Я сглотнула. – Ладно, – солгала я. Как только он вышел из комнаты, я вскочила, опрокинув бокал с бренди. Стараясь не шуметь, я пошла по коридору. Повернув не туда, я оказалась в комнате, где из-за темноты с трудом могла различить очертания мебели: диван, лампа, стул. Я сделала шаг и почувствовала, как пол у меня под ногами ушел в глубину и изменился. Сев на корточки, я пригляделась к ковровому покрытию. В нем была протоптана дорожка до центрального окна, будто прорубленная в лесу трасса. Я отступила и посмотрела вверх. В окне был ясно виден наш дом, окно моей комнаты. На подоконнике что-то бросилось мне в глаза. Перо – не белое с коричневым, как мои – а черное, как смоль, и длиной с мою руку. Перо было очень красивое, блестело и переливалось. Я потянулась к лампе, стоявшей рядом, и включила свет. И тогда я их увидела. Птицы. На полу, на стуле, на диване – по всей комнате валялись кучи птиц, по десять или двадцать. Несколько были приколоты к стене с расправленными крыльями, будто в полете. Другие вверх тормашками свисали с потолка, крепко привязанные тонкими ниточками за скрюченные лапки, будто в наказание за страшные преступления. У некоторых были ощипаны перья и даже отрезаны крылья. У каких-то не было глаз. Показавшееся теплым бренди заледенело у меня внутри. К горлу подкатила тошнота, и я быстро сглотнула, чтобы не вырвало. – Я не собирался тебе их показывать. – Натаниэль подошел сзади. Он мягко выдернул длинное черное перо у меня из руки. Вздохнул. – Что вы имеете в виду? – Все сильнее поддаваясь ужасу, я отметила, что он был между мной и дверью. Подняв мертвую птицу, он потряс ею у меня перед носом. – Выдают себя за святые создания, – произнес Натаниэль с отвращением. Он выронил птицу, и та с тошнотворным стуком шлепнулась об пол. Это была пятнистая тауи – мужского пола – с бело-черными крыльями и красной полоской по бокам. Из раны на животе торчали внутренности. – Наделенные крыльями, словно посланники Бога, но как они с ними обращаются? Пачкают в птичьих купальнях и грязных лужах. Едят помои. – Он пихнул ногой гору трупиков на полу. – Эти уродины и есть причина, почему никому не видно, кто ты. Он протянул руку и погладил мои крылья. – Но меня не обманешь, – очень мягко сказал он. – Я-то всегда знал. Я двинулась в обход. Особенно живо я запомнила то, как он сказал, что любит меня, прежде чем схватить. – Пожалуйста, отпустите! – умоляла я, пытаясь вырваться. Я отчаянно брыкалась. Когда я заехала ему ступней по голени, он еще крепче вцепился в меня. Резко выкинув руку назад, я двинула ему локтем под ребра. Он с воплем упал и ослабил хватку, так что мне удалось вырваться. Я побежала было к двери, но он поймал меня и рывком вернул назад. Он втащил меня за волосы в комнату с камином. Похоже, его удивляла моя сила – честно сказать, меня тоже. Повалив, он притиснул меня спиной к полу и прижал коленом в области грудины. Из-за давления было трудно дышать. Или я задыхалась от страха. Я пыталась крикнуть. Он заткнул мне рот носовым платком. Из глаз текли горючие слезы. – Жаль, но ты сама меня вынудила. У тебя такой красивый рот, – сказал он, гладя меня по щеке. Тут он перевернул меня на живот, лицо оказалось вжатым в ковровое покрытие, а руки застряли под туловищем. Крепко ухватив крылья, он расстегнул ремень. По крыльям пробежала дрожь. Я не только слышала, но и чувствовала свои вопли, такие дикие и отчаянные – нечеловеческие. – Ты не представляешь, сколько раз я себе это представлял, – прошептал он. – Сколько раз испытывал возбуждение при мысли о пуховых подушках, вате и набухших облаках. Он потер перья между своими пальцами, потом опустил лицо к моим лопаткам. Я чувствовала его дыхание на моей коже. – Как мне кажется, именно так чувствуешь себя с ангелом. Я помню боль. Добела раскаленную жгучую боль. И стыд. Сжимая мои перья