– Тебе не кажется, что ты должен стать достойным Господа, чтобы рисовать его? – сказал я. – Ты же гей. Калеб щелкнул зажигалкой – табачная камера трубки вспыхнула, и в лучах солнца заструился дым. – Чего тебе там вдолбили? Мол, Бог хочет, чтобы мы сидели кружком и восхваляли Его дни напролет? Да пошел он, если так. Уж лучше гореть в аду с интересными людьми. – Откуда ты знаешь, что не создаешь Его по своему образу и подобию? – Знаю. Он глубоко вздохнул, задержал дыхание – и со стоном наслаждения выпустил дым. Запах был сильный, едкий и напоминал запах в глубине леса позади моего дома, где я бродил часами; запах мускуса. – То, что я гей, не имеет никакого значения. Позиция Калеба была опасной, почти такой же, как и та, о которой мне рассказала доктор Джулия, такой же, как и дым, наполнявший комнату и окутывавший меня. У меня и так от недосыпа кружилась голова, а теперь еще казалось, что дым проникает в щели моего мозга и клубится вокруг слов Калеба. Нужно было как-то защититься. Я, как и отец, верил, что ад существует. Я все еще верил, что буду вечность чувствовать, как огонь лижет мне кожу, если сейчас же не сверну с дороги, по которой иду. Я вспомнил о масонских сиротах, которые жили в этом кампусе, вспомнил, что их поглотило пламя, когда они меньше всего этого ждали. Если уж они не смогли избежать пламени, то не избежать и мне. Меня пугал дым марихуаны, словно символизировавший ад, и в ту минуту в исступлении я решил обратить Калеба. Можно ведь еще исправить ошибку, воспользоваться случаем и начать проповедовать. Еще не поздно. Маме больше не придется отмечать варианты ответов. – А ты уверен, что не найдешь в своем сердце иного решения своих проблем? – спросил я. – Что, если ты ошибаешься? – О господи, – вздохнул Калеб. – Симпатичные парни всегда сумасшедшие. – Я просто интересуюсь. – Мое сердце не существует отдельно от меня. – Он сделал еще одну затяжку. – Я – это просто я. Весь целиком. Понятно? Я любовался им, всем целиком. Склонившись над столом, он походил на знак вопроса на фоне оранжевого солнца. – Зачем Господь даровал мне способность чувствовать, если он не хочет, чтобы я чувствовал? Он что, садист? – Мне пора, – сказал я, поднимаясь. Слова Калеба гудели у меня в ушах. Я изо всех сил хотел верить ему, но боялся того, что может случиться, если все-таки поверю. – Ну и что. Опоздай. Несмотря на дерзость, на которую я решился этой ночью, я все еще оставался прилежным студентом. Меня пугала мысль опоздать на семинар, пугало, что профессор спросит остальных, где я. На семинар поэзии ходило всего десять человек, и мое отсутствие не осталось бы незамеченным. – Побудь со мной, – сказал Калеб. – Тебя там ничему не научат, а стихотворение можешь написать прямо здесь. Я подумал, что если не уйду прямо сейчас, то не смогу уйти никогда. Дым словно тянулся ко мне скрюченными пальцами, хватал меня за горло. – Что? – спросил Калеб, выпуская клубок дыма и качая головой при виде того, как я мучаюсь в собственной коже. Нет, я был не в силах его обратить. Я обречен. Среда, 16 июня 2004 года У меня не осталось фотографий с того дня. Ни с одного из тех дней. Целый год моей жизни утерян, незапечатлен. Мы с мамой шутим, что в тот год нас похитили инопланетяне. Год похитителей тел. Но правда заключалась в том, что мы уже тогда понимали: мы не захотим вспоминать о случившемся. С фотографиями было бы проще все вспомнить. С фотографиями я бы заполнял пробелы в памяти, увидел бы в своей экс-гей-улыбке боль, которую испытывал. Остались только две фотографии – до и после. На первой стоит пухлощекий парнишка в рубашке «Томми Хилфигер» и джинсах, на вторых – истощенный человек-из-подполья в майке с рисунком «Зельды». Даже не представляю, смог бы я узнать парня на фотографиях между до и после. На восьмой день в ЛД Смид рассказывал нам, как вернуть вытесненные воспоминания. – Если вам трудно, начните с небольшого отрезка своей жизни. Постарайтесь связать этот отрезок с жизнью вашего отца. Вспомните момент, когда для вас обоих все изменилось. Порой для этого достаточно лишь секунды. Мы сидели в общей комнате, как обычно, полукругом. В воздухе витал запах горелого кофе и карандашной стружки, слышалось нервное постукивание