— В наших краях в те годы было еще хуже, чем в войну, поверь мне. Молодежь уезжала, а кто оставался, травил себя алкоголем. Как и большинство тех, кто постарше. Не было ни туризма, ни субсидий на сельское хозяйство. Не было работы. Не было будущего. — Почему же тогда Эви и прочие остались? — А кто тебе сказал, что они остались? — Значит, они уехали? — Эви — первая. Она была не только умница, она была красавица. А знаешь ли ты, что случалось в те годы с красивыми и умными девушками в наших краях? — Они выходили замуж и начинали пить? Вернер кивнул. — Первый попавшийся говнюк, а их тут полно, вскружит девчонке голову, обрюхатит ее, а потом принимается лупить ремнем, если в холодильнике недостаточно пива. А со временем, будь уверен, получается так, что пива всегда не хватает. Эви видела, что случается с женщинами, которые теряют голову из-за говнюков. Я впервые слышал, чтобы Вернер употреблял такие слова. — У Эви был план. Она закончила школу с самыми высокими баллами и получила стипендию для учебы в университете. И она, и Маркус владели двумя языками, но мать отказывалась говорить по-итальянски, к тому же их приучили к фамилии Баумгартнер, так что, когда наступил момент выбирать, в какой университет поехать, Эви решила в пользу Австрии. — И на какой факультет она поступила? — На геологический. Она любила горы. Особенно Блеттербах. На Блеттербах она водила младшего брата, когда дома становилось невтерпеж, и на Блеттербахе, как говорят, она поняла, что влюбилась. — В Курта? — спросил я, уже угадывая ответ. — Они были знакомы; в маленькой деревне, где рождается немного детей, эти немногие знают друг друга с пеленок, но Курт вел совсем другую жизнь. Он был на пять лет старше Эви, работал в горах проводником и спасателем. Он происходил из хорошей семьи. Его отец, Ханнес Шальтцманн, был мне другом. — Вернер осекся, и глаза его на миг затуманила грусть. — Хорошим другом. Это Ханнес привил сыну страстную любовь к горам. — Ханнес тоже работал в Спасательной службе? — Входил в правление. Это он накопил денег, чтобы приобрести «Алуэтт». Помню, Курт все время просил позволения использовать вертолетик, чтобы катать туристов над Доломитами за определенную плату, но, хотя сама по себе идея была гениальная, мы об этом даже слышать не хотели. «Алуэтт» служил для того, чтобы спасать людей, а не развлекать отдыхающих. И не думай, что парень был жадным, вовсе нет. Как проводник Курт зарабатывал негусто, а как спасатель — еще меньше, если учесть, что все мы были добровольцами. Но для Курта деньги ничего не значили. Наградой ему служили горы. — У Эви и Курта была счастливая любовь? Вернер улыбнулся: — Такая только в сказках бывает. Эви ясно представляла себе свое будущее. Университет, диплом с наивысшими баллами, докторантура, потом музей естественной истории в Больцано, о котором тогда много говорили. У нее были амбиции. Она мечтала стать куратором отдела геологии. И по-моему, у нее бы получилось, такая она была молодчина. Как только приехала в Инсбрук, сразу отличилась, и профессора ее заметили. Сам посуди, как ей было нелегко. Представь себе девушку, молоденькую девушку с гор, которая говорит на нашем диалокте, как она затевает дискуссии с университетскими мудрецами, а ведь иные из них начинали карьеру в тридцатые-сороковые годы. Не знаю, понятно ли я говорю. Так или иначе, оценки у нее были отличные. Она начала публиковаться. Стала восходящей звездой. Я вздрогнул. Меня тоже называли наполовину восходящей звездой. Такое определение приносит несчастье. Настоящее проклятие. — Когда она уехала в Инсбрук? — Эви уехала в восемьдесят первом, оставила Маркуса одного. Он был несовершеннолетний, а их мать, как в таких случаях говорится, была недееспособной, но Маркус мог сам позаботиться о себе. Эви уехала, а Курт отправился следом за ней на следующий год, в восемьдесят втором, когда Италия выиграла мировой чемпионат по футболу. — Вернер расхохотался. — У нас тут все ходили с вытянутыми мордами… — Все тот же этнический вопрос? — Мы болели за Германию. — Не за Австрию? — наивно осведомился я. Ответ Вернера, незамедлительно последовавший, заставил и меня расхохотаться. — Ты когда-нибудь видел, как австрийская сборная играет в футбол? Лучше сразу вывесить белый флаг. — Господи боже, какую я глупость сморозил… — Да ладно тебе, Джереми: и то хорошо, что болельщикам некогда мастерить бомбы. — Вернер помолчал