в кулаках, он заплакал. – Ты просто девчонка! – выл он. – Черт возьми! Оказывается, ты обычная девчонка. – Его грудь сотрясали страшные рыдания. – Безмозглая сучка! – крикнул он хриплым от ярости голосом. Выдергивая перья из моих крыльев, он проникал все глубже. Все яростнее. Лезвие топора было маленьким – не больше его кулака, – но острым, и когда он вырвал его из поленца, то, наверное, подумал, что срезать крылья будет легко. Но мои крылья были не чета тем, что ему приходилось ампутировать у мелких птах. Мои крылья были сильные, жизнеспособные и не собирались сдаваться без боя. Они бились и сопротивлялись с такой силой, что в конце концов ему пришлось, будто обезумевшему мяснику, откромсать их с размаху. Когда все было кончено, он уронил топор на пол рядом с отрезанными крыльями. – Ты меня обманула, – с презрительной усмешкой сказал он, вытирая кровь с лица. Я застонала. И тогда он убежал. Ступая медленно и осторожно, Эмильен миновала лужу в прихожей своего дома. В кухне она достала из шкафа стакан и подставила его под кран. Устало глядя, как дождь затекает сквозь щели у окон, она поняла, что сейчас ей вряд ли нужна еще какая-то вода. Один из котов – убогий, рыжий в полоску – потерся о ее ноги и мяукнул. Как Вивиан его называла? Подножкин? «Что ж, – подумала она, нагибаясь и беря кота на руки, – ему подходит». – Дети наверху? – спросила она кота. Он моргнул своими умными зелеными глазами, и она приняла это за утвердительный ответ. Когда она несла его мимо гостиной, кот, застонав басом, вырвался у нее из рук и, спрыгнув на пол, помчался по коридору, скользя задними лапами. В гостиной на банкетке у клавесина сидел Рене, его пальцы бегали по клавишам, исполняя беззвучную мелодию. Он был один. Эмильен все еще узнавала изуродованное Уильямом Пейтоном лицо Рене. Один невидящий глаз смотрел куда-то поверх ее плеча, цвет его неразличим под белесой пеленой. Другой глаз, выпав из глазницы, свисал, касаясь острого края торчащей скулы. От носа остался лишь обрывок хряща. Рта не было, как и подбородка. Челюсть неестественно повисла под неправильным углом, что объясняло, почему Рене постоянно проглатывает звуки. Насколько Эмильен могла судить, во рту у него ничего не было: ни языка, ни зубов. – Ох, Рене. – Эмильен опустилась на банкетку рядом с ним. Чуть позднее, думая об этом мгновении, Эмильен вспомнит, насколько болезненно впору ей пришлось его обезображенное лицо, насколько уместно было слышать этот кошмар от такого жуткого осведомителя. А то, что он рассказывал, внушало ужас. Неописуемый, невообразимый ужас. Ей показалось странным, что она совершенно ничего не почувствовала, когда он взял ее за руку – его прозрачные пальцы скользнули сквозь нее. Когда он закончил рассказывать леденящую кровь правду, она поднялась с банкетки и разгладила юбку. Вышла из комнаты, обошла лужу в коридоре, набрала по телефону полицейский участок и звонким голосом дала оператору адрес дома в Вершинном переулке, где жила Мэриголд Пай со своим племянником. Перед тем как выйти из дома, она повернулась к Рене. – Только попробуй забрать ее к себе, – обратилась она к нему. – Не хотелось бы, – прохрипел он. Глава двадцать четвертая Когда бабушка подошла к дому Мэриголд Пай, над головой с треском сверкнула молния, за которой последовал громовой раскат. В то мгновение, когда молния осветила небо, Эмильен заметила, что буквы «Г» в имени Мэриголд Пай на почтовом ящике не было. Она лежала под огромным кустом рододендрона, который отделял дом от дороги. Буква оторвалась, упала вверх ногами и задом наперед и вместо «Г» стала похожа на уголок. «Генри, я наконец нашла твой уголок в кустах», – с мрачной иронией заметила Эмильен. Входная дверь была открыта, в доме – темно и тихо. Эмильен знобило – то ли от холода, то ли от страха. И все же она обреченно вошла. Нашарив