– Давай прогуляемся. Забудем про правила. Поедим чего-нибудь вкусного. ЛД требовала соблюдений строгих правил касаемо «безопасной зоны». В организации висела карта, где были обозначены немногочисленные районы без торговых центров, ресторанов, кинотеатров, нецерковных книжных магазинов и секс-шопов. По сути, ходить дозволялось только в те малочисленные заведения города, в названиях которых присутствовало слово «Христос». Наш отель находился точно по центру этой карты, вдалеке от греховных влияний. Идея покинуть его даже ненадолго представлялась чрезвычайно заманчивой. Вот бы что-нибудь кроме несвежего пирожка из KFC, холодного соуса и кучи обглоданных костей в картонной коробке. Вот бы что-нибудь кроме полупустых автостоянок и однотипных одноэтажных торговых центров. Я захлопнул справочник, скрипнув пластиковым корешком; представил, как скрипел ремень деда, пока отец в углу комнаты закрывал лицо рукой. – А он пытался защищаться? – спросил я. – Он хоть раз сбегал из дому? Мама прошла мимо меня к двери, провела кончиком цепи по желобку и с глухим хрустом открыла замок. – Такие вещи я у него не спрашиваю. На улице было жарко и влажно, но слабый ветерок бодрил, пока мы шли к машине. После целого дня, проведенного в ЛД под искусственным освещением, предвкушение изысканного ужина в хорошем ресторане было сродни предвкушению манны небесной в пустыне. Когда мы выезжали, я боялся, что нас перехватят служащие ЛД и раскинут руки перед нашей машиной, но на парковке было пусто, и мы спокойно выехали на трассу. Мамино лицо вскоре сделалось добродушным – каким бывало, когда мы вместе ездили по магазинам. Чем дальше мы отъезжали от гостиницы, тем больше освобождались от пут настоящего, ускользали в иное будущее, еще несколько минут назад казавшееся невозможным. Нет, мама не потеряла надежду излечить меня с помощью терапии. В течение всего следующего часа она раз шесть поинтересовалась, считаю ли я, что смогу исцелиться. Мы просто решили ненадолго забыть о проблемах. – А мы куда? – спросил я, разглядывая в окно грязные шумозащитные экраны по бокам трассы. Мама включила поворотник. – Это сюрприз. Когда мы выехали с шоссе и развернулись, то увидели зеркальный фасад отеля «Адамз Марк» – невероятных размеров бриллиант, сверкающий в центре города. Мама тогда сказала то же, что и всегда при виде него: «Мы с твоим папой раньше отмечали здесь каждый Новый год. Внутри было так красиво! В те времена все казалось красивым». А после мы проехали мимо – к другому месту, создать новые воспоминания. Я часто думал о том, как родители жили до моего рождения и какой предсказуемой казалась их жизнь. Папа в школе был квотербеком, мама – чирлидершей. В городе все их поддерживали. В канун каждого Нового года – единственную ночь, когда родители могли позволить себе выпить, – они поднимали бокалы шампанского. Тост за следующий год, и еще один, и еще, до тех пор пока в одну из таких ночей мама, должно быть, не произнесла тост без бокала, стоя перед друзьями на верхнем этаже «Адамз Марк»; тост за малыша, который так никогда и не увидел этот свет. А потом родился я, и на меня они возложили все свои надежды. Нетрудно представить, как сильно меня любили, как легко верили в милость Божью в момент моего быстрого рождения. И как сильно они разочаровались, узнав, что я получился не таким, как они надеялись: пятно на их безупречном союзе. Как раз в то утро я прочел на обложке справочника свидетельство Смида, в котором говорилось, что однажды мы можем пойти по пути, которому следовали многие из наших родителей. В своей статье «Путешествие из гомосексуальности» Смид писал, что встретил свою вторую жену Вайлин, когда работал в саду. «Как романтично!» – писал он. Я представил ее в широкополой соломенной шляпе, длинном сарафане ниже колен и в сандалиях на босу ногу с ярким педикюром. Она наверняка заметила ямочки на щеках Смида, когда он нагнулся над очередным сорняком или отломанной веткой и улыбнулся смешливой улыбкой, которой очаровал множество мужчин, жаждущих стать экс-геями, а вода из распылителей тем временем шипела и брызгала, рисуя в воздухе радугу. «Она знает, что меня по-прежнему привлекают мужчины, но еще знает, что я действительно люблю ее, выбираю ее любовь каждый день, остаюсь верным нашему браку и не жалею об этом». Как и мой отец, Смид умел не только мастерски обращать в свою веру, но и оправдывать любое охватывавшее его настроение. В статье он опустил бо́льшую часть своей прошлой жизни и никогда не упоминал о ней на групповых занятиях. Трудно было представить, что он вообще был женат, о стольких мужчинах он вспоминал. Пока не прочел его «Путешествие», я не представлял, каким долгим был его путь. «У