ластиков по страницам справочников. Вдалеке тикали часы, чего я раньше не замечал. – Я хочу, чтобы вы сосредоточились, – сказал Смид. – Вспомните этот важный момент. Я сидел напротив Д., который не смотрел в мою сторону. Такова была тактика, которую мы применяли, не договариваясь: сохранять в ЛД дистанцию, хотя бы на полдня. Наставники проявляли ко мне все большее недоверие. Тем утром Косби, едва я пришел, затащил меня к себе в кабинет и поинтересовался, не хочу ли я что-нибудь ему рассказать. Он указал на стул возле стола, но я остался стоять и помотал головой, стараясь вести себя непринужденно. – Нет, – сказал я. – Я понимаю, что перемены требуют времени. Бывают дни хорошие, бывают не очень. – Вы продолжаете молиться? Косби сощурился, и в уголках его глаз появились морщинки. – Постоянно, – соврал я. Честно говоря, после поездки в «Пибоди» с мамой, когда я осознал, какой могла бы быть моя жизнь, я не молился – даже не пытался – уже два дня. «Жаль, что нельзя остаться здесь на ночь», – сказал я тогда, глядя, как на мамином покрытом автозагаром лице играет тусклый свет свечей, превращая странный рыжеватый оттенок в золотой. Световая алхимия. Мне хотелось остаться в «Пибоди» навсегда. «Мне тоже жаль», – ответила мама. – Хорошо, – сказал Косби. Он проводил меня до двери и слегка коснулся моей спины между лопаток. – Соблюдай бдительность. Господь открыл мне тайну: я вижу, что внутри тебя зарождается мятеж. Но, боюсь, ты об этом даже не подозреваешь. Мой взгляд упал на ковер, на черные блестящие ботинки Косби с крепко завязанными в узел шнурками. Никогда не замечал, какие маленькие у него стопы. Их размер неожиданно придал мне уверенности. – Я стараюсь изо всех сил, – сказал я, и это не было ложью. Смид стоял прямо передо мной, крепко сцепив руки. – Закройте глаза, если хотите, – сказал он. – Дьявол хочет вытеснить эти воспоминания из вашей памяти, хочет запутать вас. Но сегодня мы не позволим Сатане победить. Я не стал закрывать глаза и видел, как Смид разглядывает других пациентов. Верхняя пуговица его белой рубашки была расстегнута, под ней проглядывала тонкая белая футболка и кусочек бледно-персиковой кожи. В фундаменте ЛД было множество подобных трещин, но, чтобы их обнаружить, требовалась внимательность. С. опустилась рядом со мной на колени, вцепившись руками в мягкое сиденье. Лицо ее было скрыто длинными волосами. Возможно, она вспоминала о том, как родители обнаружили ее с собакой. Однако тот случай не мог в полной мере объяснить девиантную природу ее сексуальности. Один из постулатов «Любви в действии» гласил, что все мы оказались здесь либо из-за насилия, которому подвергались в прошлом, либо из-за пренебрежения окружающих. «Влияние очевидно», – сообщалось на страницах справочника. Мы оказались здесь, потому что греховное насилие в нашей семье сделало новый виток. «Мысля логически, можно предположить, что тот, кто стал жертвой греха, сам никогда не станет грешником, однако на деле мы видим обратное: насилие переходит из поколения в поколение, пронизывая всю родословную». Я постарался вспомнить тот момент, когда между мной и родителями все изменилось. – Кто-нибудь хочет поделиться? – предложил Смид. – Удалось сегодня кому-нибудь осознать произошедшее? В подростковом возрасте, когда я помогал отцу на хлопковой фабрике, я часто убегал на дальние поля, где рядами лежали пыльные белые прямоугольные тюки спрессованного хлопка – фермеры собирали их с полей большими комбайнами, а я прятался в них от остального мира. Я находил самый длинный тюк в центре поля в десять футов высотой и потрошил его: вытаскивал спрессованный хлопок, погружал пальцы в темные, грязные, колющие внутренности, пока не выскабливал себе достаточно места в середине. Потом залезал внутрь – в нос ударял запах пестицидов и сырой земли, а рот наполнялся горьким привкусом деревни, – вспоминая слова отца, что тюк может обрушиться и тогда я задохнусь внутри, и это воспоминание об отцовской тревоге почему-то успокаивало меня. Так я и лежал – свернувшись калачиком в спрессованном хлопке, но он на меня не обрушивался; я прятался там, где никто не мог меня найти, а хлопок меня не проглатывал. Чувствуя спиной его мягкость, я закрывал глаза и