немного. — Курт, влюбленный, уехал из деревни. Когда Ханнес мне сообщил, что его единственный сын уехал в Инсбрук, чтобы жить там с Эви, даже я испытал некоторый шок, хотя меня и считали человеком… широких взглядов. — В каком смысле? Вернер кашлянул, явно смущенный: — Мы тут в наших краях немного консервативны, понимаешь? — Они не были женаты. — И не собирались жениться. Заявляли, будто брак устарел. Я пытался убедить Ханнеса, что ничего страшного в этом нет. Видишь ли, из-за внебрачного сожительства Курт с отцом перестали разговаривать, а меня это огорчало. И Эви мне нравилась: такая славная девушка. Но Ханнес ее терпеть не мог. Как и масса народу, — с горечью добавил Вернер, — тут, в Зибенхохе. — Из-за ее фамилии? — Эви уже была виновата в том, что она наполовину итальянка. Да еще сожительствовала с женихом в мирке, где и слова-то этого еще не придумали. «Сожительствовать». Сожительствовать — это для кинозвезд, но не для богобоязненных жителей Зибенхоха. Но хочешь, скажу тебе всю правду? — Я пришел сюда, чтобы тебя выслушать. Вернер остановился. Мы дошли до места, где тропинка поворачивала, приведя нас на вершину холма высотой метров сорок. Задувал легкий западный ветер, который, однако, начинал крепчать. Но холода еще не наступили. — Даже если это заставит тебя по-другому взглянуть на Зибенхох? — Конечно. — Эви оторвала от Зибенхоха одного из лучших его сыновей. Парень был славный и хорошая партия, но, как всегда в таких случаях, никому и в голову не пришло, что уехать в Инсбрук он решил сам, а не поддался… шантажу, на который Эви пошла, чтобы заполучить одного из самых завидных в деревне женихов. — Вот говнюки. — Можешь не стесняться в выражениях, хотя из любви к родине я и должен был бы тебе заехать в нос. В самом деле, куски говна. Но время шло, и, как это всегда бывает в маленьких местечках, таких, как наше, Эви и Курт стерлись из памяти. Если бы не Маркус, думаю, о них перестали бы говорить. — Потому что Маркус оставался тут. — Он ходил в школу, шатался по горам. Когда только мог, подрабатывал подмастерьем в столярной мастерской в Альдино, чтобы накопить немного денег. Эви и Курт наезжали в Зибенхох главным образом ради него. Курт с отцом, несмотря на все мои усилия того вразумить, были по-прежнему на ножах. Добрую половину своей жизни проведя в яростных спорах с отцом, а другую — осознавая, насколько мы похожи, эту коллизию я уловил на лету. — Приезжали они редко. Ни Евросоюза тогда не было, ни льготных цен, а главное — у Эви и Курта кредитных карт не было и в помине. Поездка стоила кучу денег. Эви получала стипендию, и, зная ее, я уверен, что она где-то да устроилась на неполный рабочий день. А Курт нашел себе классическое занятие для иммигранта из Италии. — Готовил пиццу? — Служил официантом. Они были счастливы, вся жизнь была впереди. Не скрою, — заключил он, прежде чем попросить у меня сигарету, — именно это для меня нестерпимо, когда я думаю о той бойне: Курта и Эви ждало будущее. Прекрасное будущее. Мы молча курили, слушали, как свистит ветер, пригибающий вершины елей. Блеттербах, несущий свои воды менее чем в десяти километрах от нас, прислушивался к нашей беседе. — Кое-кто в деревне говорил, что Бог их покарал за грехи. Эти слова ожгли меня, словно удар хлыста. Мне стало тошно. — Что же произошло двадцать восьмого апреля, Вернер? Вернер повернулся ко мне очень медленно: я даже решил, что он не расслышал. — Никто в точности не знает, что в тот день произошло. Я могу рассказать тебе только о том, что сам видел и делал. Или нет. О том, что я видел и делал с двадцать восьмого по тридцатое апреля того проклятого восемьдесят пятого года. Но мы должны договориться, Джереми. Он был серьезен, до смерти серьезен. — Договориться о чем? — Я расскажу тебе все, что знаю, не упуская ничего, а ты пообещаешь, что не позволишь этой истории сожрать себя. Он употребил немецкий глагол Fressen, которым обозначают процесс еды по отношению к животным. По отношению к человеку используют глагол Essen, есть. Животные, бестии — жрут. — Это случается со всеми, кто принимает близко к сердцу бойню на Блеттербахе. Волосы у меня на голове встали дыбом. Усилившийся ветер свистел в ушах. — Рассказывай. В этот момент мой сотовый издал трель, и мы оба вздрогнули. — Извини, — скривился я, раздраженный тем, что нас прервали. Связь была плохая, и до меня не сразу дошло. Звонила Аннелизе. Она плакала.