— А твои бондеры? Твои алаи? У них тоже нет детей? Выпусти из города детей и женщин, сохрани их жизни! — я пытаюсь сделать хоть что-то с этим злобным несчастным упрямцем. — Чтобы твои ратники имели их?! — орёт Вигман. — Мои люди умрут вместе со мной! — Ты злой и ленивый человек, Вигман, ты не заботился о своих людях раньше, они гибли от болезней и голода, и хочешь погубить их теперь! — говорю я. — Даю тебе час! Сдайся или выпусти тех, кто не хочет умирать за такого конунга. Иначе, погибнете все! — кричу я последние слова, — смотри на свой солюр (солнечные часы)! Солнце отсчитывает ваше время! Я разворачиваю коня, вслед мне летят ругательства, камни и стрелы. Мы скачем обратно в наш стан к алому шатру и все ратники наши, поворачивая головы к нам, бьют в щиты мечами, древками боевых топоров и копий, мерно, выкрикивая: — Дроттнинг Сигню! Свана! Свана Сигню! Дроттнинг Сигню! Дроттнинг Сигню! Свана! Свана! СВАНА-А-А!!! Этот стук сливается в гул, а голоса уже всей равниной повторяют: «СВАНА СИГНЮ! ДРОТТНИНГ СИГНЮ! ДРОТТНИНГ!» — будто это уже сама равнина и небо над ней скандирует с тысячами воинов. Всё войско, всё наше войско приветствует Сигню. Конечно, для меня нет Свеи без тебя. Сигню в алом, будто огненном платье, вестница силы Самманланда, грядущей победы. Я обернулся на Гагара и алаев, оставшихся возле меня. Они улыбаются все, как и я, гордыми улыбками. Наша дроттнинг достойная участница битвы. Теперь мы не можем уступить ей в храбрости. Сигню с алаями и Бояном поднимаются уже к вершине холма, на котором наш алый шатёр. Она сверкает улыбкой. Такую, сияющую я и принимаю её прямо из седла в свои руки. — Через час, — сказала Сигню. — Через час? — переспросил я. — Через час сожги этот город, — тихо и хрипло проговорила она уже без улыбки. — Смотрите! — закричал Стирборн, очевидно самый зоркий из нас, указывая на крепость. Мы посмотрел все и увидели, как от крепости во все стороны по дорожкам, тропинкам идут спеша, бегут женщины, дети, старики и старухи, кто-то на тележках с узлами, кто налегке, утекая от высоких стен. Я посмотрел на Сигню, она нахмурилась немного: — Лучше бы сдался, чёртов упрямец. — Незачем ему сдаваться, — сказал я. — Фёрвальтером я не оставил бы его, как и любого другого конунга. — Почему? — Конунг не может быть слугой. — Но твоя мать… — Для неё ничего не изменилось по сути, да, у неё нет войска теперь, но она и раньше, давно препоручила его мне. А в остальном, все порядки, всё, что ею было заведено в Брандстане так и осталось. Конунг не может быть слугой. Это знает любой конунг. Что же он собирается делать с Ньордом? Просто оставит его Асбин в покое?.. Это неправильно, если собираешься соединить всю Свею. Пусть Ньорд и не станет воевать с Сигурдом, но его дети… Соединять так соединять. Я посмотрела на Сигурда, нет, это разговор не сегодняшнего дня. Даже мысли не сегодняшнего дня. Мы и Норборн не взяли пока. — Вигман плохой конунг. Если все его дети умерли от болезней, то, как же приходится простым бондерам… — Теперь будет легче. Тем, кто захочет быть самманландцами. — У этих, кто бежит сейчас из крепости не особенно большой выбор, — сказала я, глядя на расходящихся во все стороны от Норборна людей. — Всегда есть выбор. Прогнали бы негодного Вигмана давно. — Не так просто решиться на перемены, — сказала я. — Особенно, когда ты слабый, во всём зависимый человек. — Тогда перемены придут сами. И не ты выберешь, какими им быть, — непреклонно ответил Сигурд. — Думаешь, всегда есть выбор? — сомневаясь, спросила я. Я посмотрел на неё. Почему она сомневается? Она, которая только что заложила основу нашей грядущей уже победы, которую никто не заставлял скакать к стенам Норборна, делать всё, чтобы вызволить хотя бы бондеров из окруженной крепости. Да что там, в самый этот поход никто не неволил её идти с нами, ночевать в палатке на жёстком ложе с тюфяком из сена, а не мягкого заячьего пуха, как у неё в Сонборге… Конечно, выбор есть всегда. Боги дают нам выбирать… И тут я заметил то, чего ни она, ни все остальные не заметили в пылу скачки, возбуждении противостояния. Левый рукав её платья пропитался кровью, цвет ткани скрыл её. — Ты ранена. С изумлением я заметил, как Сигурд, вдруг рванул платье сплеча Сигню. Обнажилась её белая кожа, хрупкое и неожиданно маленькое плечико в окружении мощных, да и не очень фигур воинов. Его рассекала поперёк довольно глубокая рана и кровь широкой полосой