Пенелопа повернулась к женщине. – Зачем вы его трогали? – накинулась она на нее. – Разве не понятно: у ребенка и без того ночь выдалась тяжелая! Женщины бросила теребить волосы. – Я не хотела его обидеть. Не знала, что он… Просто думала, что могу чем-нибудь помочь. – С чего вы так решили? – Было видно… ему нужно… – Она запнулась, не окончив фразы. Пять лет назад переехав в эти края, Лора Лавлорн ничего не знала о Вивиан Лавендер. Даже не помнила, как они познакомились той ночью на празднике летнего солнцестояния много лет назад. И за все свои многочисленные походы в булочную за буханкой pain au levain с толстой корочкой или за багетом к обеду она никогда не замечала, как внук Эмильен похож на мужа. Сейчас же она растерялась от того, насколько была слепа. После исчезновения Беатрис Гриффит Лора бросила свой любимый восточный Вашингтон с его жарким летом и снежной зимой, чтобы вместе с мужем переехать жить в Сиэтл, город, известный своим постоянным дождем. Ее приветливо приняли в наших краях, в основном из-за тематических коктейль-приемов и мягкого характера. Можно было рассчитывать на то, что она обязательно купит у местного отряда девочек-скаутов хотя бы одну коробку песочного печенья. Она никогда не выходила из дома без белых перчаток, не подавала мужу остатки жаркого, всегда делала то, что от нее требовалось. Джек не хотел детей, и она сказала девушкам в больнице, где трудилась на общественных началах, что им с Джеком нужно заботиться о его отце, а уж потом создавать семью. Когда Джон Гриффит умер, она сказала им, что теперь ей и Джеку хочется путешествовать по миру: увидеть египетские пирамиды, пройти по итальянскому побережью в форме сапога. А когда Джек переехал жить в отдельную спальню в другом конце дома, она ничего им не сказала. Все понимали, что Джек несчастлив, что он никогда ее и не любил, но Лора это видеть отказывалась. Она не видела, как он избегал булочной, не видела, как зажмуривался, когда они проходили мимо Вершинного переулка. Не замечала, что он почти ни с кем не общался во время их нашумевших вечеринок, что, пока она предлагала гостям сырные шарики и фаршированные яйца, Джек бὀльшую часть времени стоял в углу и вежливо улыбался, пока в его бокале таял лед. Всего этого она не видела потому, что, когда дело касалось любви, она видела только то, что хотела. Лора была хорошей женой. Годы, что она была замужем за Джеком Гриффитом, она прожила в любовном тумане и верила в то, что Джек доволен их совместной жизнью и, самое главное, что он любит ее. В этот день летнего солнцестояния Лора Лавлорн, вернувшись домой поздно вечером, увидела, что муж сидит в темноте, зажав в руках пустую бутылку, и от него несет бурбоном. – Лора, какой же я дурак, – всхлипнул он. – Сегодня я потерял любовь всей жизни. Лора наклонилась к нему и погладила по голове. – Ты о чем, дорогой? Вот она я, здесь. – Она поцеловала его в лоб. Он поднял на нее взгляд, быстро моргая. – Я говорю не о тебе. – А о ком же? – Лора ласково улыбнулась. – О Вивиан. Вивиан Лавендер. Джек, всхлипывая, выболтал все о тайной жизни, любви и предательстве, и глаза у Лоры наконец открылись. – Ах, – прошептала Лора. – Боже мой. Когда он замолчал, она прошла в спальню, где уже много лет спала одна. Достала из шкафа чемодан и сложила туда свои вещи, тщательно выбирая, что возьмет с собой сразу, а что заберет потом. Она выволокла чемодан в прихожую и сообщила Джеку, что уходит от него. Он безразлично махнул в ее сторону бутылкой, что ясно дало понять Лоре, как она заблуждалась. Джек Гриффит никогда не любил ее или любил не так, как ей казалось, и уж точно не так, как он любил Вивиан Лавендер. Лора забросила тяжелый чемодан на заднее сиденье машины и поехала со двора. Выезжая на дорогу, она увидела мигалки и толпящихся людей в конце Вершинного переулка. Лора притормозила на обочине и вышла, прикрывая лицо от сильных струй льющегося с неба дождя. Сына Вивиан Лавендер она заметила еще до того, как узнала, что произошло. При виде его она