— Но ты заботишься обо мне. — Паника заполняет ее тон. — Не так ли, Люки? Я сажусь на кровать и опускаю голову на руки. Боже, как бы мне хотелось просто сказать "нет". Сказать ей, что я ее ненавижу. Избавить мою жизнь от нее. Но я, кажется, не могу заставить себя сказать это вслух, всегда связанный этим глупым маленьким ребенком, который живет внутри меня, тем, который всегда помогал ей, чувствовал, что должен, потому что никто другой этого не сделает. — Да, конечно. — Это мой хороший мальчик, — говорит она мне, и я чувствую жжение приближающейся рвоты глубоко в горле. — Всегда заботишься обо мне. Не могу дождаться, когда ты вернешься домой. Нам будет очень весело. Я знаю, что такое ее версия веселья-вместе убирать дом, помогать ей с любыми наркотиками, которые она принимает, сидеть с ней, слушать ее пение, быть ее лучшим другом и войти в ее безумный мир наркозависимых разглагольствований. Я не могу вернуться и жить с ней. В том доме. В моей комнате. С безумием. Она говорит мне, что я ей нужен. Потребности. Потребности. Потребности. Просто вернуться на Рождество было достаточно, и я даже не был там так долго. Если я окажусь с ней, я, вероятно, смогу найти работу и буду много тусоваться, просто чтобы не возвращаться домой, но в конце концов мне придется вернуться домой. Я никогда не хочу возвращаться. Я сбежал от всего этого дерьма, когда мне было шестнадцать, и я не могу вернуться. Мне нужно выбраться из ее хватки, чего бы это ни стоило. — Я должен идти. — Прежде чем она успевает что-либо сказать, я вешаю трубку. Я отбрасываю телефон на кровать и раскачиваюсь взад-вперед, сдерживая желание закричать и ударить что-нибудь. Я знаю, если бы кто-нибудь вошел и увидел меня в таком виде, они бы подумали, что я сошел с ума, но я не могу остановить волну злости и паники, когда они вот так всплывают на поверхность. Только три вещи помогают мне. Секс, алкоголь и гнев. Я продолжаю раскачиваться и раскачиваться, но ярость внутри меня поднимается и смешивается с мерзким чувством стыда, которое я всегда ношу с собой. Я чувствую, как волна гнева нарастает и нарастает, пока она пробирается сквозь мое тело наружу. Если я не выплесну это в ближайшее время, я в итоге разрушу комнату. Наконец, я не могу больше терпеть. Я вскакиваю с кровати и снова бросаюсь к стене. На этот раз я не останавливаюсь. Я просто сгибаю руку назад и снова и снова бью кулаком по стене, жар и ярость пронизывают мое тело. После пятого удара, в моем теле все дрожит, в стене дыра размером с кулак, и каждый из моих суставов поврежден. Кайден уже беспокоился о том, чтобы починить дверь, а теперь и стена испорчена. Я действительно в ударе. Мне нужно выбраться отсюда, потому что я все еще чувствую, что мне нужно что-то сломать. Пнуть что-нибудь. Выбить дерьмо из кого-нибудь. Мне нужно выплеснуть накопившийся во мне гнев, прежде чем он возьмет верх надо мной, и есть только один способ сделать это, и для этого потребуется много физической боли и алкоголя, но я и хочу этого. Больше, чем что-либо. Вайолет Сегодня у меня очень дерьмовое настроение, невидимые бритвы и иглы, которые я не чувствовала долгое время, вернулись, режут мою кожу по мере того, как мое раздражение нарастает. Сначала это было медленно нарастающее раздражение на жизнь в целом. Я пыталась снова и снова убедить себя, что это пустяки, что я просто была не в настроении. Но я думаю, что это может быть что-то более глубокое, например, тот факт, что я скучаю по определенному человеку. Я никогда ни по кому не скучаю. И все, что я хочу сделать, это выключить чувства, но в то же время я этого не делаю. Это сбивает с толку и немного раздражает. Пока я собираю свои коробки, говоря себе перестать думать о нем, мой телефон звонит, и играющая песня означает, что это неизвестный номер. Когда я поднимаю трубку, человек тяжело