Мы съехали с дороги к нашему дому на пологий холм. Я попытался повернуть обратно, но слишком сильно крутанул руль, и мы оказались на другой стороне, прямо перед крутым обрывом. Я запаниковал и по ошибке нажал педаль газа вместо тормоза. Визг мотора, казалось, длился целую минуту, а в следующее мгновение мы уже летели в воздухе. Никогда не забуду грохот, с которым мы переворачивались с боку на бок. Потом полиция сказала, что мы пролетели всего тринадцать футов, но ощущение было такое, будто мы обрушились с отвесной скалы и напоролись по пути на все уступы и камни. Моя голова рикошетом отскакивала от крыши к лобовому стеклу и обратно, пока оно наконец не треснуло. Я схватился за ручку двери, чтобы удержаться. Я никогда раньше не слышал, как отец кричит. Такой странный звук. Я открыл рот, но, как в страшном сне, не смог издать ни звука. Кровь залила мне глаза, и я слышал только оглушительный лязг металла и хруст костей, с которыми мы падали вниз, пока все не остановилось. Машина перевернулась. Трясущейся рукой я стер кровь с лица. Мою дверь оторвало. Отцовская повисла, уперевшись в землю, и нас через разбитое лобовое стекло засыпало грязью. Я расстегнул ремень, спутавшийся у меня на коленях, рухнул на потолок машины и выкарабкался наружу. Когда я попытался встать и оглядеться, то почувствовал жгучую боль в правой лодыжке. Я обернулся на отца. Он все еще кричал. Его рубашка была заляпана кровью. Вся машина смялась вокруг него, и отца как будто прижало к двери. В таком положении он не мог дотянуться до ручки. Его правая рука была изуродована и сломана. Мои ноздри наполнил запах бензина, и я увидел язычки пламени в зарослях позади машины. – Она горит, – произнес я дрожащим голосом. Отец рванулся в мою сторону. – Вытащи меня! – Его голова криво уперлась в крышу автомобиля. Я бы мог легко освободить его от ремня. Уверен, времени бы хватило. Я мог бы его вытащить. Но вместо этого начал ползти по склону, упираясь локтями в землю, подтягивая за собой бесполезную ногу и рыча от боли. Отец снова начал кричать, сначала с мольбой: – Не оставляй меня здесь! Питер! Пожалуйста! – а потом с яростью: – Я твой отец! Вытащи меня! Я слышал, как пламя набирает силу, пока я карабкаюсь вверх к насыпи. Я слышал крики своего отца. Я не обернулся. Я проснулся на носилках в полной темноте, пока сотрудник «скорой» поднимал на них мою правую ногу. Другой держал мою голову голыми руками. У меня был невероятный шок, хотя я не был уверен, чем он вызван: болью в лодыжке или тем, что меня трогают. Мои куртка и рубашка были разорваны в клочья и валялись на краю травы. Брюки разрезали ножницами. Я не осмеливался смотреть на свою ногу. Человек из «скорой» заговорил со мной мягким и сочувственным голосом: – Как тебя зовут, малыш? А как меня зовут? Я слишком устал, у меня не было сил говорить. Один из мужчин сказал: – Думаю, с ним все будет нормально. Кровью не харкает и за живот не держится, значит, внутренности не повреждены. Думаешь, это был его отец? Я приподнял голову повыше и проговорил: – Да, это был мой отец. В больнице меня трогали все: медсестры, врачи, полиция, социальная работница, священник. В медикаментозном тумане первых дней каждое прикосновение приносило восторг. Я жал всем руки, обливался слезами и громко хохотал над безумием всего происходящего. Мою ногу прооперировали сразу же. Я сломал лодыжку. Мне сказали, что перелом был чистый. Шесть недель в гипсе и с костылями, и я буду как новенький. Каждый раз, когда медсестра или женщина-врач трогали меня ниже шеи, у меня возникала эрекция. Большинство это замечали, но не обращали внимания, но некоторые добродушно говорили, что тут нечего стыдиться и это совершенно нормальная реакция, особенно в моем возрасте. С каждым днем я все меньше чувствовал себя изгоем. В том месте, где я ударился головой о лобовое стекло, у меня было рассечение. Мне наложили девять швов, и из-за раны поперек головы я стал немножко похож на чудовище