теме «Авторитет и доверие», пока рассуждал о зле и заблуждениях самодостаточности и солнце окружало ореолом его седеющие светлые волосы, я кивал вместе со всеми, улыбался, изображал обеспокоенность на лице, будто бы размышлял над словами великого лидера. Когда меня попросили, я открыл страницу тридцать три в рабочей тетради по зависимости и читал про себя слова, которые Смид произносил вслух: «Мы твердо убеждены, что самодостаточность обеспечит нам безопасность и комфорт, к которым мы стремимся. Мы жаждем избежать боли, притупить ее». Я притворился, что согласен, что самодостаточность действительно лишь заведет в тупик, что лучше я доверю собственную жизнь авторитету и опыту наставников, а соответственно, и Богу, который не отвечал на мои молитвы с тех пор, как я сюда приехал. Я притворился, что не доверяю себе, все время повторяя в уме то самое «Пошел ты», особенно когда опасался, что слова Смида заставят меня снова себя ненавидеть, чего я с трудом избежал во время рукоположения отца. Я вел себя как верный последователь, но внутри сопротивлялся всему услышанному. Для вдохновения я вернулся мыслями в детство, но ту ненависть к себе, которую я там обнаружил, я никогда не воспринимал всерьез. Я вспомнил любовь, которая исходила из моей груди, когда я стоял на сцене в храме вместе с родителями. – Мы учимся манипулировать, – говорил Смид, – мы учимся соблазнять и намеренно, в целях самозащиты, не бываем откровенны в отношениях с близкими. Я оторвал глаза от тетради. В его устах эти слова не звучали глупо и безвкусно. Лгать проще, когда веришь в собственную ложь. – Как здесь душно, – сказала мама в тот вечер, закрывая за собой фанерную дверь. Она прошла в угол, где стоял раскладной диван, на котором я спал. Я заметил в щелку двери ее смятую постель, что показалось мне странным: мама всегда заправляла кровать, а тут даже не удосужилась натянуть края белой простыни на матрас. Я сидел в углу номера и изо всех сил старался придумать очередное греховное преступление, чтобы записать его в нравственный перечень. Было поздно, но я хотел закончить домашнюю работу, прежде чем мы закажем ужин; и хотя мне по-прежнему было больно препарировать каждый свой грех, я начал получать удовольствие от самого процесса письма, от простого движения ручки по бумаге. Буквы напоминали восточный орнамент и едва не выходили за поля страниц. Я старался вывести каждую строчку идеально, щурился до тех пор, пока слова не сливались в однотонный серый гобелен. Стандартные для ЛД фразы вроде «Мы страдаем от греховности этого мира, греховности нашей плоти и манипулятивных атак Сатаны…» я превратил в упражнение по чистописанию. Мама села на диван и сложила руки на коленях, задумчиво кивая невидимому внутреннему собеседнику. Подводка вокруг ее глаз стерлась до тонкой полоски, кудри больше не спадали водопадом, а лежали на плечах инертными прядями. Какое-то время она ходила в солярий, чтобы скоротать часы ожидания, а сейчас перестала, но ее кожа до сих пор сохраняла тот смуглый оттенок, будто она заснула в чистом поле и даже не посмотрелась в зеркало, прежде чем вернуться в цивилизацию. Мама выглядела на десять лет старше, чем в день переезда в Мемфис. – Папа спрашивал, как у нас дела, – произнесла она. Только тут я заметил, что в руках она сжимает розовый мобильник. Видимо, только что разговаривала с отцом в гостиной. – Я сказала, что все хорошо. – Ага. – У нас есть еще несколько дней, – произнесла она и взглянула на время в телефоне, дисплей которого загорелся в ее ладони белым светом. Она не договорила, но я знал вторую часть предложения: «…чтобы вылечить тебя». Я постучал механическим карандашом по желтым страницам блокнота. Сделал ползадания, но больше в голову ничего не приходило. Потом пытался вызвать в памяти какую-нибудь долгую сексуальную фантазию, которой хватило бы на страницу, но вспоминать было особо нечего. В старших классах я бесчисленное множество раз скользил взглядом