… Я смотрю на Сигню. Я не воин, всего лишь скальд и приближённый дроттнинг. В моей голове в этот момент, когда все готовы к битве, поёт баллада, сочинённая мной после того утра на озере… Твоя кожа бела теплотой молока. Или цветка. Цветка лилии белой, из тех, что ты положила мне на живот… Положи такие на курган могилы моей, ибо другой любви я уже не узнаю. Моё тело молчало, моя душа спала. Моё тело почти не жило, а я об этом не знал. Моё тело молчало. Но ты открыла мне аромат твоей кожи, Аромат тёплого мёда и сладкой травы, и озёрной воды. И я ожил. Вожделенье и страсть — всё пустые слова для меня, пока не увидел я, Как вода стекает с волос тебе на грудь, Как гладок твой упругий живот… Что я могу? Стихи и песни слагать о тебе. Только петь о тебе, Прекрасная вестница новой жизни моей. Прости за эту любовь несчастного скальда, Волшебница Свана, белая Лебедь белой страны… — …Тяжёлая пехота прикроет спины лёгких лучников… Сигурд великолепен и план битвы безупречен. И всё же, я хочу сказать кое-что, когда он закончит. Пусть покажется дерзостью, не подобающей женщине, но я попробую. То, что я хочу сказать пришло мне в голову, когда я воочию увидела этот город. Дороги, а главное, тропинки, ведущие к городу. Кто ходит по этим тропинкам… Сигурд закончил и, подняв голову, оглядывает всех: — Кто хочет что-нибудь сказать или предложить? Мой час! — Я хочу, конунг! — негромко говорит Сигню и выходит вперёд из-за моего плеча и смотрит на меня, — конунг позволит? Что я могу не позволить тебе? И она выходит вперёд: — Сигурд, мой конунг, алаи, вы сотники и десятники, выслушайте женщину, вашу дроттнинг, — обводит взглядом всех этих мощных, серьёзных, суровых мужчин. Они слушают, потому что конунг дал говорить. — Я уверена, что вы легко и быстро возьмёте этот город. Но я подумала, сколько людей погибнет при этом. Позвольте мне поговорить с осаждёнными. Может быть, они сдадутся миром. — Глупость, женская слабость, они просто убьют тебя! — восклицает Сигурд. — Я лишь подъеду к стенам, я не пойду внутрь! Верные люди будут со мной! Позволь, конунг! Алаи, воины, позвольте попробовать! Все в сомнении качают головами. — Это отсрочит битву лишь ненадолго, если они не примут моих слов, — Сигню смотрит на меня с воодушевлением. — Дашь мне волю в этом, конунг?! Я смотрю на неё. Выиграть битву, не выпустив ни одной стрелы?.. Такое возможно. Правда, судя по тому, что я слышал о конунге Норборна Вигмане Рауде, вряд ли любые доводы разума способны заставить его сдаться. Он лучше погубит всех, чем уступит. Но вдруг его алаи захотят спасти свой город? Почему не попытаться? Ведь мы хотим сделать этот йорд частью нашей земли, а не уничтожить. Сотни, может тысячи спасённых… спасённых наших людей. Это как раз дело для дроттнинг, женское дело. Я позволил. И теперь с вершины холма от шатра я смотрю на неё. Мы спустили рать в долину, она заполнила её, окружив стены города со всех сторон. Стройные ряды наших ратников сверкают остриями пик и копий, на шеломах и доспехах. Женское дело… «Я не пойду внутрь, лишь подойду к стенам…» Стрела или копьё — и всё… От этого у меня похолодел затылок, от одной мысли… Но нельзя было иначе, надо было позволить. А если ей удастся спасти город от разорения и от крови… Надо попробовать… Мы скачем к крепостным стенам. Снизу они выложены из больших валунов, верхняя часть — частокол из огромных брёвен. Мы проезжаем между ровными рядами наших изготовившихся полков. Я — впереди. За мной Гуннар, Асгейр, Рауд и Исольф, а завершает нашу маленькую кавалькаду Боян. Когда он вызвался, я хотела не позволить, но он настоял так решительно, что я не стала долго спорить. Я одета так ярко и празднично намеренно, чтобы воодушевить моих воинов. Всех моих воинов. И врагу покажет мою уверенность и силу. Моё превосходство. Красота и богатство — это тоже сила. Пусть видят, как мы сильны. Вблизи стены высоки, куда выше, чем кажется издали, тем более с вершины холма. На расстоянии примерно ста пятидесяти шагов, я останавливаю коня. — Жители Норборна! — кричу я. — Дроттнинг Самманланда говорит с вами! Со стен на меня смотрят лучники, направляющие в меня и моих спутников свои стрелы. Но мои алаи со щитами, в шлемах, они прикроют нас с Бояном. Я не боюсь, то же радостное возбуждение войной, что и у всех воинов, владеет и мной. Рыжебородый и темноволосый лохматый толстяк, похожий на бочку для хмельной браги, тронутую плесенью, нарочито медленно поднялся на стену, смотрит на меня осклабясь. Ветер треплет его волосы, поднимая копной над головой. — Дроттнинг Самманланда? Это шлюха Сигурда Брандстанского, которую он и днём таскает в спальню? Шлюха, дочь русской шлюхи? Шлюха, которую по дням имеют все алаи, а в седьмой день её конунг? Что тебе надо, шлюха Самманланда? Меня не трогают его грязные оскорбления, я понимала, что я услышу, подъезжая сюда. — Ты — Вигман, конунг Норборна? — Конунгу не к лицу говорить со шлюхой! Шлюхе я показываю это! — он снимает штаны, выставив свой срам, впрочем, совсем не видный мне издали. С хохотом и гиканьем то же делают остальные ратники на стене. Кое-кто показывает и зад. Я не теряя нисколько самообладания, терпеливо жду, пока они куражатся. — Поди к нам, попробуй на вкус наши клинки! Я спокойно выслушиваю это и ещё подобных выкриков, краем глаза вижу, как бледны от негодования мои благородные спутники, как побелели костяшки кулаков, сжимающие рукоятки мечей и щитов. Ничего, ребята потерпите, дайте мне закончить. — Видали мы клинки подлиннее! — выкрикиваю я. — В вашем Норборне должно быть сильные холода! Прикройтесь, не смешите меня! — хохочу я громким злым смехом, и его подхватывают все, кто слышит этот разговор, а таких сотни, тем, кто не слышал, тут же передают, и хохот несётся по рядам наших воинов, волнами охватывая всё войско. Наверху стены свирепеют. Изрыгают ругательства и плевки не долетающие до нас. — Слушай, Вигман Рауд, твой город сравняют с землёй до того как солнце поцелует горизонт, чтобы снова подняться! Сдайтесь и останетесь живы. Останетесь в своих домах со своими детьми и жёнами. Останутся живы все. Твои сыновья и дочери. Станьте частью Самманланда! — говорю я. — Из моих шести дочерей ни одна не дожила до возраста невесты, а единственный сын умер от грудной чахотки прошлой весной! — кричит Вигман. Но я не сдаюсь: