– Сегодня вы встретитесь со своими страхами лицом к лицу. И у вас появится шанс продемонстрировать бесстрашие. Д. прижал свою ногу к моей. – Это что-то новенькое, – прошептал он. Я скользнул взглядом вниз, на его ноги, скрытые от глаз Смида впередистоящим стулом, понаблюдал, как он сдвигает и раздвигает их, и вспомнил Вирсавию, искусительницу царя Давида, которая купалась в ванной в его дворце. Давид видел ее с крыши. Д. казался мне красивее с каждым днем. Он единственный меня понимал. В отличие от Хлои, Калеба и наставников, он ничего не требовал, достаточно было быть таким, какой я есть, с маской растерянности и тревоги на лице. Порой мне хотелось выйти за дверь и раз и навсегда покончить с конверсионной терапией, однако в следующее мгновение я мечтал, чтобы Д. увлек меня на пол и заставил читать «разгромные пассажи» из Библии, вновь и вновь, пока до меня не дойдет их смысл. Его красота наводила меня на мысль, что в этом конверсионном эксперименте есть некая ценность. Смид поставил второй стул напротив первого. После отряхнул руки, повернулся к нам и улыбнулся улыбкой Джеффа Голдблюма с ямочками на щеках. – Ну, кто первый? – спросил он. По полукругу разлилось напряжение; все затаили дыхание. Мы не знали, что нас ждет, но было ясно, что речь пойдет о пережитом в детстве насилии, которое мы обсуждали утром. В расписании это занятие звалось «Стулом лжи». В голове возникали шприц, наполненный сывороткой правды, и детектор лжи с электродами, закрепленными на груди. Я почувствовал, как бедро Д. напряглось, когда он вытянул и прижал ко мне ногу. Я оттолкнул ее так сильно, что ножки его стула скрипнули по плитке и он едва не соскользнул с сиденья. – Д., – произнес Смид, повернувшись на звук, – вам, кажется, не терпится поучаствовать. – Конечно, сэр, – ответил тот, протискиваясь мимо меня к сцене. Я отодвинул ноги в сторону, и его бедро коснулось моего колена. Проходя мимо, он бросил на меня мрачный взгляд. – Садитесь сюда. – Смид указал на стул. – Представьте, что напротив вас сидит отец. Вы можете сказать ему то, что всегда хотели, но боялись. Д. широко улыбнулся, уселся на стул и сложил руки на груди. Потом откашлялся и уставился в одну точку, туда, где находился его воображаемый отец. Я оглянулся выяснить, воспринимает ли кто-нибудь всерьез эту игру. С. кусала ногти, а Т. сидел, сунув руки в карманы черного кардигана. В конце аудитории в темно-синих брюках стоял администратор, скрестив руки на груди с выражением учтивости на лице. Заметив, что я на него смотрю, он ответил мне взглядом, говорившим: «Сосредоточься». Я отвернулся. Косби в комнате не было, чему я радовался. Без его пристального взора военного дышалось легче. – «Если прозвучит признание, произойдет и исцеление», – процитировал Смид фразу из справочника. То, что признание грехов должно быть публичным, подразумевалось само собой. В «Любви в действии» все работало по принципу «обнажи душу, и будешь спасен». Упражнение «Стул лжи» было совсем не сложным. Смид объяснил: представь перед собой отца и признайся во всех гневных чувствах, которые когда-либо к нему испытывал. – Не подбирайте слова. Постарайтесь говорить искренне. Я наблюдал, как Д. поддается чарам. Длинные пряди волос спадали ему на лоб, и он постоянно отбрасывал их назад, словно таким образом призывал в комнату живого отца. Потом он наклонился вперед, оперся локтями о колени и обхватил ладонями подбородок в позе сутулого мальчишки. Я представил, как он сидит в этой позе на диване в гостиной и читает фантастический роман. – Хотите ему что-нибудь сказать? – спросил Смид. Д. вновь отбросил волосы со лба и выпрямился. Казалось, он увидел путь, ведущий на следующую ступень; его взгляд смягчился, в глазах заблестели слезы. Он был в центре внимания. Смид стоял рядом, вперившись в «Стул лжи». Казалось, они одновременно увидели жестокого тирана. – Папа, – начал Д., – я выучил наизусть все восемь «разгромных пассажей». Я изо всех сил старался стать хорошим христианином. Я поплатился за свои грехи и мучил себя, чтобы пройти до конца каждую ступень. Смид кружил вокруг стульев, беспрерывно кивая, как будто обращался и к отцу, и к сыну одновременно. Самым важным здесь было поверить в вымысел, превратить отца в сосуд, полный боли и страха, вместо живого, сложного, дышащего существа, каким он был в действительности. – …Человек, которого я хочу поцеловать больше всего на свете… – продолжал Д. В аудитории повисла тишина. Я едва дышал. Каждое новое слово обдавало нас жаром. Я не осмеливался смотреть в его сторону. – …То тепло, которое я чувствую в животе, когда приближаюсь к этому человеку; бесконечные вопросы, которые возникают у меня при чтении Писания. Теперь я понимаю. Все это – искушение, посланное дьяволом, чтобы смутить меня, поймать в сети зависимости. – Аминь! – заорал Т. – Воистину! Я слышал, как позади елозит С. Администратор-блондин подошел к правому краю сцены, не отрывая взгляда от невидимой трагедии. – Азартные игры, алкоголизм, внебрачное сожительство, насилие – все это твои дары, папа. Но мне они больше не нужны. Я не принимаю их. Я бросаю твои дары и топчу их ногами. И Д. рухнул на пол, захлебываясь от рыданий. Смид подбежал к нему, положил одну руку ему на спину, а другую поднял в воздух и взмолился Господу, чтобы тот исцелил несчастного юношу. Через несколько секунд он проводил Д. к его месту. Я все еще боялся посмотреть на Д. Боялся, что, если подниму глаза, случится что-то страшное. Он готов был разорвать себя на части у меня на глазах, тогда как я изо всех сил пытался сдержаться и сохранить свою целостность. В следующий миг Смид жестом пригласил меня на сцену. – Пришло время показать, что у вас на душе, – сказал он. Он взял меня за локоть и повел к железному стулу. Сиденье было еще теплым. Я старался не смотреть на Д., который стоял на коленях у своего стула и трясся. Трудно было понять, действительно ли он переживает, или это лишь игра; и даже теперь, после того как перегорели предохранители и погас свет, я не верил до конца в его обращение, как и в обращение любого экс-гея. – Вы видите своего отца? – спросил Смид, стоя позади меня. Передо мной в лучах света вилась пыль, переливаясь там, где должен был сидеть мой отец. В потоках пыли я попытался вычленить отца, разглядеть его синий деловой костюм, черные с проседью волосы, расчесанные на пробор. Я постарался разбудить в себе ярость. – Не спешите, – сказал Смид. Всеобщее молчание давило на меня. Я ждал, что кто-нибудь нарушит его. Я вспомнил, как мы с папой играли в игру: каждый из нас загадывал число от одного до ста, а потом мы хором его называли. Каждый раз это были соседние числа – фокус, казавшийся чудом. Мне хотелось признаться перед всеми, что я никогда до конца не пойму отца, не смогу объяснить ему что-то очень важное, но что я люблю его несмотря ни на что. Все молчали, и тогда я поднялся. – Я не чувствую злости, – произнес я. – Почему я должен чувствовать злость? На сцену выскочил блондин. Его лицо покраснело, руки сжались в кулаки. – Ты целую неделю скрывал свои чувства, – налетел он. – Ты злишься, но не показываешь этого. Хоть ты и прячешь свою злость, мы все равно видим ее. – Я не злюсь, – ровно ответил я. Я стоял на сцене, словно перед присяжными. Горячее солнце жгло спину. – Всё намного сложнее. – Ничего не сложнее, – завелся блондин. Его лицо стало багровым. – Это ты все усложняешь. Ты злишься, потому что отец не принял тебя таким, какой ты есть. Тебе придется смириться с этим. Тебе следует накричать на него и открыть свои истинные чувства. – Не собираюсь я ни на кого кричать, – сказал я, изо всех сил стараясь не показывать волнения. – Тебя трясет! – заревел парень. – Всем видно, как ты злишься. Я не заплачу, они не заставят меня плакать. Я не сводил взгляда с выхода из аудитории и старался не поворачиваться к Д. – Выпусти то, что у тебя внутри, – сказал Смид – его голос зазвучал совсем близко, прямо позади меня. К горлу подступили рыдания, но я сдержал их, проглотил. Моргнул несколько раз. Комната расплывалась. – Не уверен даже, что ты хочешь измениться, – не унимался блондин. – Не уверен, что ты хоть раз сказал нам правду за все это время. – Вы сумасшедшие, – произнес я, – вы все психи. Я шагнул вперед и почувствовал, что смогу сделать еще один шаг. – Я думал, что всё сложнее, – съехидничал блондин. Я понял, что, если сосредоточусь на шагах, у меня хватит сил добраться до двери. – Ты должен пройти первую ступень до конца, – сказал Смид. – Другого пути нет. Я не оборачивался. Не смотрел на других. Только смотрел на красные буквы «ВЫХОД» над дверью. – Если ты сейчас уйдешь, – сказал Смид, – ты никогда не исцелишься. Каждый шаг придавал мне все больше сил, пока я наконец не выбежал в коридор и не оказался перед стойкой ресепшена. – Отдайте мне телефон, – сказал я. – Я не могу вам его вернуть, – улыбнулся человек за стойкой, – вы же знаете правила. – Сейчас экстренный случай. – Что случилось? – Неважно. Двери аудитории оставались закрытыми. Никто за мной не погнался. Парень на ресепшене вытащил телефон из общей кучи и протянул мне. Он больше не улыбался. Я набрал мамин номер – она ответила сразу же. – Мам, – сказал я, – мне нужна твоя помощь. По дороге домой мы молчали. Мы не звонили папе; нам было страшно признаться в происшедшем. Мы не знали, как ему объяснить, потому что сами друг другу ничего не объяснили. Но когда горы Озарка вновь нас обступили, я ощутил, как смирительная рубашка привычно сжимает мне грудь, и понял, что если ничего не предприму, то мы так и будем жить во лжи среди непроизнесенных слов. – Я не хочу туда возвращаться, – признался я. – Мне сказали, что тебе необходимо лечиться еще несколько месяцев, – произнесла мама, – а может, и целый год. Я слышал этот разговор с пассажирского сиденья, когда Косби наклонился к треснутому окну автомобиля, чтобы предупредить маму о сумасбродном поведении ее сына. «Я не уверен, что он хочет вылечиться, – говорил он. – Ему нужно по меньшей мере еще три месяца лечения. Возможно, стоит даже на время уйти из колледжа». Мама перестроилась в правый ряд. Я смотрел на траву за окном – коричневую от жары и засухи. – Ты знал, что этот человек по образованию семейный психолог? – спросила мама. – Почему семейный психолог объясняет моему сыну, как стать гетеросексуалом? Среди высохшей травы вдруг возник клочок земли из сухой красной глины. Красный цвет был ярким, как кровоточащая рана. – Да пошли они… – вздохнул я.