дышит, а затем обрывает звонок. — Серьезно, — говорю я телефону, прежде чем положить его на кровать. Я подхожу к столу, роюсь в сложенных на нем бумагах, гадая, мои ли они. Когда я добираюсь до нижней стопки, мой телефон снова звонит, та же мелодия, неизвестный номер. Я смотрю на телефон, когда беру его. На этот раз я даже не успеваю поздороваться, прежде чем звонящий вешает трубку. Это происходит снова и снова, и, наконец, после седьмого или восьмого я отчитываю человека. — Послушай, если ты не перестанешь мне звонить, — говорю я, — я выслежу тебя и отрежу тебе яйца. — А если я девушка? — спрашивает он с оттенком смеха в тоне. Я сажусь на свою кровать и скрещиваю ноги. — Тогда тебе действительно нужно перестать принимать так много тестостерона, потому что твой голос ниже, чем у обычного парня. Он смеется, как будто я пошутила, но я серьезно. — Ты забавная. — Я не пытаюсь такой быть. — Ну, так и есть. Я качаю головой. — Какого черта ты хочешь? И кто ты? — Я ищу Вайолет Хейз, — говорит он. Я становлюсь жесткой. Я не узнаю его голос — он не должен знать мою фамилию. — Кто это, черт возьми? — Я начинаю нервничать, оглядывая свою пустую комнату. Прошло много времени с тех пор, как я чувствовала себя неловко в одиночестве, но старые чувства всплывают, ощущение, что кто-то наблюдает за мной, ожидает, чтобы причинить мне боль, как они должны были сделать двенадцать лет назад. — Вайолет Хейз, которая участвовала в деле об убийстве Хейза, — говорит он. Я вешаю трубку и швыряю телефон через всю комнату. Он оставляет вмятины в стене, и я думаю, что сломала его, пока он не звонит снова. Я позволяю ему звонить и звонить, затем телефон замолкает, когда он переходит на голосовую почту. Но затем он снова начинает звонить, пока, наконец, мое терпение не иссякает. Я встаю и отслеживаю звук рингтона до угла комнаты, где нахожу телефон, зажатый между ножкой стола и стеной. Я наклоняюсь и шарю вокруг, пока не достаю его. — Какого черта тебе надо, придурок? — Я практически кричу в трубку, когда встаю. — Это Вайолет Хейз? — О Боже, ты серьезно? Я не хочу с тобой разговаривать, кем бы ты ни был, так что перестань звонить. Он делает паузу. — Это детектив Стефнер. Мне нужно поговорить с Вайолет Хейз. Я колеблюсь, возвращаясь к своей кровати. — Вы только что звонили мне? — Нет… — Он кажется потерянным и делает долгую паузу. — Я звоню вам, чтобы узнать, сможете ли вы встретиться со мной. Я хотел бы поговорить с вами об убийстве ваших родителей. Мне требуется секунда, чтобы ответить. — Почему? — осторожно спрашиваю я. — Потому что я заново открываю дело, — отвечает он официальным тоном. — И я хочу посмотреть, что вы можете вспомнить о той ночи. — Почему вы снова открываете дело? — спрашиваю я, задаваясь вопросом, не нашли ли они что-нибудь, чувствуя искру надежды. — Вы что-то нашли? — Нет, но мы надеемся, — говорит он, и вся моя надежда испаряется. — Ну, я помню, что я сказала полиции тринадцать лет назад, что, черт возьми, не так уж и много, так как мне было всего шесть лет, и я была эмоционально травмирована, — отвечаю я, уговаривая себя не питать надежды, но я уже чувствую эмоции давят, боль, связанная с потерей моих родителей. — Так что я действительно не вижу смысла погружаться туда и тратить свое время, а вы задаете мне одни и те же проклятые вопросы и тыкаете в меня одними и теми же чертовыми снимками, хотя я говорила вам, что почти не видела убийц, так как было темно. — Я понимаю ваше разочарование, но ответы на некоторые вопросы могут помочь раскрыть убийство ваших родителей, — говорит он, и я слышу, звук шелеста бумаги. — Нет, не поможет, — говорю я, плюхаясь на кровать и прижимая телефон к уху. Мои мышцы начинают напрягаться от одной мысли о том, чтобы войти в полицейский участок и поболтать о чем-то, что я давным-давно заглушила. Дело