стекала к локтю, будто продолжая рукав. — Не заметила? Как настоящий воин в пылу схватки, — усмехнулся Сигурд, при этом хмурясь с беспокойством. — Остальные целы все? — он оглянулся на сопровождавших Сигню в этом предприятии. Странно, но упрёка в его голосе не было, что, мол, не уберегли от ранения дроттнинг. — Я помогу, — вызвался Боян. Учитывая, что Ганна с помощницами была ещё в обозе, помочь было больше некому. — Надо думать, ты сможешь, — сказал Сигурд. Мы с Сигню ушли в их шатёр, она ведёт меня в дальнее помещение, где за плотным пологом, отделяющим его от остальной большей части, располагается их спальня. Я в их спальне. От неожиданно нахлынувшего волнения, я остановился столбом. Сигню прошла к походному ящику, раскрыла и оглянулась ко мне, удивлённо заметив, что я остановился у входа: — Ты что? Я увидела, что Боян залился краской. Я не могу взять в толк, что так смутило его в нашей скромной походной спальне, где ложе — это складной ящик, правда, довольно большой. А кроме ложа лишь пара лавок, да вот этот сундук из которого я достаю свой лекарский. Но когда Боян не ответил, я переспросила снова. — Нет… Ничего… — запинаясь и краснея ещё больше, спросил Боян. Он смутился до слёз. Но справившись с собой, Боян подошёл ко мне, взял кувшин с тазом, полотенце — смыть кровь. Я смотрю на него изумлённо, будто бы не знаю его всю жизнь. Чем он так взволнован здесь?.. — Ты… — мне стало больно, когда он коснулся плеча холодным мокрым полотенцем, и я замолчала. Боян сел на лавку, я стояла возле него. Он осмотрел рану, кровь продолжала сочиться очень обильно, нехорошо. — Зашить надо, — сказал Боян, посмотрев мне в лицо. — Так шей. Вон в ящике иглы, нити есть, ты сотни раз видел, как это делается. — Больно будет? — спросил он меня. — Буду знать хотя бы, что чувствуют те, кого я врачую, — сказала я. Оказалось не так больно, как можно было ожидать, очевидно мною владело ещё всё то же воодушевление или… Или у Бояна лёгкая рука. Мне пришлось призвать всё своё самообладание, чтобы сделать эти восемь стежков костяной иглой с особенной блестящей нитью, что привозили наши мореходы из дальних стран. Сигню говорила, что от таких нитей раны не гноятся, как от льняных. Я снова обмыл рану. Кровь не шла больше, я вытер руки, взял баночку с противовоспалительным бальзамом, что в изобилии был в лекарском ящике Сигню, смазал и завязал рану бинтом. Сигню смотрит на меня, улыбается: — Ты отличный лекарь, Боян. — Просто кроме меня тебя некому было лечить, — ответил я. Я смотрю на неё, она так близко… Я не знаю, как я осмелился сделать то, что сделал дальше, вероятно смелости мне придало одобрение Сигню и то, что я справился с делом, которого не делал никогда раньше, но я вдруг, будто подхваченный волной, поднявшейся внутри меня, обнял её, прижимая лицо к её обнажённому плечу, только что перевязанному мной, чувствуя тепло её кожи её запах… Не крови и лекарства, а её кожи… Мои ладони сами собой нашли и груди её, и её талию, удивительно гибкую, даже сквозь обильные складки неподатливой ткани, и ягодицы, упругие и маленькие… Сигню обняла мою голову рукой, тихо прижимая к себе и шепча как ребёнку: — Ш-ш-ш-… Я замер, выдыхая жар, рвущийся наружу на её скрытый под платьем живот… — Прости меня, — я опустил руки, отпуская её. Сигню погладила меня по волосам: — Не надо… Ты прости меня. Я не думала, что… Если бы думала… Я поднялся на ноги. Покачал головой. Это должно было случиться, если случилось. Я ждал её. Её, чтобы пробудиться. Ужасно только то, что я навеки влюбился в совершенно недоступную мне женщину. — Прости, Сигню. Я не стану больше… — Мне не противно, — вдруг ответила она, глядя мне в лицо. Я посмотрел ей в глаза. Я хочу понять, ещё раз услышать, что она сказала: я не противен ей?!. — Не будешь плакать, как тогда из-за Гуннара… — я попытался улыбнуться… — Мне не было противно, Боян, — в её глазах появилось что-то новое, чего раньше я не видел, будто она не на меня смотрит или…что, не узнаёт? — Но ты… больше не делай так… Мы смотрим друг другу в глаза. Пожалуй, впервые в жизни мы смотрим друг другу в глаза, как мужчина и женщина… Это кольнуло меня беспокойством, что-то неправильное было в этом. Я не беспокоилась так от того, что позволил себе Гуннар, во мне не было отклика на его прикосновения, ничего, кроме страха и отторжения. А руки Бояна, его дыхание, сквозь плотную ткань ожегшее мне живот, когда он выдохнул, отпуская меня…