Кудрявцев не любил квазипамять и старался ею не пользоваться. Обычно её закачивали спецпогруженцам вроде мемконтролёров или мемагентов, которые отправлялись в неспокойные эпохи. Раньше спецы использовали старый добрый шпионский способ — легенду, но загруженная псевдобиография гораздо эффективнее: не нужно ничего заучивать. Если вдруг попался в лапы НКВД, гестапо или святой инквизиции, то шансов выкрутиться и не запутаться в показаниях гораздо больше с квазипамятью. Но и была и обратная сторона медали. От квазипамяти после выхода в реал оставалось одно неприятное ощущение. Оно напоминало забытый сон, который снился под утро, и весь последующий день тебя преследуют его обрывки, которые неожиданно всплывают в памяти и тут же ускользают. Часто пользующиеся квазипамятью начинали путать реальность со сном, что вело к парамнезии и более серьёзным последствиям, из-за чего её использование стали в последнее время ограничивать. А вот хронокат Евгений уважал. С ним погруженец получал некоторую независимость от мемтехников и мог самостоятельно перемещаться в мемориуме. Правда, диапазон у обычного хроноката был небольшой, плюс-минус пять лет от точки погружения. Пока меморист Холодов болтался где-то в Харьковском котле, Кудрявцева погрузили в тридцать второй год, в село Таёжное, которое не так давно стало колхозом «Заря коммунизма». Погрузили его в самом прямом смысле, в глубокую грязную лужу посередине центральной улицы села. Хорошо хоть сапогами догадались снабдить! Эпоха коллективизации была одной из самых непротиворечивых. Диссонансов тут практически не возникало, ибо историческая реальность устоялась, и девяносто пять из ста современников Кудрявцева были уверены, что коллективизация — это процесс уничтожения лучшей части крестьянства бесхозяйственными кровавыми большевиками. Тридцать второй год в Таёжном — спокойный: колхоз уже сформирован, кулаки высланы, а самые хозяйственные и толковые из них — расстреляны сельской голытьбой, а их имущество разграблено и пропито. Справившись с лёгким головокружением после погружения, Кудрявцев осмотрел себя и остался недоволен. Перед отправкой он попросил смоделировать для себя нейтрального персонажа, желательно не связанного с партийной или советской властью: Евгений боялся, что его пристрелят бродящие по окрестным лесам недобитые, немного диссонирующие кулаки. Фантазия у мемтехников, конечно, богатая! Сейчас в центре села, в грязной луже стоял поэт Арсений Культиватор (ну и псевдоним у рифмоплёта!), работающий в районной газете «Алое знамя». Успешность поэта подчёркивали кожаный плащ и фетровая шляпа (хорошо, что на ногах не городские штиблеты). По легенде он прибыл сюда в творческую командировку, чтобы написать поэму, посвящённую завершению уборочной страды в молодом колхозе. Поёжившись от мелкого октябрьского дождя, Кудрявцев, подобрав полы неудобного плаща, зашагал по сельскому «проспекту» забытого богом таёжного села мимо тёмных покосившихся изб, кривых заборов, по грязным ухабам и лужам. В первую очередь ему нужно найти председателя или какого-нибудь начальника и расспросить о паранормальной Бобровской бригаде. Народу на улице практически не было. Пару раз навстречу попались подозрительные личности, оборванные и пьяные, похожие на современных бомжей, да пробежала с вёдрами запуганная баба, до самых глаз закутанная в потрёпанный платок. В сельской нищете, в убогих домишках и затравленных полупьяных жителях ничего удивительного не было. Поскольку самая трудолюбивая часть крестьянства была уничтожена большевиками, в колхозы шли в основном нищие, бездельники, алкаши, уголовники и сельские дурачки. Впрочем, были и единицы вполне нормальных