– Люблю, – ответила Алайна, – но не всех, ниат Эльдор. Тиберика люблю. И своих, наверное, любила бы. Очень. Никогда бы не бросила. – Почему – любила бы? Разве ты не можешь иметь детей? – Потому что я двуликая, а двуликим такое счастье, как семья, не положено. – Но, в общем, печать на лице не мешает тебе родить ребенка? Мариус пожалел, что за вуалью не видит выражения ее лица. А хотелось бы. – Не мешает, – медленно проговорила Алайна, – но вы не понимаете. Мне всегда хотелось семью, настоящую, любящую. И у детей должен быть отец. А теперь всего этого у меня никогда не будет. – Не делай преждевременных выводов, – буркнул Мариус. – Разве они преждевременные? – спросила Алайна с такой болью, что ему вдруг захотелось рассказать ей все – и про Фредерика, и про собственные сомнения. Про то, как ноги проваливаются в трясину и вера в непогрешимость Магистра потеряна… Но рассказать значило, прежде всего, подвергнуть опасности. Которой, как ни крути, и без того хватает. – Никто не знает, что будет завтра, – отстраненно ответил он, – может случиться все что угодно… и с кем угодно. И то, что сейчас ты двуликая и находишься за пределами нашего общества, вовсе не говорит о том, что так будет всегда. – Я знаю, что за Пеленой печати не будет, – вдруг сказала Алайна. – Иногда я думаю, что могла бы уйти туда. Теперь, когда Тиберик не один. – Снова пытаешься удрать? – Мариус вздернул бровь. – Трусишь? – Нет, – она выпрямилась, – я не боюсь. Но понимаю, что мне здесь не место, ниат Эльдор. И никогда места не будет. – Ну хорошо… – Отбивная была съедена, Мариус отставил тарелку. – Расскажи еще о себе. – Что я могу вам рассказать, ниат Эльдор? Вам это не будет интересно, – сказала девушка после некоторого молчания. – Возможно, ты не права. Расскажи, чем ты занималась, когда жила у родителей. Может быть, у тебя был жених? Ведь был же? Что любила, что нет? Как уже говорил, я должен понимать, кто живет в моем доме. Сложно разговаривать с человеком, у которого на виду только губы и подбородок. Не понять, что в глазах – боль, ненависть, презрение? Ему бы очень хотелось знать, что чувствует двуликая, сидящая напротив. Но не сдергивать же шляпку с вуалью. – Я помогала им, – глухо сказала Алайна, и ее губы задрожали. – Я помогала переплетать книги, украшала переплеты для дорогих изданий. Я рисовала иллюстрации. Я вышивала. Я реставрировала пострадавшие старые книги, копировала страницы. Я… я думала, что когда-нибудь у меня будет семья, такая же дружная, как наша. И вот. – Слишком себя жалеешь. – Мариус смял салфетку. – Посмотри на меня. Я тоже потерял все. У меня были отец, мать, два брата и сестра. До сих пор помню ее розовые шелковые платьица и атласные ленты в косичках. А потом мы отправились на пикник, но шел дождь, и поэтому свернули в придорожную таверну. Там, в обеденном зале, никого толком не было. Так, молодой парнишка в углу сидел. Мы пили чай, когда в зал, вынося дверь, ввалились два мужика, вроде как пьяные. Их искорежило вмиг, они перестали быть людьми. И я успел тогда спрятаться. Сидел под столом и слышал… все это. Видел, как сверху на пол падают капли крови. Мне повезло в каком-то смысле, Надзор засек активность Пелены. Но я видел, что осталось от моих братьев. И от сестры. – Но ведь это была не я, – прошептала Алайна, внезапно сгорбившись, – это не я их убила. – Да, но такие, как ты. Впрочем, не это важно. Хочу, чтоб ты знала, что я понимаю: ты несешь тяжкую ношу. Но повторяю, никто и никогда не знает, что может случиться завтра. – Я перестану быть двуликой? – усмехнулась она. – Нет. Ты – не перестанешь. Но мир вокруг может внезапно измениться. – Хотелось бы знать, как именно. Он пожал плечами, покосился на официанта, который нес кофе и пышное пирожное. – Я и сам не знаю, Алайна. И должен признать, что мне это нравится все меньше и меньше. Скажи, ты пробовала летать? Двуликая кивнула: – Да, ниат Эльдор. В тот раз, когда не стало мамы и папы. – И когда ты убила крагха. И как тебе удалось с ним разделаться? Он же был огромный, сильный. И ты – маленькая двуликая. – Сама не знаю, ниат Эльдор. Но я смогла взлететь. У меня получилось. А он… он как будто опасался мне навредить. Я иногда думала – как же так? Убил моих родителей, а меня боялся тронуть? И я не знаю, что на меня тогда нашло. Мне ведь никогда не хотелось кого-то убивать, никогда… Она запнулась и опустила голову. А подошедший официант принялся составлять на скатерть фарфоровые чашечки с густым ароматным кофе, пирожное, песочную корзиночку, наполненную взбитыми сливками. – Как думаешь, насколько высоко ты можешь взлететь? – тихо поинтересовался Мариус. Мысль, зародившаяся у него совсем недавно, не давала покоя. Это было рискованно, очень. Но могло случиться так, что игра стоит свеч и что все, что будет сделано, на самом деле будет сделано во благо. Алайна пожала плечами: – Думаю, достаточно высоко, ниат Эльдор. У меня не слишком много опыта в подобных вещах, как вы понимаете, поэтому точно сказать не могу. Глава 7 Бал осеннего равноденствия Этого события Алька ждала с замиранием сердцем. Как объявила Марго, прекрасной традицией Роутона был бал в честь осеннего равноденствия, который обыкновенно проводился в доме ниата