покачала головой. Генри был копией Джека Гриффита в молодые годы. В то же время в глазах у мальчика было что-то такое, чего Лора никогда не наблюдала у Джека. Казалось, будто в своих чудных расширенных зрачках Генри несет целый мир, несовершенный и безобразный. Как она могла этого не видеть? Лора схватила Вильгельмину за руку. – Я просто хочу помочь, – сказала она. Вильгельмина взглянула на толпу поверх Лориного плеча. – Помочь? Что ж, помощь нам понадобится. В пекарне Вильгельмина включила кофейник. Потом достала из шкафа фарфоровые чашки с блюдцами, расставила их на стойке – каждую на своей тарелке. Прежде чем разогреть печь, ей необходимо сделать глоток кофе. Пенелопа отправила Зеба за продуктами, а Вильгельмина принялась бросать в кирпичную печь поленья сухого эвкалипта, прогоняя мысли о булочках или пирожных. Сейчас нужен был хлеб. Сытный и надежный, теплый, с толстой корочкой снаружи и мягкий внутри, намазанный маслом, медом или пастой из фундука. Когда вернулся Зеб, Вильгельмина указала на ручную мельницу и поручила ему измельчать свежую полбу, рожь и краснозерную пшеницу, которые пойдут в pain de campagne. Роуи и Кардиген она поставила месить тесто для багетов, а Лоре показала, как поддерживать огонь. Они трудились всю ночь, и булочная наполнилась ароматом свежеиспеченного хлеба; уходить никто не собирался. Да и куда им было идти? Время от времени они поднимали перепачканные в муке лица, отвлекаясь от дела, и замечали отчаяние в глазах друг друга. Вдруг Труве шевелился во сне или Генри начинал напевать, и пекари возвращались к работе. За окнами толпа в Вершинном переулке разрасталась, мокрые улицы едва вмещали соседей, прослышавших о нападении. Сам не понимая почему, каждый считал настоятельно необходимым выразить свое почтение. Они ехали сквозь проливной дождь на своих «Олдсмобилах»-седанах, «Студебеккерах-Старлайнерах», «Фордах-пикапах модели Б», а их собаки вытягивали в окна шеи и принюхивались к влажному воздуху. Люди собирались у Вершинного переулка, занимая улицы и соседние дворы. Они объезжали место на дороге с черной отметиной, которая осталась от Натаниэля Сорроуза. Приезжали с детьми, женами и мужьями, даже с родителями. Приезжали одетыми как в церковь или на похороны или словно только встав в постели, что было правдой. Они приезжали с палатками и зонтами, в шляпах и перчатках; приезжали без всего, даже не надев дождевика. К рассвету на стойке в булочной поставили ящик для пожертвований, и люди с печальным видом клали туда мелочь, получая взамен ломоть хлеба или теплый круассан. Дождь продолжал лить, а люди все шли и шли. Кое-кто привез Библию, где красным были подчеркнуты наиболее проникновенные, по их мнению, строчки. Некоторые молча собирались группками и шевелили пальцами с четками в невольном согласии. Другие приносили с собой подстилки, опускались на колени и исполняли утешительные песнопения. Вода капала на поднятые кверху лица, и в небо летели молитвы. Молились не о прощении или спасении. Молитвы посылали не в благодарность за то, что среди недостойной человеческой расы оказался ангел. Молились не за душу изуродованного и отлученного от церкви получеловека, жившего в конце Вершинного переулка. Молились всего лишь о девочке. Обо мне. Открыв глаза, Вивиан увидела белую больничную палату. Сквозь незанавешенные окна робко заглядывало утреннее солнце. Она вытянула ноги, за целую ночь затекшие под складным металлическим стулом, и подняла глаза на бесшумно вошедшую медсестру. Я тихонько застонала на больничной койке. Глубокие кровавые раны у меня на спине были перевязаны большими толстыми бинтами, прохладная жидкость сквозь иглу капала в руку. На голове была широкая марлевая повязка. Эмильен спала на другом стуле возле кровати, прислонившись головой к стене и подняв открытый рот к потолку. – В приемной есть кофе, – предложила медсестра. – Только что свежий заварила. Она приспустила повязки, открывая ужасные разрезы, сделанные вкривь в области лопаток, и мама зажмурилась. – Нет, спасибо, я