крестьян-середняков, загнанных в колхоз силой с помощью органов ГПУ. Их записывали в колхоз для того, чтобы завладеть имуществом, и затем распределить изъятое между остальными колхозниками — пьяницами и лодырями, не забыв о львиной доле райкомам и сельсоветам. Мимо Евгения, обрызгав плащ грязью, пронеслась стайка чумазых ребятишек. Один из них, самый замызганный, повернувшись в сторону вросшей в землю избёнки, крикнул: — Ванька, выходи! Там гэпэушники приехали. Дядю Фрола будут казнить за колоски! Оперативник ухватил чумазого за рукав. Тот недовольно затрепыхался: — Отпусти, городской! — Ну-ка, малый, проводи к сельсовету! — приказал начальственным тоном Кудрявцев. — А не то самого в ГПУ отправлю! Мальчишка испугался и повёл оперативника по грязной улице к самой чистой избе в селе, над которой развевался кумачовый лозунг «Хорошо трудиться — хлеб уродится!» с ошибкой на «тся-ться». Слава богу, сотрудников ГПУ возле сельсовета не наблюдалось: не хотелось неприятных расспросов от силовиков. Всё верно, гэпэушники предпочитают казнить в подвалах, а за неимением таковых — в лесу, в оврагах, подальше от глаз людских, а не в центре села. Мальчонка-проводник, показав дорогу, тут же умчался смотреть на расстрел опростоволосившегося дяди Фрола, схваченного за украденные три колоска. Тут Евгений засомневался: нужно ли ему в сельсовет? Он плохо разбирался в структуре органов власти той эпохи и не понимал, чем в принципе отличается председатель сельсовета от председателя колхоза или председателя исполкома. А ещё ведь были сельские партячейки с секретарями. Голова кругом! К кому обращаться? Войдя внутрь избы, Евгений оказался в полутёмном прокуренном коридоре. Когда глаза привыкли к полумраку, он отправился прямо по коридору, торкаясь в каждую дверь. Кабинеты были заперты: то ли сегодня был выходной, то ли колхозники отправились на очередное собрание или лекцию «Построение социализма на Марсе». Но одна дверь с табличкой «Секретарь сельской партячейки, штатный осведомитель ОГПУ Чеботарь Берта Соломоновна» поддалась и распахнулась. Внутри оказался небольшой, скудно меблированный кабинет: стол, пара стульев и шкаф с бумагами у стены. За столом Кудрявцев разглядел миловидную черноглазую женщину в красной косынке, кожанке, на которой сиял орден Красного Знамени, и папиросой в зубах. Перед ней на столе лежала газета, на которой матово поблёскивал наган. Опять оплошность меминженеров: эмансипированная черноглазая в своём комиссарском облачении — явный реликт — была бы уместна в начале двадцатых, но никак не в период коллективизации. Хотя, кто знает, может, некоторые до конца жизни срослись с косынкой и кожанкой. — Ты к кому, контрик? — сухо осведомилась эмансипированная особа, неприязненно зыркнув на городской плащ вошедшего и пододвинув к себе наган поближе. — К председателю, — осторожно ответил Кудрявцев, с опаской глядя на оружие. — А сам-то ты кто такой? — Комиссарша насквозь прострелила Евгения чёрными глазищами. Вспомнив, что советские люди очень любят всякие документы и прочие бумажки с печатями, спохватившийся оперативник вынул из нагрудного кармана плаща мандат и предъявил его Берте Соломоновне. Та, кривя рот в усмешке, ознакомилась с документом, и подняла глаза на посетителя: — Поэт, значит… — многозначительно произнесла она. — Вирши ваяешь, гражданин Культиватор? Ну-ну… Будь моя воля, писака, я бы вашего брата через одного к стенке ставила! Пользы обществу от вас никакой, только леса зря переводите, бездельники. Белоручки! И контры среди вас — как грязи! — Мне бы председателя… — осторожно напомнил Кудрявцев, немного озадаченный выпадом Берты Соломоновны. Вполне вероятно, что в ответ невменяемая