проваливался в сон, время от времени просыпаясь, чтобы взглянуть на затухающий лоскут голубого неба, а когда оно становилось совсем темным, я понимал, что родители уже волнуются. Отец, естественно, рассердился, когда узнал о моих хлопковых убежищах. «Ты так себя угробишь!» – возмутился он. Но на самом деле его больше волновало почему: почему его сын прячется от мира? Почему он рискует жизнью ради чего-то столь бессмысленного? И тогда он решил простым языком объяснить мне процесс производства хлопка. «Однажды все это станет твоим, – говорил он. – Однажды ты унаследуешь фабрику». Он шаг за шагом рассказал мне обо всех ступенях производства, временами проверяя, запоминаю ли я услышанное. Я мало что запоминал; меня совсем не волновал хлопок, но ради папы я притворялся, что знаю ответы на его вопросы. Меня больше интересовало, как все выглядит, а не работает. Мне нравилось смотреть на то, как металлические зубья медленно прессуют хлопок, а поток из семян красиво ниспадает белым водопадом в специальное вместилище, куда их собирают для дальнейшего использования. Посреди царившего шума мягко и изящно падали пушистые хлопковые потоки. Разъясняя каждый этап производства, отец перекрикивал грохот машин и вел меня по фабрике, положив огрубевшую руку мне на плечо. Иногда он просил рабочих что-то объяснить. Я кивал в ответ, притворялся, что слушаю, а сам наблюдал, как в лучах света кружатся пылинки и пушинки и принюхивался к странному опьяняющему аромату поля. Результатом производства становился чистый белый рулон хлопка, завернутый в мешковину, которую закрепляли металлическими ремнями. Мне это показалось невероятно красивым. Я проводил рукой по теплому, плотно упакованному хлопку и закрывал глаза, чтобы отгородиться от всего внешнего: от грохочущих машин, снующих рабочих, даже от отца. По ночам, лежа в постели, я представлял, что наволочки и простыни сделаны на нашей фабрике. Эта мысль не покидала меня в любой кровати, в которой мне доводилось спать, и помогала расслабиться во время приступов бессонницы. Отец подарил мне главное: понимание моего одиночества, понимание ремесла и осознание жертвы, на которую окружающие шли ради моего комфорта. Процесс адаптации занимает время. Я не ждал, что папа мгновенно примет все перемены моей жизни, так же как и я – его. И все же я бы никогда не назвал наши размолвки насилием, хоть они и были во многом травмирующими. Но в ЛД к подобным отношениям никогда бы не отнеслись с пониманием. – Вам есть что сказать? – спросил Смид и посмотрел на меня. Я отвел взгляд. В тот день нас посадили перед сценой двумя полукругами в главной аудитории ЛД. Солнечный свет проникал сквозь белые жалюзи, каждый из нас был окутан молчанием. Д. сидел рядом со мной. В тот день я позволил себе сесть ближе. Я чувствовал, что его взгляд вот-вот столкнется с моим. – Неделя была непростой, – произнес Смид. Он вытащил на середину сцены складной металлический стул. – Нервы у всех на пределе. Однако сейчас не время расслабляться – необходимо продолжать путь, чтобы докопаться до сути нашей зависимости. Вторая часть утренней встречи была довольно тоскливой: Т. признался, что прошлым вечером его снова преследовали суицидальные мысли. Пока он стоял и исповедовался перед нами, мы хором повторяли: «Мы любим тебя, Т.». Но мое сердце молчало. Я сочувствовал Т. и сказал бы ему об этом, будь у меня возможность. Но я не любил его. Как я мог любить человека, который вел себя так безвольно, требовал сочувствия к каждому своему шраму, к каждому признанию, человека, которого я совсем не знал? Мне казалось жалким и чуточку эгоистичным наносить себе телесные повреждения ради всеобщей любви, считать, что Господь и окружающие люди вдруг признают твою ценность при виде твоих ран и страданий. Такой была валюта «Любви в действии» – в ней шла бойкая торговля настоящими и мифическими шрамами, и от этого мне становилось тошно. Все старались перещеголять друг друга, принести на общий суд наиболее болезненный опыт. Иисуса ведь узнавали по его шрамам, а потому нас призывали поднять Его крест и следовать за Ним. Я чувствовал, как глубокий цинизм проникает в мои мысли. Смид резко раскрыл складной стул, который гаркнул, как испуганная ворона.