выключатель, зажгла свет. Пол и стены прихожей были забрызганы чем-то вроде краски – таким ярким был красный цвет. В воздухе густо пестрели крапчатые бело-коричневые перья. Эмильен начала задыхаться – ей казалось, что перья лезли в рот, нос, легкие. Она лихорадочно замахала руками. На полу красное, и везде перья. В первый момент, когда Эмильен вошла в дальнюю комнату, ее сердце от облегчения забилось сильнее: у ее внучки не светлые волосы. Но потом она увидела кровавые обрубки на моей спине, увидела крылья на ковровом покрытии – кровавое месиво из порванных сухожилий, перьев, переломанных костей, валявшихся в стороне. К горлу подступил комок желчи, сердце оборвалось. Все же это была я. Эмильен опустилась на колени, прижала свое лицо к моему и не дышала, пока не почувствовала мое дыхание на своей щеке. Дышит. Быстрым движением она сняла с себя промокшее пальто и прижала его к ранам. Крови было очень много; пол стал липким. По обеим сторонам пальто образовались красные круги, и вскоре руки Эмильен тоже были в крови. Бабушка подняла голову, хотя прекрасно знала, что увидит. Вот и она, висит над каминной полкой. Кошка на стене. Моя мама никогда не понимала выражение «сердце замирает». Пока она мчалась к Вершинному переулку (Генри с Труве с трудом удерживались на сиденье рядом), сердце Вивиан не замирало. Какая польза от замершего сердца? Ее сердце выпрыгнуло из груди и мчалось впереди, на пару метров обгоняя автомобиль. Она видела его в свете фар, с болтающимися по бокам артериями вместо рук. Вот бы послать его вперед, еще быстрее! Вот бы оно уже заворачивало за угол в Вершинный переулок. Вот бы оно уже сидело рядом с Авой, где бы она ни была. Генри беспокойно хныкал. – Скоро приедем. – Вивиан тянула слова, как песенку, – так она успокаивала его, когда он был маленький. Вот и сейчас Генри подхватил ее песенку и принялся мурлыкать себе под нос; она увидела, как черты его лица постепенно смягчились. Пикап пронесся мимо расплывавшихся перед глазами школы, церкви, почты. Дождь усиливался, «дворники» едва справлялись. Вивиан подалась вперед, сжав руль так, что побелели костяшки пальцев, и всмотрелась в темноту. Увидев его – мужчина бежал прямо на нее, – она ударила по тормозам. Визг колес разорвал рокочущий дождь, она стремительно выставила руку в сторону, чтобы Труве и Генри не врезались в лобовое стекло. Остановившись перед машиной, мужчина уставился на Вивиан дикими черными глазами, лицо было испачкано красным. «Кровь», – с ужасом поняла она. Вивиан не успела ничего предпринять – за спиной у мужчины возникли два силуэта. Бледные, полупрозрачные, они мерцали в свете фар. Глаза у них были мутные, невидящие; по сероватой уродливой коже стекала вода. Одна фигура держала ребенка там, где должно биться сердце. Другая, мелькая то в виде девушки, то в виде канарейки, сердито вытягивала руку, чтобы вцепиться в мужчину. И затем они его поймали. Объятая ужасом, Вивиан увидела, как полупрозрачные фигуры окружили его. Ночь наполнилась криками – хриплыми, нечеловеческими. Вдруг что-то вспыхнуло, улица заполыхала. Обжигающее тепло касалось лобового стекла. Мужчина пытался убежать, дико размахивая руками, но его движения, похоже, сильнее разжигали пламя. И затем, так же внезапно, огонь и жертва исчезли, оставив лишь тяжелый дух паленой кожи. Труве нервно описал полукруг на сиденье, скуля и наступая на Генри. – Сиди здесь. Ни с места, – велела Вивиан Генри. Она поставила машину на ручной тормоз и распахнула дверцу. Пес выпрыгнул за ней и, пригнувшись к земле, торопливо обошел пикап. На тротуаре перед автомобилем, где стоял несчастный, зияла черная отметина. Ей вспомнились глаза мужчины: темные, дикие, немигающие. Вивиан опустилась на колени прямо в лужу и провела рукой по отметине. Асфальт обжигал пальцы. Взглянув вверх, она успела увидеть, как