— Не может этого быть. Чтобы Ньорд… Зачем? Сигню берёт чарку в руки. — Мне страшно подумать, зачем. Но… возможно, он хочет Свею. — Против Сигурда? Асбин против свей Свеи?! Да ты что, Сигню?! — воскликнул я, вон она куда клонила! — Да что он безумец-самоубийца?! Зачем ему?! Никогда Асбин не выдюжит против всей Свеи. Даже вместе с Гёттландским куском и норвеями или урманами, как ни назови, чёрт с ними, если ты так думаешь. Она опять смотрит на меня. Да она просто не знает Ньорда, он кажется ей пьяницей и грубияном, поэтому она считает его таким опасным. Так любая женщина решила бы. Сигню поморщилась: — Давай не будем вспоминать о моей женской глупости, и о вашем счастливом совместном с Ньордом детстве. Вы все давно выросли. — Люди не меняются. — Мы не всегда можем разглядеть всё в тех, кого знаем всю жизнь, — говорит она. — Мы привыкаем видеть их такими, какими они казались нам в нашем детстве. Поверь, я много открытий сделала в своих самых близких людях, с тех пор, как повзрослела. Почти никто не остался тем, кем был для меня, когда я была ребёнком. — Это ты изменилась, выросла, стала дроттнинг, — возразил я. Она не спорит больше, оставаясь при своём странном предубеждении против Ньорда. Но этот разговор происходит куда позднее, уже к зиме. А вначале, мы первым делом нашли форт, из которого Гуннар и Исольф послали гонца с вестью о чуме. Но форт мы нашли уже пустым и мёртвым. Мы не входили внутрь, так и не знаем, может быть, сожгли его вместе с трупами наших двоих друзей. Но об этом мы не стали даже говорить… Теперь мы никого не ищем, теперь мы идём по картам, что были составлены в Свее учениками Дионисия. Теперь мы и проверяем каждую деревню, каждый хутор, каждый форт. Если находятся заболевшие, мы запираем поселение, выставив кордон из нескольких ратников вокруг деревни, готовых без предупреждения поразить стрелами любого, кто решится вырваться. Я запретила приближаться к бондерам ближе, чем на десять шагов, никого не бить мечами, только из луков или копьями, только с расстояния. Чтобы ни кровь, ни дыхание чумы не могли коснуться никого из моих людей. Всем нам потребовалась не то, что храбрость, это было у всех, кто пришёл со мной. Гораздо сложнее запереть сердца замками. Так я и сказала им, моим воинам, когда стало ясно, что чуть ли не четверть страны нам придётся сжечь. — Воины! Почти всем из вас довелось участвовать в боях шесть лет назад и все вы бесстрашно сражались на полях двух великих битв, объединивших Свею. Но теперешний враг значительно страшнее и опаснее. Я обвела моих воинов взглядом. Я так хочу, чтобы они услышали меня. поняли меня. Сердцами почувствовали мою правоту. Поверили. Поверили до конца. — Теперь враг может скрываться в любом человеке, в ребёнке, которого вы пожалеете, в прекрасной девушке, в старике или мужчине. В собаке и котёнке, приластившейся к вам… — я перевела дух. — Помните, сейчас вы можете верить только себе и мне. Следите друг за другом, не скрывайте, если вы заболели… Это страшно, то, что я говорю, но если к нам в лагерь проникнет хотя бы одна чумная блоха, мы умрём все, — я посмотрела на них, каждому в лицо, в глаза. — Поэтому мы должны… каждому придётся следить друг за другом и за собой. Если мы будем осторожны, если сделаем всё, как я говорю, если запрёте ложную сейчас жалость в дальние уголки ваших сердец, чтобы выпустить в лучшие времена, не заболеет никто из нас, и мы все вернёмся домой. Спасём Свею и вернёмся! Всё, что здесь придётся сделать вам, перед Богами я беру на свою душу. За всё, за всех вас, за каждого, отвечу я… — я опустила голову, уже теперь ощущая, какую тяжесть я взваливаю на свою душу. Но у меня нет права струсить и отступить. Я — дроттнинг, я обязана, я в ответе: — Кто боится, кто не верит мне, уходите сейчас назад, пока вы можете вернуться. Пусть на ваши места придут те, кого не испугать. Острожели лица, погасли улыбки. Сосредоточенная бледность покрыла их все, сразу сделав старше. Никто не ушёл. Ни один. Все поверили. И дальше нам было страшно каждый день… Страшно было запирать деревни и форты, вывесив чёрные стяги высоко над ними. Страшно было сжигать опустевшие, вымершие поселения. Но ещё страшнее, куда страшнее, несравненно страшнее оказалось, стрелять в тех, кто побежал на нас, не слушая предупреждений, пытаясь пробиться, вырваться из сжимаемого нами кольца… Никто из нас не забудет никогда, как это было в первый раз. Когда люди с выпученными в ненавистной решимости глазами, с раззявленными в крике ртами кинулись на нас с кольями, вилами, серпами, цепами, кто с чем. Все подряд, мужчины, женщины, подростки… — Стреляйте! Не подпускать