Эльдора. И его должность при Святом Надзоре вовсе ни при чем, просто так повелось – семья Эльдоров всегда устраивала балы, и даже страж Мариус Эльдор устраивал балы, несмотря на довольно скромное содержание и наследство, которое в основном выражалось в долгах. – Ах, как блистала ниата Ровена, – Марго смешно закатывала глаза, – какие у нее были дивные туалеты! Вырез, правда, всегда был низковат, на мой взгляд, но… Как сверкали голубые топазы в колье на ее молочной коже! – А что, красивая была жена у ниата Эльдора? – любопытствовала Эжени. – Интересно, он будет еще раз жениться? – Больно угрюмый стал, – старушка качала головой, – раньше и то был светлее, что ли. А сейчас совсем бука. Впрочем, он и маленьким был букой, помню, как же. – Но угрюмость не должна помешать ему жениться вторично, – не унималась Эжени. – К тому же, я думаю, в Роутоне найдется достаточно девушек, которые с радостью согласятся стать его женой. Так ведь, Алечка? И бал неотвратимо приближался. По указанию Эльдора были наняты помощницы на кухню, но, к сожалению, это не избавило Альку от необходимости подносить кушанья. Она хотела попросить, чтобы приор позволил ей не появляться на людях, но не посмела. Да и подозревала, что откажет. Ему-то что? Не на него ведь будут глазеть. И потом, она все чаще ловила себя на странном ощущении, что Эльдор пользуется любой возможностью, чтобы она была у него перед глазами. То требовал, чтобы приносила вечером чай в кабинет, то капризничал по поводу слишком жестких льняных простыней, и тогда Альке приходилось бегом бежать в кладовую, искать чистые простыни и перестилать их. А по утрам вообще взял за моду просыпаться вместе с прислугой и наведываться на кухню, где хозяйничала Эжени, а Алька ей помогала. Вот и этот бал. Альке было неприятно о нем думать. А еще более неприятно было думать о том, что там будет и полицмейстер с сынком, и еще много таких же, а она вовсе не собирается терпеть мужские руки у себя под юбкой. Одна была отрада: каждый день она писала Тибу. На удивление, приор сам позвал ее в кабинет, выдал артефакт-почтовик и показал, как им пользоваться. Он оказался настроен на кабинет директора, и Эльдор заверил, что договорился со своим старым приятелем о том, что тот будет читать письма Тиберику. Почтовик оказался простым ящичком с множеством латунных накладок, которые следовало провернуть определенным образом, чтобы отправить письмо. Когда шестерни сцеплялись в нужной комбинации, почтовик окутывало зеленоватое свечение и письмо оказывалось в почтовике директора. Альке очень хотелось верить, что ниат директор сдержит обещание и будет читать Тибу ее коротенькие записки. Ниат Эльдор не сомневался в приятеле. Алька даже спросила, откуда такая уверенность, ведь директор занятой человек. Эльдор лишь хмыкнул и сказал, что для него у Фирса время всегда найдется. Но, как бы там ни было, наступил вечер, когда в особняк Эльдоров стали съезжаться гости. К этому времени в больших гостиных все блестело чистотой, столы были расставлены, закуски источали приятнейшие ароматы, а пирамиды бутылок с выдержанными винами должны были привести в восторг даже самого взыскательного гурмана. – Послушай, милая, – сказала Марго, – если тебе неприятно там находиться, ты, конечно, пару раз принеси закуску, ну тарелки там замени, а потом, когда гости изрядно наберутся и начнут танцевать, возвращайся на кухню и посиди тут, в уголке. Алька благодарно кивнула и решила, что именно так и сделает. Пусть там… пляшут. Когда-то она тоже любила танцевать, но все закончилось в одночасье, вместе с гибелью родителей. Гостей было много. Мужчины в великолепных сюртуках, сшитых по последней моде. Женщины, все как одна, в светлых платьях с пышными юбками и глубоким декольте. Бриллианты переливались в свете лайтеров, было шумно, и Альке, которая носила туда-сюда подносы, казалось, что она плывет сквозь невероятно густой рой ярких бабочек, теряясь в тяжелых ароматах дамских духов. Впрочем, все было вовсе не так страшно, как ей казалось. На нее почти не смотрели, разве что иногда за спиной раздавались тревожные шепотки. Двуликая, как можно. Да вы посмотрите, на ней же ошейник подчинения, ничего она не сделает. Ну и печать. Подумаешь, двуликая. Приор Святого Надзора может и крагха домой притащить и в клетке его держать. Один раз, правда, на Альку раздраженно прикрикнула очень красивая блондинка в нежно-сиреневом платье: – Куда прешь, дура, со своим подносом? Алька смутилась. Не то чтобы испугалась, но слышать такое было неприятно. Тем более что она этой ниате ничего плохого не сделала. Просто женщине захотелось поскандалить и побольнее задеть ее, безответную служанку. – Извините, – сказала Алька и развернулась, чтобы поскорее уйти, держа в руках тяжелый поднос с грязными тарелками. – Ходит тут, синяком своим светит, – фыркнули за спиной. Но в этот момент к женщине подошел кто-то, и Алька успела услышать: – Ровена, зачем ты к ней цепляешься? Мы сюда не за этим пришли. Неужели жена? Вернее, бывшая жена? И ведь хватило наглости явиться. – А за чем же? Зачем мы здесь вообще? – Голос блондинки обиженно звенел. – Ну, приор пригласил. Развлечься, наконец. Дорогая, мы с тобой полгода уже никуда не выезжали…