снизу вверх по мальчишеской ноге, однако сокрытое под шортами оставалось для меня недоступным. Иногда я заходил в отдел нижнего белья в «Уолмарте» и трогал боксеры на «живом манекене», оттягивал резинку у него на прессе, словно ощупывал материал, проверял плотность, разглядывал фасон. Я готов был с радостью поделиться этой проблемой, поскольку она была почти что лишена греха, но проблемой все же оставалась. Тем утром я поделился с Д., что мне уже особо нечего рассказывать (я часто спрашивал его совета, ведь он провел в ЛД больше времени), и Д. признался, что сейчас бо́льшую часть историй он придумывает. – Я уже в первую неделю выложил все, что у меня было, – сказал он. Мы стояли одни во внутреннем дворике, и нас никто не слышал. – Вот я и начал выдумывать. Остальные члены группы сгрудились на кухне у кондиционера. Я чувствовал, как капли пота стекают по лбу; солнце припекало голову. – Правда? Я почти всегда отвечал Д. односложно, чувствуя себя дураком по сравнению с ним, его умом и болью. Мне очень хотелось рассказать ему о себе, о том, что при других обстоятельствах я вполне умен, что люблю хорошую литературу и что когда-нибудь стану писателем. Но я не знал, как рассказать так, чтобы это не прозвучало неловко или самоуверенно. – Может быть, если я раскаюсь в грехе, которого не совершал, Господь подтолкнет меня к пятому шагу, – сказал Д., заправив длинную прядь волос за ухо. По словам Д., до пятого шага добраться нереально. А от пятого шага до финиша оставалось еще семь ступеней. На четвертой ступени мы должны были «старательно и бесстрашно обнажить все свои грехи», а на пятой – «признать перед Небесным Отцом, перед самим собой и перед другим человеком истинную природу своих ошибок», выстоять перед необъятной бездной и адским огнем. Одно дело признавать некую природу наших ошибок, но истинную?.. Мы едва понимали свои греховные побуждения. Даже если бы я жаждал исцеления, казалось совершенно невозможным, находясь на первой ступени, объяснить кому-то в мельчайших деталях суть моих побуждений. Смид и тот не утверждал, что прошел все ступени без единой запинки. – Большинство из нас учится прощать себя за рецидивы, – сказал Д. Он оглянулся посмотреть на нашу группу и коснулся моего плеча, но его прикосновение показалось мне толчком, от которого во рту у меня возник металлический привкус. – Все это часть процесса. Мы признаём ошибку, забываем о ней и двигаемся дальше, на следующую ступень. Я предвидел выражение брезгливости на лицах наставников при фразе «У меня были сексуальные фантазии». Один из них произнесет: «Расскажите без греховных подробностей». А на терапии у Косби будет даже хуже. Он захочет знать подробности о фантазиях, которые привели меня в лапы к Сатане, и о том, как мне тошно о них вспоминать; его лицо исказится от отвращения, а я вынужден буду ему подражать, чтобы убедить, что изменился. Я перечитал образец нравственного перечня в надежде найти там вдохновение. Мне не нужен секс, но время от времени я грежу о нем. Мне есть что сказать, и я хочу этим поделиться. У меня есть чувство собственного достоинства. Я умен, остроумен, заботлив и силен. Я мужествен. В комнате царило молчание, карандаш замер над листком. «Мужествен». Казалось, слово пожирало остальные – оно висело в конце строки, суммируя сказанное. Это ли конечная цель? Мужественный значит сильный. Мужественный значит натурал. Если бы мы поняли значение этого слова, то понять остальное не составило бы труда. Я вырвал исписанную аккуратным почерком страницу, скомкал ее и бросил в мусорное ведро. Слишком женственно. Лучшее, что я мог сейчас сделать, – переписать все заново, набросать текст на скорую руку, чтобы показать себя мужественным и на бумаге, и в жизни. Я снова схватился за карандаш. Предложения стали короче, слова огрубели. В «Молескине», который у меня отобрали, я без особого успеха изображал Фолкнера – теперь же пытался писать как Чехов, Хемингуэй, Карвер. Я