призраки растворились в темноте. Первой к дому Мэриголд Пай подъехала скорая, за ней – местная полиция. На свет мигалок стеклись все жители Вершинного переулка. Здесь были и престарелые сестры Мосс в одинаковых домашних тапочках, в пальто и с одним зонтиком – чтобы дождь не замочил папильоток. Был и сонный, одетый в пижаму Марк Флэннери с сыном Джеремайей. Зеб Купер вскочил с постели при звуках сирены скорой. Одетый только в длинные красные трусы и пару галош, он пытался убедить соседей переместиться на пешеходную дорожку. Его сын Роуи тоже был здесь, как и рыдающая дочь Кардиген – оба белые как снег от страха. Рядом с ними стояла Пенелопа, которая сначала разревелась, когда поняла, что ее семья цела и невредима, но потом заплакала во второй раз, когда узнала, что семья Эмильен – нет. Была здесь и Вильгельмина Даввульф – именно она проводила маму в дом Мэриголд, обе вошли в мужественном отчаянии. Были здесь и Констанс Квокенбуш и Делайла Зиммер, лучшие подруги, которые преподавали в первых классах начальной школы. Был Игнатий Лакс, директор средней школы, и его жена Эстель Марголис, а рядом с ними – Амос Филдз, который ни к кому особо не проявлял доброты с тех пор, как его сын погиб на Второй мировой войне, но, кажется, всегда находил средства, чтобы купить утренний круассан в булочной у Эмильен. Были здесь и пастор Трэйс Грейвз, и ребята из средней школы, которые возвращались в этот момент с водохранилища. Один из парней взял стоящего на улице большого белого пса и надел ему на шею свой ремень, чтобы пес не набедокурил. Какая-то девочка вытерла собаке грязные лапы своей курткой. В конечном счете переулок заполонили несколько бригад скорой помощи и еще больше полицейских в строгой синей форме, их машины с мигалками хаотично перегородили всю улицу. Говорят, что, когда меня выносили – мое бескрылое тело распростерто на носилках, рядом мама и бабушка в перепачканной кровью одежде, – весь квартал почтительно затих. Главный санитар, крупный угрюмый мужчина, провел Эмильен и Вивиан в машину скорой и, усадив возле меня, велел коллеге осмотреть их на предмет шока. Вот почему Генри невзначай оказался предоставлен сам себе. Несмотря на то что сестра, мама и бабушка направлялись в ближайшую больницу, Генри был рад. Он был рад тому, что все закончилось и ему больше не надо доносить до всех предупреждение Печального дяди. Потому что, когда все закончилось, хорошо ли, плохо ли, тут уже ничего не поделаешь. Что есть, то есть. А Генри нравилось что есть, то есть. Все остальное слишком запутано. Мама ему сказала: «Сиди здесь. Ни с места». Генри так и сделал. Просто сидел в машине. Но через некоторое время Генри понял, что, хотя он не видел ни одного знакомого, он видел много людей незнакомых, и от этого ему стало несколько не по себе. Тут он заметил Труве. Генри вылез из машины и направился к большому псу, на ходу пересчитывая предметы. Генри сосчитал мигалки, собравшихся на улице людей, зонтики, капли дождя. Он считал потому, что от этого ему становилось хорошо, а от того, что он не видел знакомых людей, – плохо. Еще ему было плохо потому, что Труве сидел рядом с не знакомым Генри мальчиком. Поэтому Генри сосредоточился на счете – сосчитал, сколько шагов нужно сделать, чтобы перейти улицу к Труве, но тут кто-то положил руку ему на плечо. Генри закричал. Женщина, державшая его за плечо, подскочила и отдернула руку. – Прости меня! – потрясенно выговорила она. – Просто я подумала… что ты потерялся. – Женщина наматывала на палец прядь медно-рыжих волос и лихорадочно оглядывалась по сторонам. – Я не хотела тебя обидеть! – продолжала она. Тут подбежала Вильгельмина, а за ней и Пенелопа. Вильгельмина заговорила с Генри умиротворенным голосом и вместе с тем подавала знаки мальчику, держащему Труве на ремне, чтобы тот подошел поближе вместе с псом.