секретарь-осведомитель разразится лекцией о международном положении или ещё чем-нибудь в этом роде: прошляки в тридцатые годы на этом повёрнуты. А то ещё и пальнёт сдуру в «контрика»! Но, к счастью, этого не произошло. — Которого председателя? — поинтересовалась черноглазая. — Сельсовета, колхоза? — Э-э-э… первого. — Он на расстрел пошёл с сотрудниками ГПУ, — сообщила Берта Соломоновна. — А потом в район поедет, свежие доносы повезёт. — Ясно. Тогда второго. — Занят! — неожиданно сурово отрезала комиссарша и нахмурилась. — А когда освободится? — Понятия не имею! — Вдруг секретарь встрепенулась, озарённая какой-то идеей. — Тебе организовать досуг, пока он занят? Могу устроить встречу с учениками младших классов. На тему «Поэзия как оружие в борьбе с неурожаем». — Нет, спасибо! — вежливо отказался «поэт». — Я лучше на улице подожду. — А что такое, контрик? — подозрительно прищурилась Берта Соломоновна. — Тема не нравится? Ну, извини, мы тут люди простые, нам твои воздыхания о луне и розах неинтересны. В стихах должна быть отражена жизнь: борьба за народное счастье, битва за урожай, пролитая кровь борцов революции… Неизвестно, сколько бы продолжался поэтический диспут между представителями разных слоёв общества, но тут распахнулась дверь в кабинет Берты Соломоновны, и в проёме показался рослый матрос. — Почему это я занят?! — спросил он с агрессией и, покачнувшись, схватился за ручку двери. — А я говорю, занят! — сварливо возразила ему комиссарша. — Не занят! — заупрямился матрос. — Товарищ издалека прибыл, а ты его спроваживаешь. Пойдём со мной, братишка! Председатель и поэт перешли в соседний кабинет, по обстановке который в точности напоминал предыдущий. — Присаживайся, товарищ, в ногах правды нет, — великодушно предложил матрос. — Не часто поэты нас навещают. Как звать тебя, величать? Кудрявцев назвался. Дурацкое имя, выдуманное меминженерами, матроса не смутило. — А меня — Степан Чеботарь, можно просто Стёпка! — ответно представился председатель. Евгений пристально посмотрел на матроса и прищурился. Жёлтая аура — порожденец, образ актёра Виктора Холодова, навсегда вписавшийся в историю. Кудрявцев оглядел стол и понял, что председатель действительно был очень занят. На столе стояла наполовину опорожненная четверть мутной самогонки, захватанный стакан и миска с квашеной капустой — источник отвратительного кислого запаха. Неудобно извернувшись, одной рукой председатель расстегнул матросский бушлат, обнажив несвежую тельняшку, другой пошарил в столе и выудил второй стакан, не чище первого. — Ну-ка, братишка, давай-ка мы с тобой за встречу и за знакомство… — суетился матрос, разливая мутную жижу. — Праздник у меня сегодня, в партию я вступил пятнадцать лет назад. По солёной Балтике тогда ходил. Эх, жизня!.. — Давай! — вздохнул Кудрявцев, поняв, что от застолья ему не отвертеться. — Праздник без водки, что аватарка без фотки. Собеседники чокнулись и выпили под кислую капусту за партию и солёную Балтику. Евгений прислушался к внутренним ощущениям. Сколько лет по мемориуму ползал, а всё не мог привыкнуть, что вкус пищи и опьянение ощущаются как в реале. В голове зашумело, и Стёпка слегка раздвоился. Матроса же потянуло на философию. — Надоело, братка, сил нет! — словно продолжая начатый разговор, пожаловался Степан. — Почитай, с семнадцатого года революцию делаю. Кровушки на мне, как дерьма в привокзальном сортире! В Гражданскую мирное население на тот свет отправлял пачками, потом председателем поставили — опять казнить приходится. Начальство план по кулакам требует, а где их столько набрать? Вот и приходится для процентовки в распыл пускать и середняков, и бедняков, кто поумнее да