меня появилась губительная привычка мастурбировать, и это повлияло на мой брак», – писал Смид. Как и мой отец, который обесценивал все, что происходило с ним до призвания Господом, и считал свою прошлую жизнь подготовительным этапом к великому пути, Смид все неудачи первого брака сваливал на греховные привычки. Преодолев грех, Смид поверил, что его избрали высшие силы, чтобы помочь другим геям избавиться от зависимости и обрести счастливый брак. Он был уверен, что ему это удастся, потому что знал, какие семейные обстоятельства способствуют формированию в ребенке гомосексуальных наклонностей. История моего отца была схожей. Работа с преступниками – или головорезами, как он их называл, – побудила его организовать тюремные служения в нашем арканзасском городке. Почему хорошие люди становятся преступниками? Потому что их детство было таким же жестоким, как и у него: их бил отец-алкоголик. Интересно, что было стержнем их жизней до обращения, до того, как примитивная логика греха свела всю сложность человеческого существа к простому силлогизму? Во что они верили до того, как принять новую религию? История христианства изобилует новообращенными: Петр отверг неверие, чтобы стать ловцом человеческих душ; Савл превратился в Павла по дороге в Дамаск и отрекся от прошлого, в котором расправа над верными Христу была делом всей его жизни. Однако в Библии нигде не упоминается отрезок жизни до обращения – первую половину истории комкают и выбрасывают, как ненужный мусор. Все остальное – суета. А кем был я до того, как вступил в «Любовь в действии»? Девятнадцатилетним мальчишкой, чьей второй кожей было сочинительство, третьей – чувство юмора, а четвертой, пятой и шестой – различные формы сарказма и дерзости, которые он заимствовал у профессоров во время редких встреч на первом году обучения в гуманитарном колледже, располагавшемся в двух часах езды от дома. Содрать всю кожу – и мне, как и Т., не спастись от угрозы суицида. Содрать всю кожу – и останется лишь жажда вписаться в родословную отца, в свою семью. Согласно логике ЛД, единственным вариантом спасения было обращение: задушить себя-прошлого в ветвях фамильного древа, а затем восстать, протирая глаза, навстречу солнцу над Дамаском. Мы с мамой стояли в вестибюле отеля «Пибоди», куда часто заглядывали туристы, потому что там в большом фонтане жила стая крякв. Часть дня утки проводили на крыше, куда ковыляли строем; видимо, там они были и сейчас: фонтан пустовал, а на дне его, в мутной воде, золотом сверкали сотни монеток. Мы с мамой смотрели на водную рябь, пока они не сделались неразличимы. – Хочешь загадать желание? – спросила мама. Я представил, как хватаю из фонтана горсть монет и швыряю чужие желания за спину. – Нет, – ответил я, заметив, что в тусклом свете монетки выглядят одинаково. Желания сбываются редко. В вестибюле царила тишина, но нам с мамой она нравилась: шепот веселых голосов в тусклом свете люстр, плеск фонтана, отдающий эхом стук дорогущих каблуков по полированному мраморному полу. Дополняя эхо стуком наших скромных ботинок, мы направились к освещенному свечами итальянскому ресторанчику в глубине вестибюля. – Выглядит симпатично, – сказала мама. Она устремилась вперед, а я старался не отставать. Ресторан был практически пуст, за исключением нескольких пар средних лет, которые сидели в кабинках вдоль стены. Мы выбрали ту кабинку, откуда могли рассмотреть зал и посетителей. Официант, улыбаясь, протянул нам два меню и, прежде чем я успел его рассмотреть, исчез за дверью кухни. Мама бросила взгляд на парочку напротив нас и спросила: – Как думаешь, кто они друг другу? Их руки сплелись между ножками бокалов; запонки на рукаве мужчины переливались в свете свечей; тарелки лежали едва тронутые: похоже, еда их мало интересовала. Каждые несколько секунд женщина запрокидывала голову и улыбалась. – Думаешь, у них роман? – Не знаю. Я посмотрел на маму. Она держалась очень прямо и с достоинством – зеркальное отражение фотографии из газетной вырезки, которая висела у нас на холодильнике. На снимке она стояла в отеле «Пибоди» в своем бальном, расшитом пайетками платье на премьере фильма «Фирма» Сидни Поллака. Билеты были подарком отца на двадцать пятую годовщину свадьбы. На подписи под фото маму ошибочно назвали статисткой, чему она всегда радовалась. Это слово казалось мне загадочным: статист всегда стоит чуть в стороне, но есть в нем нечто особенное. Я часто задавался вопросом: может ли быть, что люди, об отношениях которых мы гадаем, точно так же гадают и о наших отношениях? Может, мы статисты в их фильме? Приятно было представлять, что наши проблемы – лишь эпизод в чьей-то постановке. – Она лет на двадцать моложе