Франкенштейна. Кормили регулярно, и еда была такой же питательной, как готовили мы с отцом. Я лежал в одной палате еще с четырьмя мужчинами гораздо старше меня. Раньше я никогда ни с кем не делил комнату – кроме тех двух ночей, когда мне было шесть лет. Все мужчины относились ко мне очень сочувственно. Медсестра сказала, что она прогнала местную журналистку, которая хотела спросить у меня о последних моментах жизни отца. Все очень сильно забеспокоились, когда я сказал, что у меня нет живых родственников. В их глазах я был сиротой. Все в больнице меня жалели. Я получал все, о чем просил, и мне сделали новую стрижку и выдали одежду. Полиция заключила, что смерть моего отца была несчастным случаем. Я сказал, что нас занесло, когда я пытался объехать собаку. В Роторуа собака на дороге была не редкостью, так что версия вышла вполне правдоподобная. Полицейские были со мной добры. Они передали мне пакет с вещами, которые им удалось извлечь из машины и снять с обгоревшего трупа отца: его часы с обуглившимся ремнем, фальшивое обручальное кольцо, огромную связку ключей и чемодан с парой налоговых деклараций и свежей газетой, который выбросило из машины. «Роторуа Дейли Пост» провел для меня сбор средств. Жители Роторуа оказались исключительно щедры. Я разрешил местной репортерше Джилл Николас взять у меня интервью. Социальная работница объяснила мне, что технически я уже достаточно взрослый, чтобы жить самостоятельно, но она настоятельно рекомендует на какое-то время остаться у друзей. Я отклонил это предложение, подробно объяснив ей, что уже много лет живу самостоятельно, сам готовлю и хожу за покупками и сам зарабатываю себе деньги выращиванием овощей. Ее удивило, что я никогда не ходил в школу и не был зарегистрирован у местного терапевта. Она договорилась с юристом, который позвонил в больницу и обсудил со мной вопросы отцовского наследства. Мы договорились, что, когда я окончательно выздоровею, могу прийти к нему в офис, но пока щедрых пожертвований лучших граждан Роторуа будет для меня достаточно, чтобы удержаться на плаву. Я мог даже купить новую машину, в которой нуждался больше всего. Через десять дней после аварии меня выписали, выдав два костыля и рекомендацию как можно больше отдыхать. Районная медсестра будет навещать меня каждый день в 11 утра. Социальная работница подвезла меня до дома, и по пути из больницы мы остановились в магазине, чтобы купить продуктов. Она прошлась по дому и была крайне довольна, что там не оказалось ступеней. Все было устроено очень удобно. Женщина не проявила никакого интереса к сараю, но осмотрела мой участок с овощами. Она еще раз спросила, не хочу ли я кому-нибудь позвонить. Я попросил ее помочь установить мне телефон, и она выказала удивление и даже возмущение тем, что у нас его не было. Она заверила, что разберется с этим вопросом «в срочном порядке». Женщина явно неохотно оставляла меня одного. Медсестра должна была прийти с утра. Социальная работница похлопала меня по руке и сказала, что я храбрый мальчик. Я зарделся от ее прикосновения. Я скучал по Линди, но знал, что у нее есть доступ к воде. Наверное, у нее закончилась еда, но теперь я дома. С ней все будет хорошо. И ей больше не придется терпеть моего отца. Это из-за него она хотела сбежать. А теперь будем только мы вдвоем. Она останется со мной. Как только социальная работница уехала, я сорвал ключи с крючка на задней двери и заковылял к сараю со свисающим с костыля пакетом продуктов. Глава 43 Салли Я переехала в коттедж на следующей неделе – в последнюю неделю сентября. Все строительные работы завершились. У меня были функционирующие ванная и кухня, но не хватало ковров и штор. Стены оштукатурили, но пока не покрасили. Площадка для патио была еще не доделана, а в коридорах требовалось постелить полы. Большую часть мебели пока не доставили. Но я повесила простынки вместо штор и перевезла старый диван и кухонный стул и стулья из старого дома. Никому из