писал о своих фантазиях отстраненно и холодно, прежде не подозревая, что способен на это. Когда я впервые его встретил, он пробудил во мне нечистые мысли. Он был привлекателен – настоящее воплощение мужественности, которую я жаждал и которой был лишен с раннего детства. Я злился на себя за то, что тянусь к нему. Знал, что это плохо. Знал, что должен молить Бога о помощи. Я понятия не имел, о ком пишу. Это мог быть любой парень, в которого я был когда-то влюблен. Мог быть Д. Я приписал несколько деталей, чтобы никто не подумал на Д. «Он был намного старше меня, у него был пикап, и он курил „Мальборо“». В то утро я старался дистанцироваться от Д., чтобы никто не заметил, как он мне нравится. Я держался на расстоянии, даже когда мы стояли во внутреннем дворике и солнце жгло нам руки. А потом Д. сказал: «Нам не стоит оставаться вдвоем», – и я, тут же закивав, вернулся в кабинет и закрыл за собой дверь, воздвигая между нами стеклянную преграду. Второе правило: ЕСЛИ СОМНЕВАЕШЬСЯ – НЕ ДЕЛАЙ. Я поднял глаза. Слова из справочника плавали по темной комнате как красный транспарант. Мамино лицо было наполовину в тени. Прошло несколько секунд, и я прервал молчание. Мне захотелось втянуть и ее в этот терапевтический жаргон, захотелось проверить, какое он произведет на нее впечатление. – А папа был алкоголиком? – спросил я. Мы смотрели друг на друга сквозь призрачный мир погасшего телеэкрана, еще больше увеличивавший расстояние между нами. – Почему ты спрашиваешь? – удивилась мама. – Это для терапии, – объяснил я. – Генограммы. Нужно перечислить грехи отца. Хочу быть уверенным, что не ошибся. И вновь вязкое молчание. Мне казалось, что так мы и продолжим дрейфовать в открытом темном мире и больше не скажем друг другу ни слова. – А грехи матерей нужны? – спросила наконец она. Мы долго сидели, не двигаясь и глядя друг на друга в погасшем экране телевизора. – Нужны, наверное. – Папа выпивал немного в молодости, но настоящим алкоголиком был только твой дед. Однако это было давно. Я вспомнил деда, отца моего отца, горького пьяницу. В те редкие дни, когда я к нему приезжал, он едва узнавал меня, а когда узнавал, называл вторым именем – Клейтон, Клей, как будто имя, которое я унаследовал от деда по материнской линии, было той моей частью, признавать которую ему не хотелось. Он был небольшого роста, с маленькими руками и маленьким иссушенным лицом – лицом человека, который променял все свои улыбки на последнюю каплю алкоголя. Откуда у него вообще взялись силы поднимать на кого-то руку? Разве мог он внушать страх, с такой-то мускулатурой? Рядом с отцом дед выглядел крохотным, ничуть не мужественным. Интересно, как мой отец с доставшимися ему генами превратился в своего рода идеального южанина? И чего не хватало мне? Где сокрыт мой изъян? Чем больше я об этом думал, тем бессмысленнее мне казалась логика ЛД. Я захотел поговорить об этом с мамой. – Не понимаю, почему ты задаешь такие вопросы, – сказала она и встала. Свет лампы грубо озарил ее, обнажая веснушки на лице и руках, точно капли краски, которые задумчивый художник привычным движением стряхнул с мокрой кисти. – Ну, они хотят знать, откуда взялись мои сексуальные позывы, – ответил я, растягивая слова. – Ничего не понимаю, – сказала мама. – Зачем им такие подробности о нашей семье? Как наша семья связана с сексуальными позывами? – Говорят, причиной зачастую служит детская травма. – Какой это у вас там шаг? – Все еще первый. – И сколько времени занимает каждый шаг? – Не знаю. Месяцы. Годы. – Годы? – Некоторые из новых наставников проходили первый шаг больше двух лет. Самые старшие из них – десять. Мама разгладила мятую блузку; потом посмотрелась в зеркало, висящее на противоположной стене, и поправила прическу. Через несколько секунд она схватила с журнального столика ключи от машины. Я почему-то подумал, что она сейчас поедет в ЛД требовать объяснений. Прежде чем в комнате вновь повисла тишина, мама сказала: