На машине Акаченка заехали сначала к нему домой: он был в ботинках и переобулся, заодно захватил карманный фонарик. — Куда сперва? — спросил Акаченок. — Безразлично, — отозвался Шатохин. — Тогда к Тимофееву кругу, — сказал Акаченок. Лихо развернул машину на крохотном пятачке, с удовольствием демонстрируя свое мастерство. Водил он и впрямь классно. В СПТУ этому учился, в армии два года водил грузовики по горным дорогам, через обледенелые перевалы. На выезде из райцентра Акаченок остановился около пятистенка, крытого тесом, поросшим от старости мхом. «На минуту», — бросил на ходу Шатохину. Минута обернулась четвертью часа. Наконец показался на крыльце в обществе старика со старухой. Что-то покивал согласно, помахал рукой и торопливо устремился к «Москвичу». — Деда моего сродная сестра, — пояснил, садясь в кабину. — Сродная? — переспросил Шатохин с легкой иронией. — Двоюродная, двоюродная, — поправился Акаченок. Он был довольно грамотный парень, заочно учился на четвертом курсе филфака в университете, но от некоторых местных словечек избавиться не мог и просил Шатохина сразу поправлять, если какое вырвется ненароком. Сразу за околицей последовала развилка. Акаченок свернул вправо, на дорогу поразбитей. — Вечером они картошку копали, — говорил он о стариках, дальних родичах, — не слышали. Да и попробуй. Огород у них на полкилометра тянется. А ночью, дед говорит, вроде как проезжали на телеге, скрип слышал. А может, и почудилось, говорит. Акаченок пристально вглядывался в накатывавшую перед капотом «Москвича» сухую, в неровностях, серую дорогу. — Сырость была бы, отпечатки следов заметить можно. Да еще как назло Курослепов ободовые колеса поменял на шинные, мотоциклетные. Вот и ищи тележный след. Райцентр скрылся из виду, дорога вошла в хвойный сумрачный лес. Чем дальше, тем все ухабистей делался путь — леспромхозовские трактора постарались. «Москвич» с черепашьей скоростью, но без остановок полз по лесу. Легковая машина явно была не рассчитана на такие ухабы. От напряжения капельки пота выступили на лбу водителя. Новая развилка обозначилась, опять справа. Акаченок вышел, походил в полунаклоне, скрылся за густыми лапами ельника. Шатохин не знал, оставаться ли ему на месте или нагонять товарища. — Иди сюда, Алексей, — послышалось вскоре. Акаченка он застал склоненным над крохотной лужицей. Она сохранилась от давней непогоды: закрытая тенью деревьев, высыхала медленно. По краям ее, словно след затягивающейся, заживающей раны, влажновато блестела глина. На ней, на этой глине, четко проступал след сильно стертой шины. — Вот-т она! — сказал Акаченок, выпрямляясь. — Чья только?— сказал Шатохин. — Курослеповская, — убежденно сказал Акаченок. — Кто на мотоцикле катать будет на такой лысине. А других телег с шинами я во всей Нежме не знаю. По мрачному, не располагающему к разговору ельнику они неторопливо прошли с километр и обнаружили чуть в стороне от дороги поломанную молодую елочку. — Ну вот, теперь легче, — с веселинкой и уловимым азартом в голосе сказал Акаченок. — Напрямую ехали, подлесок мяли. Если прямить так, — он махнул рукой вперед, — четко на смолокурню наткнешься. Сейчас уклон пойдет, ручей будет, а потом опять на повышение. За ручьем сосна и береза начинаются. Мы часто на смолокурню в детстве наведывались. Родители запрещали, а все равно ходили. Мать, помню, однажды выстегала за это. Шатохин молчал. Рад был бы поддержать разговор, да идти по гущине кустарника трудно. Жалел, что не переоделся в старое. О колючие заросли пошедшего в низине шиповника, о торчащие там и сям коряги не мудрено порвать одежду. Ручей дал знать о себе гортанным шумом. Берег его был чист в том месте, где подошли. Темная вода стремительно катила опавшие багряные и желтые листья. Ручей шириною сажени в полторы — почти речушка. На родине Шатохина таким названия дают. Может, и у этого было. — А вот здесь распрягли лошадку, телегу оставили, — Акаченок указал пальцем. В нетвердой зыбковатой почве вблизи от берега виднелись четыре серпообразных вмятины от колес, частые следы конских копыт. — Глубоко тут? — спросил Шатохин, кивая на ручей. — Хм, — усмехнулся Акаченок, — не выйдет вброд, воды по пояс. Бревна поваленные, чуть пройти, должны быть, если не сгнили. Мосток сохранился. Оба перебрались благополучно. — Вот мы и в Тимофеевом кругу, — сказал Акаченок. — Как оно, страшно? — А ты знаешь, как-то неприятно. Следы подков мелькали кое-где, тронутая жухлостью трава примята. Оперуполномоченные точь-в-точь повторяли чужой путь. — Ты хоть знаешь, как древесный уголь делали? — спросил Акаченок. — Понятия не имею. — Выкапывали яму, и не одну — метра по три или побольше, глубиной в рост человека. Закладывали туда березовые бревна во всю длину ямы в несколько рядов. Поджигали, а потом закидывали землей, следили, чтобы дым шел, а огонь не пробивался. За недельку все лишнее из бревен вытекало. Тогда еще один слой земли насыпали, наращивали насыпку, чтоб совсем воздух не попадал. Три-четыре дня — и готово, можно откапывать, мельчить горелые бревна. — Да, толково. Попробовать хорошо бы. Может, углежог из меня выйдет, — с улыбкой посмотрел Шатохин на друга. — Не так все просто, — сказал, тоже улыбнувшись, Акаченок. — Тонкостей хватает. У тебя бы скорее куча золы вместо угля вышла... А еще расскажу, как деготь гнали. Углежоги тоже этим занимались. В казан высушенную бересту клали, огонь разводили и закрывали плотно крышкой. Огня не допускали. Шаенье шло, другого слова, извини, нет. Тлением можно назвать, но чуточку неточно будет. В днище казана отверстие, через него деготь струйкой стекал. Это паровой способ. А существовал еще корчажный. На кромке обрыва выкапывали яму... Акаченок оборвал рассказ, вгляделся вперед. — После доскажу... Вон, видишь, береза высохшая. Там углежоги жили. Землянка их там. Интересно, какая нужда Мулла тащила сюда? Или дальше еще ездил? Нет, — опроверг себя, — дальше бы он по другой дороге двинулся. Шатохина занимал тот же вопрос. Он хоть и слушал рассказ Акаченка о древесном угле и дегте, но продолжения особо не жаждал. — Коня, главное, зачем брали? Груз? Шатохин молчал. Гадать, строить предположения не хотелось. Два полуразрушенных сарая среди высоких и сочных, еще не привянувших чернобыльника и дудника напоминали, что некогда здесь жили люди. Землянка с прогнившей провалившейся крышей тоже заросла разнотравьем, выделялась двухгорбым холмиком. Ямы — одна, другая, третья — заплыли от времени, из некогда квадратных превратились в воронкообразные. Видно было по мятой траве, что унылое это место, давным-давно окончательно заброшенное, посещали, и совсем-совсем недавно. Проходов в траве было несколько, и там, где вели лошадь, — пошире. Шатохин направился к сараям, Акаченок — к землянке. Побывавшие здесь люди к сараям не подходили. Следы в траве обрывались в трех шагах от ближнего сарая. Все-таки Шатохин до него добрался, заглянул внутрь через широкую щель в бурых досках. Пусто. Чурбак, горбыль, прислоненный к стене, гнутая длинная железка непонятного назначения. Из сарая веяло неприятным застойным запахом. — Я же говорил, готов спорить, что смолокурня их цель, — услышал он громкий голос Акаченка. — Иди сюда скорее. По тону Шатохин угадал: есть какая-то находка; заспешил, раздвигая траву руками и спотыкаясь. Акаченок стоял около глубокой, метра полтора, ямы. Земля, раскиданная вокруг нее, была свежей, не успела подсохнуть. Отпечатки подошв резиновых сапог во множестве покрывали землю. Акаченок держал обгнившую с обоих краев досочку и всматривался в следы. Шатохин осторожно прошел по свежей земле, где отпечатков подошв не было, заглянул в глубь ямы. Об аккуратности, копая, не заботились. Следы штыковой лопатой неровными врезами сохранились на стенках. Да, рыли, лишь бы быстрее добраться до содержимого. Но каково оно, содержимое? — Что за доска у тебя? — спросил Шатохин. — Тут валялась. Шатохин повертел в руках полусгнившую деревяшку, отложил. — Это не яму углежогов раскапывали? — спросил. — Не похоже. Нет. — Давай-ка, Юра, искать. Надо разобраться, что тут вырыли. — Клад. — Найдем, с удовольствием пошучу. А пока — искать. Ты там пошарь в траве, — распорядился, очертил рукой примерно фронт работы. — Может, закинуто, обронено что. Шатохин первым вошел в густую — выше пояса — траву, принялся раздвигать ее, оглядывать землю. Акаченок последовал его примеру. — Работка, — заворчал он некоторое время спустя. — Жена самого заставит стирать. — Ему надоело передвигаться в полунаклоне да на корточках, и он ползал по траве на коленях. — Не зряшная работка, Юра, — сказал Шатохин. В траве, шагах в десяти от места раскопок, он обнаружил дощечку. Очевидно, ее откинули в сторону за ненадобностью. Дощечка не упала на землю, легла плашмя на жесткие стебли травы, повисла на них. Шатохин держал дощечку ладонями за торцы и изучал. В дощечке были характерные углубления. — Не зряшная, — повторил с удовольствием. — Погляди, что скажешь? Акаченок подошел посмотреть на находку. — Это же поперечина с гнездами для винтовок! В ящики с винтовками и автоматами такие кладут. — Похоже, — согласился Шатохин. Он был доволен находкой, однако не подавал вида. Как-никак старший по званию, и поэтому считал для себя важным сохранять невозмутимость. — Да не то что похоже. Вкладыш! Специально, чтобы оружие не болталось в ящике, было закреплено. — Продолжим. Акаченок взялся за прежнее свое занятие, теперь с явной охотой. Удача спустя четверть часа не обошла и его: около землянки он нашел полусгнивший ящик, принес к яме. — Можно подумать, оружие перевозили? — задумчиво сказал Шатохин.