закрыто. Они сами так сказали, и, хотя мне это не понравилось, я приняла это. Пошла дальше. Прожила ту жизнь, что у меня была. — Они не могли решить эту проблему тринадцать лет назад, и вы не сможете решить ее сейчас. — Я был бы признателен, если бы вы пришли, — говорит он мне, посылая молчаливое сообщение своим твердым тоном. — Ты встретишься со мной — это не предложение. — Хорошо, но теперь я живу в Ларами, а не в Шайенне, — говорю я натянутым голосом. — И я в процессе переезда, так что придется подождать несколько дней. — Я специально придумываю оправдания. — Как насчет следующего понедельника в семь? В центре города, в полицейском участке Ларами? — спрашивает он, не теряя ни секунды. — Это подходит для вас? Я хмурюсь. — Наверное. Он прощается, и я вешаю трубку, лежа на кровати. Я грызу ногти, мне не нравятся эмоции, терзающие меня в тишине. Я давным-давно закрыла эту дверь, а теперь должна была просто открыть ее, чтобы рассказать ему то же самое, что уже сказала полиции тринадцать лет назад. Я уверена, что все это есть в его деле, так почему он беспокоит меня? Я проверяю свою голосовую почту, чтобы посмотреть, не оставил ли жуткий парень с глубоким голосом сообщение. Он этого не сделал, и в моем животе зашевелился тревожный страх. Первые несколько месяцев после смерти моих родителей у меня был непреодолимый страх, что те люди вернутся, чтобы прикончить меня. Как будто я постоянно чувствовала, что мне нужно оглядываться через плечо; если я видела тень ночью в своей комнате, то думала, что это они вламываются. Но мне удалось выбраться из того места и оказаться там, где я сейчас нахожусь. Я много работала, чтобы ничего не бояться, и я отказываюсь возвращаться в то место. Я с трудом встаю с кровати, утопая в своих эмоциях, и начинаю обсуждать варианты получения столь необходимой порции адреналина. У меня есть эти таблетки, которые я принимала пару раз, и в правильной дозе они могут погрузить меня в темноту, из которой я все еще могу самостоятельно выбраться. Они спрятаны в ящике компьютерного стола, рядом с рецептурным флакончиком, в котором хранится запас травки, который Престон дал мне для быстрых продаж, прямо на расстоянии вытянутой руки. Такой легкий побег от всего, что происходит вокруг меня. Это не мой любимый маршрут, потому что кому-то проще войти и найти меня. Я не хочу, чтобы меня нашли. Я хочу остаться потерянной, потому что это единственное, что стало безмятежным и до боли знакомым. Но затем Келли и Кайден входят в комнату с коробками в руках, готовые упаковать последние ее вещи, и я заставляю себя отбросить свои сковывающие тело эмоции и снова двигаться. Собрав вещи, Келли и Кайден начинают целоваться друг с другом. Они действительно думают, что влюблены, и эта концепция смехотворно абсурдна для меня. Мне немного жаль их, потому что однажды они расстанутся, и это причинит им боль. Они будут плакать. Они впадут в депрессию. Они будут есть много мороженого или что-то еще, что люди делают, когда оплакивают потерю отношений. Я помню один приемный дом, в котором я жила, когда мне было около четырнадцати. Пирсоны, муж и жена, жили в таунхаусе в этом приличном районе, где каждый дом был дубликатом другого. Помню, когда я подъехала к нему, я подумала, что он красивый, и это беспокоило меня, потому что я была какой угодно, только не красивой. Я носила темную одежду, цепи вместо ремня, а в ушах у меня было больше шпилек, чем я могла сосчитать на пальцах. Я переживала фазу непонимания и хотела, чтобы все знали об этом. Пирсоны были порядочными людьми, но муж, похоже, не был заинтересован в том, чтобы рядом был подросток. Сначала казалось, что мое пребывание там будет скучным, пока однажды я не оказалась на крыльце, и соседка не вышла, разговаривая по телефону. Там был высокий забор, поэтому сначала она меня не видела, но я