моих друзей они все равно не приглянулись. Я купила несколько дешевых ковров, чтобы бросить на пол на время. Надин познакомила меня со всеми работниками и работницами, которые завершали тут свои многочисленные дела. Было очень некомфортно, что весь день туда-сюда снуют люди. Я старалась как можно больше времени проводить вне дома. Я ужасно скучала по своему фортепиано, но не могла установить его в коттедже во время ремонта из-за пыли. Так что я на целую неделю уехала к тете Кристин в Дублин, чтобы каждый день играть там. Она была шокирована известями про Марка Батлера/Нортона. Но у нее возникли смутные воспоминания, что мама как-то говорила ей про брата Дениз. – Джин поддерживала гораздо более тесный контакт с семьей Дениз, чем Том. Припоминаю, она говорила, что брат уже слишком взрослый и Дениз не узнает в нем того четырехлетнего мальчика, которого видела в последний раз. – Почему отец выбросил все документы мамы? Тетя Кристин вздохнула. – Твой отец не был идеален, Салли. Теперь я тоже начала это понимать. Подростком я была очень упрямой, но мама заставляла делать то, чего мне не хотелось. Сейчас, после практически двух лет терапии, я могу оценить, насколько отчаянно мама пыталась интегрировать меня в общество, заставляя вступать во всякие кружки и ходить на школьные праздники и дискотеки. Но отец всегда брал над ней верх и позволял мне делать то, что я хочу, и постоянно вел записи. Припоминаю, как подслушала одну из их ссор, и мама крикнула на отца: «Это не твой объект исследования, это наша дочь!» В это же самое время мы с Тиной отдельно прорабатывали проблему управления гневом. Когда я описала ей всепоглощающую ярость, которую во мне вызвала Кэролайн, она помогла увидеть, что это воплощение гнева, перенятого мною у родной матери. Через документы, через записи и даже, возможно, через подавленные воспоминания. – Ты часто говорила мне, Салли, что не можешь воспринимать ее как свою мать, но ты наверняка была свидетельницей страшных событий или как минимум видела последствия жестокого психологического и физического насилия. Когда под угрозой ты или тот, кого ты любишь, – она имела в виду случай, когда я напала на Анджелу из-за Тоби, – ты хочешь наброситься на обидчика, как, наверное, делала Дениз. Гнев – это вторичная эмоция. Ярость может разжечь страх или любую эмоцию, связанную с нашей уязвимостью или беспомощностью. Но сейчас ты взрослая, и ты не заперта в комнате. Ты можешь использовать другие проявления силы. Ты можешь что-то сказать или уйти. Это два твоих самых главных инструмента. Помни, ты не ребенок, запертый в комнате. Насилие почти никогда не является правильным ответом. Мне многое нужно осмыслить. Марк так и не ответил на мое сообщение, а когда через Анджелу я связалась с Элейн, то выяснилось, что с ней он тоже не разговаривал. – Я волнуюсь, – призналась она мне, – но Марк делал так и раньше: исчезал на несколько недель, когда на него накатывало, а потом снова являлся с извинениями и обещаниями больше так не делать. Это его обычная схема поведения. Я так понимаю, вы моя бывшая сводная племянница? Элейн оказалась очень дружелюбной и предложила встретиться. – Не думаю. Мы с вами по большому счету не родственники. – Ладно, как скажете. – Но это ведь было бы странно, правда? Нам с вами нужно просто обмениваться информацией. Мы можем делать это и по телефону. Вы – не моя семья. – Наверное, нет. – Марк – мой дядя и обязан был сказать мне об этом. – Более чем согласна. Сью поинтересовалась у меня, что случилось после вечеринки. Кеннет сказал ей, что в Мервин Парке только и разговоров что о Марке. Похоже, он отпросился по семейным обстоятельствам, и в квартире его нет. Люди уже начали строить разные предположения. Я рассказала ей, потому что она моя лучшая подруга. Сью была так же шокирована, как тетя Кристин, Анджела и я. – Ануба думала, что он свихнулся на тебе. Марк много о тебе говорил, постоянно спрашивал. Один раз на работе она даже