– Не глупи! – ответил Фацио. – Это твой портрет, дорогая. Странно будет, если ты спрячешься в этой комнате, пока все будут глазеть на твое изображение. – Ваш брат прав, – вставил Бернардо. – Кроме того, – продолжил Фацио, – швея уже почти закончила для тебя платье, чтобы ты могла надеть его на праздник в честь завершения портрета. Его светлость сам позаботился о том, чтобы оно было… подходящим твоему теперешнему положению. – Приблизившись, Фацио неловко погладил растущий живот Чечилии. Она кивнула. – Хорошо. Я несомненно буду играть на лютне, но петь с такими тугими шнуровками вряд ли смогу. – Чечилия посмотрела вниз и провела рукой по животу. – А… Беатриче? – спросила она настороженно. Фацио покачал головой. – Секретарь его светлости заверил меня, что пока ты будешь развлекать гостей на празднике, Беатриче будет ехать в карете со своей золовкой в Феррару. Мы удостоверились, что у нее там дела. Чечилия облегченно выдохнула. – Madonna mia. Спасибо, – сказала она брату и сжала его руку. – Рад помочь, – ответил он. – Я же все-таки дипломат, хотя, надо заметить, не каждый день приходится заниматься делами такого рода. Леонардо вернулся к работе, делая аккуратные небольшие мазки кистью и большим пальцем. Фацио воспользовался возможностью взглянуть на портрет. Чечилия видела, как он прикрыл рот рукой, рассматривая картину. – Complimenti, мастер, – сказал он. – Вы очень точно поймали красоту моей сестры… И ее упрямство. – А вот это не очень дипломатично с твоей стороны, Фацио! – Чечилия шлепнула брата по руке. Брат захихикал: – Часть про твою привлекательность была правдой. Вижу только одну ошибку. – Ошибку? – переспросил мастер да Винчи. – Только одну, – ответил Фацио. – Виолина вышла не очень похоже. – Это не Виолина! – воскликнула Чечилия и шлепнула его еще раз. – Так у тебя есть ласка, о которой я не знаю, и ты прячешь ее у себя в спальне? – спросил он и заглянул под кровать, изображая, будто пытается найти вышеупомянутое животное. – Это не ласка, это горностай. – Горностай, – сказал Леонардо, – славится умеренностью в еде и питается не чаще одного раза в день; он скорее позволит охотнику поймать себя, чем спрячется в грязном логове и запятнает свою чистоту. – И еще, – добавил Бернардо, – не забывайте, что король Неаполя не так давно удостоил его светлость чести быть посвященным в Орден Горностая. – Хорошо, – сказал Фацио. – Портрет понравится его светлости еще больше. А у тебя, сестра, не будет отбоя от поклонников. 45 Эдит Пригород Пулав, Польша Декабрь 1940 В кармане кителя у Эдит лежало единственное полученное из дома письмо. Она уже несколько месяцев хранила его там аккуратно сложенным. Теперь края письма поистрепались и оно почти порвалось по складкам. Но сидя в бронированной машине вместе с Францем и несколькими солдатами, она достала письмо и опять его перечитала: Дорогая Эдит, Я надеюсь, что это письмо, как и все остальные отправленные мной, до Вас дойдет. Мы ничего о Вас не знаем и не знаем, пытаетесь ли Вы связаться с отцом. Мы не знаем, где Вы находитесь. Я продолжаю писать в надежде, что Вы получите хотя бы одно из наших писем. Ваш отец – без изменений. Аппетит у него хороший. Особенно он любит мой штоллен и жареную картошку. Я стараюсь гулять с ним в парке – так часто, как он позволит, но главным образом он любит сидеть в своем кресле и смотреть из окна на деревья. Хоть он и не зовет Вас по имени, я думаю, он выискивает там Вас. Мои коллеги в лечебнице рассказывают, что там с каждым днем все больше и больше пациентов отправляются к Господу. Политика. Что ж. Я не смею делиться подробностями, поскольку боюсь, что это письмо может вовсе до вас не дойти. Скажу лишь, что я благодарна, что мне – и герру Бекеру – удалось оттуда уйти. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы не позволить вернуть туда Вашего отца. Мы надеемся на Ваше скорое возвращение. Рита. Письмо на несколько мгновений перенесло ее домой – подальше от жестокой реальности западной Польши. Эдит смотрела в окно на опустошенные поля. За пределами мира и порядка территории особняка округа напоминала панораму ада. Где же Генрих? Франц Кляйн наконец сдался ее настойчивым просьбам вывезти Эдит с территории поместья. Он сказал ей, что есть небольшой шанс, что ему удастся отвезти Эдит в лагерь, где стоит полк Генриха. И вот теперь ее сердце было наполнено надеждой, что она всего в одной поездке на машине от Генриха. Знает ли он, что она его ищет? Но пока машина с Эдит ехала все дальше и дальше по польской сельской местности, сама Эдит почувствовала укол жестокой насмешки судьбы. На вилле, в ее подвальном кабинете, в прекрасных садах оазиса, в котором она жила посреди хаоса, она была укрыта от большинства последствий войны. С тех пор, как Эдит приехала сюда несколько месяцев назад, города, деревни, правительственные здания и даже рестораны и магазины невозможно было узнать. Теперь, втиснувшись между тремя солдатами на тесном сидении в кузове бронированной машины, с грохотом выехавшей с территории дворца на главную дорогу, Эдит увидела, что здания, некогда украшавшие пейзаж, стали не больше, чем разбитыми кучами камней, соломы и черепицы. Она задумалась, сколько же людей скрывались там, на чердаках сараев и в погребах под дымящимися каменными руинами. Сколько невинных людей прячутся, чтобы избежать попадания в лагеря? А те люди, те семьи, что были полноправными владельцами всего того, что свезли в подвал дворца – все, кто перечислен в ее дотошно составленных инвентарных списках – где они? Их тоже арестовали? Силой отправили в лагеря? Убили? Она подумала о своих тайных списках, которые она прятала по ночам под матрасом. Можно ли было как-то сделать так, чтобы ее список краденого на что-то повлиял? Остались ли в польских музеях еще сотрудники? Найдет ли она кого-нибудь, кто поможет ей спасать произведения искусства? Будет ли в конце концов, кому возвращать? После ее многочисленных вопросов о судьбе Августина Йозефа Чарторыйского и его жены Долорес – полноправных владельцев «Дамы с горностаем» да Винчи, Якову удалось узнать для Эдит хорошие новости. Им удалось по дипломатическим каналам добиться политического убежища в Испании – на родине Долорес. При мысли, что эта семья в безопасности, что больше не придется нести на себе бремя вины за их арест, Эдит накрыла волна облегчения. Ей хотелось бы иметь какую-то возможность связаться с ними, сообщить им, что их бесценная коллекция, хоть и не была уже в их доме, все-таки была в безопасности. Но уже одно знание, что им удалось сбежать из лап Гестапо придавало Эдит мужества. Их колонна замедлилась так, что практически ползла. Они проезжали лагерь, в котором держали захваченных польских повстанцев. Мятежники стояли вдоль высокого забора из колючей проволоки и смотрели на колонну. Где-то вдалеке в небо клубами поднимался дым. Эдит похолодела. Она не могла отвести глаз от тревожных, лишенных надежды лиц слоняющихся по лагерю поляков. Они были ужасно худыми и одетыми в рваные лохмотья. Переживут ли они зиму? Эдит было любопытно, почему колонна замедлилась почти до остановки. Пытаются дать ей наглядеться на этих изможденных людей? Получают удовольствие от вида польских пленников? Эдит сделала глубокий вдох и задержала дыхание. Она уже мастерски овладела искусством сохранять нейтральное выражение лица. Это было самым безопасным, единственным способом существования в мире, где от нее почти ничего не зависело. Она не хотела, чтобы за строгим фасадом мужчины увидели в ней слабую женщину. Внезапно позади них раздался громкий взрыв. Эдит вздрогнула, и тут огромная рука одного из сидевших рядом солдат толкнула ее на дно кузова. Она услышала выстрелы. Пули просвистели прямо над головой; у нее душа ушла в пятки. – Лежите, фройляйн! – зашипел на нее солдат. Какое-то время она слышала только звон в ушах. Потом внезапно шум послышался со всех сторон. Хаос. Она не различала, что кричал солдат рядом с ней. Он стоял на коленях и приподнялся как раз настолько, чтобы увидеть из-за сидений, что происходит. После этого он жестом велел ей не двигаться. Эдит не шевелилась, пока не прекратился шум и не улегся хаос. Тогда она подняла голову и увидела, что солдат поднимает руку, показывая ей большой палец. Она толчком поднялась с пола. Дверь распахнулась, солдаты вылезли наружу. Внезапно она услышала стук сапог по гравию: солдаты бегали по дороге в поисках раненых. – Девушка, вы в порядке? – спросил приглядывавший за ней солдат. – Вы не ранены, не ушиблись? – Я цела. – Им же не слышно, как у нее колотится сердце? Ничего не ответив, он побежал в сторону своего командира. Эдит открыла дверь и поставила наружу ногу. Польских повстанцев, которые стреляли по их машине, выстроили в шеренгу вдоль дороги, большинство стояли на коленях. Тех, кто отказывался вставать на колени, застреливали. Эдит смотрела, как они падают, стараясь скрыть шок. Она окинула шеренгу взглядом. В ней было одиннадцать человек, из них двое уже лежали мертвые, убитые выстрелом в лоб. Сбежали ли они из лагеря? Пытались ли они спасти пленных? У людей в лагере был беспомощный вид. С их впалыми глазами, скелетоподобными телами, перепачканными пеплом обносками и отчаянными, злыми взглядами они больше походили на ходячих мертвецов, чем на живых людей. Эдит неподвижно смотрела и ждала, пытаясь не сводить глаз с шеренги подготовленных к расстрелу людей. Она слышала, как немецкие солдаты кричат на повстанцев. Никто из них не отвечал. Они стояли, опустив глаза, на коленях со связанными за спиной руками. Никто из них не поднял глаз, хотя Эдит слышала, как немецкие солдаты этого требовали. Она слышала, как немецкие военные смеются над поляками, выкрикивая жестокие оскорбления. Перед этой шеренгой из девяти человек ходил один из военных. Какой-то шум заставил Эдит обернуться. К ним шли два немецких солдата, таща за собой сопротивляющегося поляка. Они схватили его под руки и бросили к шеренге из его соотечественников. Он побежал, спотыкаясь и поднимая ногами пыль, потом развернулся и попытался сбить с ног солдата, который его толкнул, – и был немедленно застрелен вторым. Эдит закрыла глаза. Она услышала, как тело поляка упало на землю. – Прекратите! – закричала Эдит, но ее голос, казалось, растворился в хаосе. Солдат, которого чуть было не сбили с ног, без предупреждения пошел вдоль шеренги, стреляя каждому из плененных в голову. – Остановитесь, пожалуйста! – Эдит пришлось отвернуться. Повстанцы не выглядели достаточно физически сильными, чтобы представлять хоть какую-то опасность для немецких солдат. Их уничтожали как животных. У всех в лагере, кто осмеливался смотреть вперед или в глаза немецким солдатам, глубоко во взглядах поселилась ненависть, и ее легко было увидеть даже сквозь знакомое отчаянье. Эдит стошнило. Ее Генрих. Был ли он среди тех, кто расстреливал этих несчастных, больных, беспомощных людей? Эдит посмотрела на свои руки и сжала их в кулаки. Так ли она отличается от этих мужчин с винтовками? В конце концов, она участвовала в разграблении домов по всей Польше и остальной Европе. Солдаты попрыгали обратно в бронированные машины. Эдит чувствовала себя грязной и не хотела сидеть рядом с кем-то из них. – Впереди тоже стреляют, сэр, – сказал водителю кто-то из солдат. – Поворачивайте. Повстанцы, возможно, заминировали дорогу. Вам надо возвращаться.