похозяйственнее. А всё ради чего? Ответь, братишка! Холодову крайне не хотелось ввязываться в застольные философские беседы, он пробурчал в ответ нечто дежурное. Ответ матроса удовлетворил, и он разлил по второй. — А всё из-за неё! — выдал свою версию Стёпка, забыв про наполненный стакан. — Из-за благоверной моей. Супружницы дражайшей, Берты свет Соломоновны. Кровищу любит, жуть просто! Почитай, каждую неделю требует: дай кого-нибудь расстрелять, дай, и ещё дай, и снова дай! Как жить с такой?! Чеботарь без тоста залпом опорожнил стакан и пьяно взрыднул: — У других бабы как бабы. А моя… Днём по селу шарашится, людей пугает наганом. А ночами Энгельса читает и меня заставляет конспектировать. — Да уж… — посочувствовал Кудрявцев, не зная, как перейти к разговору об уничтоженной Бобровке. Надо попытаться расспросить как следует об мёртвой деревне у пьяного председателя и выпросить подводу. Самому любопытно посмотреть, как это большевики сумели из нежити организовать образцовую бригаду. Но застольный разговор никак не сворачивал в нужное русло. — Поскорее бы уж жён обобществили! — мечтательно произнёс матрос, наливая себе третью порцию. — Мы уже и общий дом-коммуну подготовили из бывшей конюшни, и одеяло огромное сшили, чтобы весь колхоз под ним спал… Он игриво подмигнул поэту и заговорщицки подтолкнул его локтем. — Тут у Мишки-кузнеца жёнушка есть, Анфиска. Ох, до чего ж складная баба, ядри её в корень! — Чеботарь жестами изобразил степень ядрёности Анфиски. — С такой я бы обобществился! Ночами бы напролёт Энгельса штудировали! Тут матрос поднял глаза и осёкся. В проёме двери стояла, подбоченясь, его супруга Берта Соломоновна. В её правой руке Кудрявцев заметил наган. — А, пожаловала Железная Берта! — пьяно обрадовался Стёпка. — Выпить захотела с матросской душой? Ну, иди сюда, ненаглядная, налью!.. Комиссарша с выражением крайнего презрения оглядела загаженный стол со следами пиршества и перевела взгляд на Кудрявцева. Тот невольно поёжился и отвёл глаза. — Конспектировать, говоришь, устал? — язвительно спросила Железная Берта, переведя взгляд чёрных глаз на осоловевшего супруга, и презрительно усмехнулась. — А что с тобой ещё ночами делать, пьяница? Ты всю силу свою пропил, мужик называется! Только и остаётся Энгельсом развлекаться. — Не трожь товарища Энгельса, контра! Побойся бога! — вскричал матрос и начал с грозным видом выбираться из-за стола. Видать, привыкшая к таким выходкам супруга, Берта даже не шелохнулась. — Ещё об Анфиске мечтает, слабак! — подлила масла в огонь комиссарша. — Жеребец-теоретик! — Ну, сейчас я этой курве!.. — вызверился оскорблённый матрос, наконец выбравшись из-за стола, и рванул к жене с намерением растерзать её в клочья. Железная Берта не двинулась с места. Подбежав к супруге, Чеботарь остановился и робко замахнулся. Под действием самогонки или под холодным взглядом Железной Берты его ярость неожиданно улетучилась и сменилась отчаянной весёлостью. — Эх, гуляй, Расея! — выкрикнул Стёпка без всякого перехода, бойко ударив себя ладошками по коленкам. — Что ещё остаётся матросской душе! Пей да гуляй! Эх, яблочко!.. Напоследок облив презрением собутыльников, Берта Соломоновна резко развернулась и собралась уйти. — Стой, масонка! — пьяным тенорком заорал Степан. — А ну-ка, спляши с председателем! И тут стадия веселья сменилась следующей — крепким здоровым сном. Ноги Стёпки заплелись, он рухнул возле порога собственного кабинета, гулко ударившись головой о дверной косяк, и тут же захрапел. Поняв, что сегодня ему не удастся попасть в Бобровку, Кудрявцев активировал хронокат и прыгнул сразу на два дня вперёд. Наверное, за это время председатель успеет протрезветь.