его, – сказала мама. – Скорее на двадцать пять, – возразил я. – Или тридцать. Мы открыли меню, и мама, поставив свое вертикально на край стола, пригнулась, чтобы мы, укрытые от любопытных глаз, могли беспрепятственно сплетничать. – У меня гениальная идея. – Какая? – Мы заработаем кучу денег. – Каким же образом? Было здорово вновь добавить яркости и драматизма нашему разговору, расцветить сцену меткими словами, почувствовать себя персонажем фильма. После откровенной литургии нашей терапевтической группы о нескольких попытках суицида, ВИЧ-инфекции и неизбежности наказаний, предписываемых Библией, я был рад отвлечься на что-нибудь веселое. – Ну? – спросил я. Мама не спешила поделиться своей затеей. Мой взгляд скользил вдоль барной стойки, за которой сидели мужчины в костюмах – их кожаные портфели лежали на полу возле начищенных ботинок. Я подумал о «Фирме». Тюки с хлопком, на которые падал Том Круз во время сцены побега, предоставила наша фабрика, и хотя в титрах наши имена указаны не были, мы все равно чувствовали себя важными и сопричастными, видя на экране, как Круз сваливается на мягкое белое ложе нашего производства. Я почувствовал, как привычная гордость за свою семью теплой волной поднимается в груди. – Моя… гениальная… идея… – продолжала мама, делая драматичную паузу после каждого слова. – …«Жены священников отрываются». – Типа «Девчонки отрываются»[18]? Я представил дюжину женщин средних лет, стягивающих блузки: химзавивка торчит из горловины свитера, бледные груди колыхаются перед камерой. – По-моему, дивная идея, – сказала мама. – Твой папа будет в восторге. – Безумие какое-то. – Не понимаю, почему я не могу заработать на том, что даровал мне Господь. И это говорит моя мама?! Женщина, которая должна поддерживать отца во всех его начинаниях! О чем она только думает? – Но это богохульство! – Правда? Иногда я не вижу разницы между богохульством и весельем. – О Боже. – Думаю, и тебе не помешает немного побогохульничать. К нам подошел официант, и мы заказали первое, что пришло в голову, даже не удосужившись послушать про фирменное блюдо. В какой-то момент мамин взгляд утратил кокетливость: она внимательно следила за тем, как я отреагирую на симпатичного официанта. Я старался не смотреть на него, хотя чувствовал теплоту его улыбки. Я знал, что она заметит мой взгляд. Когда официант ушел, мы придвинулись ближе друг к другу. – Мы с твоим отцом женаты уже давно, так что вряд ли он ждет, что я стану такой же, как все эти старухи, жены священников, которые носят уродливые джинсовые юбки, улыбаются всем подряд и стреляют глазками в других женщин. В свете свечей мама превратилась в красавицу. Ее светлые волосы приобрели золотистый оттенок, а красные прожилки в голубых глазах растворились в теплом освещении. Я давно не видел маму такой увлеченной. Она казалась мне роднее и ближе, да я и сам словно возвращался к себе настоящему. Мне хотелось остановить и сохранить эту минуту, светский шик и блеск в ее глазах. В ЛД твердили, что потерять себя значит обрести добродетель, которая приведет меня к Богу и к моей истинной небесной сущности. Но на деле оказывалось, что цена этому – ненависть к себе, суицидальные мысли и годы фальстартов, после которых ты чувствуешь себя еще более одиноким и потерянным, чем когда-либо прежде. Очищая душу, ты рискуешь стереть и все те мелочи, которые тебе дороги. Ты становишься полым внутри – всего лишь оболочкой; и вот ты уже не таинственный статист, а заменяющий, который всегда остается за кадром. Я согласился пойти на терапию, потому что считал, что моя сексуальная ориентация не играет особой роли, однако оказалось, что звенья личности тесно взаимосвязаны. Отрежешь кусок – и разрушишь остальное. Я молился об очищении, но когда почувствовал, как ледяные крещенские воды сжигают все, что я люблю, то пошел на попятную, обратно к любви, к первобытному пламени, которое однажды привело меня к Господу, к моей семье и к остальному миру. Я был важен и не был важен; я был частью огромной тайны, и мама посвятила меня в нее в момент моего рождения. – Ой, смотри! – сказала мама. Одной рукой она хлопнула по столу, а другой указала в сторону. В ресторане приглушили свет, и мы увидели, как кряквы неспешно ковыляют через вестибюль к лифтам и дальше – на крышу, оставляя за собой лужицы хлорированной воды. В тишине их кряканье эхом прокатилось по мраморному залу ресторана к нашей кабинке. – Утки здесь были, еще когда я была ребенком, – сказала мама, и голос ее потеплел от воспоминаний. Эти утки были родственниками диких уток, живших где-то в лесах Арканзаса. Но в какой-то момент их приручили, и со временем эти утки забыли, что такое вода без хлорки. Автопортрет