слышала, как она грязно разговаривала с кем-то по телефону, говоря, что отшлепает их. Разговор становился все более интересным, чем дольше он продолжался, и к тому времени, когда он закончился, я уже смеялась, чего не делала уже давно. Дама, должно быть, тоже меня услышала, потому что, когда она повесила трубку, она выглянула из-за забора. Сначала она казалась немного раздраженной тем, что я подслушивала, но ее раздражение превратилось в заинтересованность, когда я не выказала угрызений совести за то, что подслушала. После этого я начала тусоваться с ней в течение трех часов, которые у меня были между окончанием школы и приходом Пирсонов домой с работы. Она научила меня зажигать для нее сигареты и рассказала мне все тонкости мужчин, хотя я говорила ей, что никогда не влюблюсь. Ее звали Старла, хотя я никогда не верила, что это ее настоящее имя, но оно казалось подходящим ей. Она управляла телефонным чатом из своего дома, что означало, что она говорила парням, что делала с собой грязные вещи, играя с их фетишами, пока они дрочили. На самом деле она подрабатывала продавщицей в автосалоне и жила двойной жизнью. Она напомнила мне старлетку из 1940-х, когда она была дома, ее светлые волосы всегда вились, она носила много шелка, а иногда даже боа из перьев. Она сказала мне, что одевается так, потому что это заставляет ее чувствовать себя сексуальной соблазнительницей, которую она изображала по телефону. Когда я спросила ее, почему ей так нравится общаться с мужчинами, она ответила, что это потому, что это заставляет ее чувствовать, что она контролирует их. То, что у нее было слишком много горя и она провела слишком много ночей, плача над мороженым, и это помогло ей держаться подальше плохого настроения. Что было забавно во всем этом, так это то, что обычно она готовила ужин или читала журнал, даже смотрела телевизор, когда ругалась с парнями. На самом деле она никогда не делала ничего из того, что говорила. — Тебе это нравится, Бигги, — сказала она однажды в трубку, когда шла по гостиной, убирая валяющийся вокруг мусор, в шелковом халате и тапочках. Я околачивалась на ее диване, ожидая, когда придет время вернуться домой к скучным Пирсонам, и смотрела повторы «Моей так называемой жизни», этого телевизионного шоу девяностых, которое было отменено после одного сезона, но я нашла его очень интересным. Я хихикнула, когда она назвала его Бигги, и она взглянула на меня, улыбаясь и закатывая глаза. — Пресмыкающееся, — одними губами произнесла она. Я снова засмеялась. — Разве не все такие? — Затем я схватила горсть чипсов из пакета, который лежал на моих коленях. Многим парням нравилось, что она называла их своими особыми прозвищами, и я догадывалась, что этот попросил ее называть его Бигги, вероятно, потому что он им не был. — О да, мне это нравится, — сказала она, поднимая с журнального столика несколько пустых стаканов. Затем она вылетела из комнаты, а я вернулась к своему шоу. Через несколько минут, после того как парень, вероятно, кончил, она вернулась в гостиную, выкуривая сигарету. — Мужчины утомляют, — сказала она, плюхаясь на диван рядом со мной. Весь дом был заставлен антикварной мебелью с золотой отделкой, ни одна из которых не подходила друг другу, а бирюзовые стены были увешаны фотографиями групп и актрис, которых она встречала. Мне нравилось это место, потому что оно было другим. Все места, где я жила, выглядели почти так же, как и предыдущие, и большинство из них оказались паршивыми. — Тогда почему ты работаешь на них? — с любопытством подумала я, забрасывая ноги на кофейный столик. Она взглянула на меня и потянулась за пепельницей на журнальном столике. — О, моя дорогая, милая, невинная Вайолет. Они работают на меня, дорогая. Она всегда использовала ласковые выражения, и это меня раздражало, но я не обращала на это внимания.