в порядке, – подавив внезапный приступ тошноты, сказала она. Медсестра удивленно приподняла бровь. – Милая, после такой ночи никто не упрекнет вас, если вы не в порядке. Идите, подышите воздухом, а потом возвращайтесь. Мы никуда не денемся. В приемном покое нашелся не только кофейник, но и Гейб – он спал в кресле, свесив подбородок на грудь. Длинные ноги чуть не дотягивались до окна на другом конце комнаты. Вивиан опустилась на соседнее сиденье, отметив многодневную щетину на его щеках и вновь образовавшиеся от пережитых волнений складки у рта. Одна его рука лежала на колене, другая – на подлокотнике, пальцы растопырены, словно приглашая Вивиан сплести с ними свои. Она разглядывала его ладонь: неровные ногти с заусенцами, белесые мозоли, навсегда потемневшие кутикулы. Она отыскала линию жизни – длинную борозду, отходящую от большого пальца, как отсылка к кочевым годам Гейба до приезда в Сиэтл. Дуга в линии головы указывала на творческий склад ума, звездочка у основания линии судьбы – на успешность. Линия сердца у него была длинная и извилистая, и она все следила за ней глазами. Человеку с извилистой линией сердца свойственны большая сердечность и доброта, а также желание во что бы то ни стало целиком отдаваться любви. Вивиан протянула руку и продела сквозь пальцы Гейба свои. «Если бы я посмотрела раньше, – думала она, – то увидела бы, что все, что мне нужно, – здесь, в этой ладони». От прикосновения Гейб резко открыл глаза. Устало улыбнувшись, он крепко сжал ее пальцы. – Как там наша девочка? – Жива. – Ну, уже кое-что. – Думаешь? Я считала, что оберегаю ее. Мне никогда не приходило в голову, что она может жить, как все. Теперь, когда я знаю, что может, кажется, что уже слишком поздно. Гейб притянул Вивиан к себе. – Где Генри? – спросила она. – Оставил его с Вильгельминой. А Эмильен? – С Авой. Не отходит от нее со вчерашнего дня. – Ничего удивительного. Вивиан кивнула. Некоторое время они молчали. – Тот мужчина, которого я чуть не задавила машиной… Это был он, да? – Содрогнувшись, она вспомнила о безобразных призраках на дороге. Гейб покачал головой. – Не могу сказать. Но его больше никто не видел. Бедную Мэриголд Пай нашли в одной из спален. Она была чем-то одурманена. Как долго, никто точно не знает. Возможно, несколько месяцев. Вивиан вздохнула. – У меня такое чувство, что земля накренилась на своей оси. Даже ходить в вертикальном положении кажется невозможным. Гейб притянул ее поближе. – А ты, Виви, обопрись на меня. На какое-то время я нас обоих удержу в вертикальном положении. Многим было бы по душе, если бы дожди приходили постепенно: скажем, в апреле – типичный для него теплый весенний дождь или в виде густого тумана, когда сырой воздух оседает на ресницах и на носу. Но дожди лили все лето и добрую половину сентября, и никто не жаловался; все покорно обертывали целлофаном свою добротную обувку, чтобы не вымазать в грязи. Они знали, что благодаря дождю зеленеют газоны, бывает красивый осенний листопад и вырастают прекрасные хризантемы для церковного алтаря. Временами они все-таки мечтали о весне без дождей: например, когда почтальону надоедало сортировать промокшие письма или когда Пенелопа Купер мрачнела, вновь увидев грязные следы на полу булочной. Но усталость проходила, и соседи с облегчением вздыхали при виде кучи мокрых осенних листьев на земле. Мама оставалась в больнице все то время, что я там лежала. Она не хотела уходить, даже чтобы переодеться в чистую одежду. После той первой ночи она упросила медсестру принести раскладушку, чтобы быть рядом со мной. И удивилась, когда та принесла не одну, а две. Еще сильнее она удивилась, когда поняла, что вторая раскладушка предназначалась Эмильен. Эмильен уселась на нее и подняла глаза на дочь. – Ну что? Хочешь эту? – Нет. – Вивиан покачала головой. – Просто не понимаю, что ты здесь делаешь. – Я тоже остаюсь. – Зачем? – выгнула бровь Вивиан. – Затем… – Голос Эмильен дрогнул. – Затем, что я твоя мать, вот зачем. Так оно и было.