велела ему заткнуться, когда Марк начал рассуждать, что ты могла пережить в детстве. Ануба заявила, что это мерзко, хотя остальные просто считали, что он неровно к тебе дышит, потому что его зачаровала твоя история про «маленькую сиротку Энни». Господи, это так дико, Салли. И никто не знает, где он? – Нет, – сказала я и замолчала. – Ненавижу этот фильм. В Каррикшиди не стоит особенно надеяться на солнце[15]. Не зимой точно. Сью рассмеялась. – Над чем ты смеешься? – Не думаю, что песни из мюзиклов стоит воспринимать так буквально. Прежде чем рабочие покинули коттедж, я попросила слесаря повесить замки на все окна и двери. А потом, в первой неделе октября, они ушли, и я осталась наедине со своим личным великолепным жилищем и своей ванной мечты. Во всем царили гладкие прямые линии. Я с трудом могла поверить, что этот роскошный дом принадлежит мне. Река под домом пробегала под стеклянными панелями и выливалась в сад камней на заднем дворе. Все так восхищались, будто это была моя работа. Я раздавала им визитки Надин. Когда в коттедж перенесли пианино, я наконец почувствовала себя как дома. Наверное, я чувствовала защищенность, но еще какую-то грусть и немного страх. Я беспокоилась о Марке, но еще больше меня волновали мысли о «С». Полицейские не выяснили, откуда была отправлена открытка, а только что она прошла через головной почтовый офис в Окленде, как и все зарубежные отправления из Новой Зеландии. Это меня пугало. Конор Гири все еще был где-то там. Глава 44 Питер, 1989 Я еще какое-то время отходил после смерти отца. Я чувствовал, как постепенно освобождаюсь от груза фантомной болезни. Я скучал по нему, и ненавидел его, и любил, но простить его не мог. Теперь мне не на кого было злиться за все потерянные годы, когда я мог бы ходить в школу, не чувствовать постоянный физический дискомфорт из-за шапок и перчаток, заводить друзей и полезные связи, заниматься спортом и ходить на вечеринки; но прежде всего за десятилетия жизни Ранджи, которой он лишился потому, что я был достаточно наивен, чтобы верить россказням моего отца. С другой стороны, мне не хватало ощущения товарищества, его внимания и заботы. Джилл из «Дейли Пост» предложила мне написать открытое письмо, чтобы поблагодарить местных жителей за их щедрость, и сделать еще несколько моих домашних фотографий. Я согласился по поводу письма, но от фото отказался. Годы затворничества не стираются из памяти за одну ночь; ощущение, что нужно постоянно бежать и прятаться, не оставляло меня ни на минуту. Я хотел вернуть свою анонимность, так что из местной знаменитости быстро превратился в отшельника. У меня наконец появился телефон, но звонить было некому. Процесс передачи собственности отца в мои руки оказался довольно сложным, и мне назначили социального работника и юриста, которые должны были со всем этим разобраться. Я был не одинок, хотя все вокруг полагали обратное. На мой банковский счет перевели деньги. Я оказался небогат и вынужден был упорно работать, чтобы оплачивать счета, но домом владел на сто процентов. Часто звучал вопрос, почему я не ходил в школу, но я отвечал правду: мой отец верил, что я страдаю от редкого заболевания и что общение с людьми может быть для меня опасно. Мне нужно было получить местный аналог сертификата об образовании. Могу поспорить, власти пришли в изумление от моих высоких баллов и того, что мне удалось получить документ своевременно и по всем правилам. Социальная работница также проследила, чтобы меня зарегистрировали в налоговом управлении, и объяснила, что теперь все мои доходы облагаются сбором. Ей удалось убедить власти не взыскивать с меня налоги за заработанное ранее. Недели, когда я ходил на костылях, дались мне нелегко. Я зависел от социальных работников и районных медсестер, которые возили меня на физиотерапию и за покупками. Когда я наполнял свою тележку в супермаркете, они подмечали, какой у меня хороший аппетит. Они не знали, что я закупался на двоих.