к себе! — вскричала я так, чтобы все услышали меня и те, кто бежит тоже и, может быть, это остановит их… Не остановило… И мои воины не оплошали. В несколько минут все были перебиты. В деревню мы не пошли, сожгли, обложив хворостом и забросав факелами и горящими стрелами… Несколько воинов оказались ранены. Но легко, царапины лекарши обработали и перевязали. Этот день стал самым страшным днём в моей жизни. В этот вечер, в эту ночь впервые произошло то, что после стало происходить каждый вечер. Напуганные люди, напуганные, уже несколько недель находящиеся в постоянном напряжении, в подозрительности друг к другу, к самим себе, вынужденные прислушиваться к ощущениям своих тел и быть готовыми признать, что больны, а значит… все знали, что это значит. Это немедленная смерть… И всё же никто не думал скрываться. Все готовы были умереть. Но вот убивать мирных бондеров, которым они призваны были служить… Это страшнее, чем бояться заразы каждую минуту, чем быть готовым убить и быть убитым из сострадания и общей безопасности. Поэтому я и просила только зрелых, взрослых мужчин отправить со мной. И вот эти мужчины и женщины-лекарши, бывшие с нами, все эти люди впервые с тех пор, как мы вышли из Сонборга, напились до пьяна и устроили настоящую горячую разнузданную оргию… Бешеные танцы под барабаны и дудки, вокруг костров. Хмельные песни, которые они орут во всё горло… Я не стала мешать им. Я понимала. И понимала, что если не это, если не вино, мёд и брага и, ставшие вдруг доступными, мимолётные ласки, не выдержать было то, на что я привела их сюда. Я могла выдержать. Я должна. А они все слабее меня одной. Я веду их. Я ЗНАЮ, что делать, как делать и для чего. И даже то, как они грешат сейчас — это я тоже возьму на себя. Им страшно. Мне уже нет. Я отбоялась в те, последние дни и ночи в Сонборге, когда собиралась сюда, предчувствуя смерть. Когда отдалась Бояну. Когда встала с его постели, оставив его, задремавшего, утомлённого впервые пережитыми восторгами страсти. Никогда не забуду его милого лица в тот миг, его спокойных век, тихих рук и губ… Когда в последний раз обняла Сигурда… В последний раз посмотрела в его громадные синие глаза — целое небо. Как ныло моё сердце, не ныло, вопило, ревело зверем, какого труда мне стоило оторваться от него, уйти, не позволить рёву этому вырваться из моей груди и ворваться в его грудь, чтобы взорвать и ему сердце. Или не отпустить меня. Он не позволил бы мне уйти, если бы предполагал то, что ЗНАЛА я, когда уходила… Но кто тогда сделал бы то, что могу сделать только я? Я не могу дать тебе наследников, мой конунг, но я спасу страну, которую ты создаёшь… Лёжа по ночам в постели, я слышу барабаны, под которые танцуют мои воины, я слышу их крики хмельной «радости» и даже звуки любви. Это всё не пугает, а скорее радует меня, значит, они живы… и завтра встанут и пойдут делать то, для чего привели нас всех сюда норны… Мы садились есть по вечерам и утрам все вместе, вначале под навесом, а с приходом холодов в большом шатре, где и ночевали несколько десятков воинов. Это стали и своего рода поверки, все ли живы и здоровы, мы все видели друг друга. И знак единения. Мы все были вместе. Все в одном шатре. И когда впервые, вечером после той деревни, ратники взялись напиваться, Торвард хотел было не позволить им, я сама остановила его, тронув за руку, качнула головой. Так и было. Она посмотрела на меня, будто говоря: «Оставь их». А когда, позднее, мы пришли в нашу палатку спать, объяснила, почему сделала так, почему разрешила бражничать и безобразить. — Но ты сама… — Я могу выдержать всё, они — нет. И не должны. Я должна, я — дроттнинг. Они под моей рукой. Они делают то, что велю я. Но они люди и им страшно. Они молоды и хотят жить, — ответила моя дроттнинг, бледная, похудевшая в эти недели так, что обозначились скулы, а глаза глядели огромными, чёрно-синими, хотя всегда были светлы как весеннее небо, но не теперь. — А тебе не страшно? — спросил я. Женщина же она. Не боялась у стен Норборна, по земле которого теперь носится Смерть, а мы пытаемся поймать и остановить. Но то, что теперь куда страшнее. Там не боялся и я. А здесь… Вот если бы она позволила мне поцеловать эти свои сказочные губы, если бы… Она будто прочла мои мысли и сказала: — Не надо, Торвард. Мы не они. Мы их предводители и если едим мы вместе, позволить себе делать то, что они, мы не можем. Потерпи, хакан, станет легче, — чуть тронула улыбка её губы. Эти губы… за то, чтобы почувствовать их хотя бы раз в своих, я согласился бы умереть чумой, быть сожжённым в кострах вымерших деревень… Она качнула головой, будто продолжая читать во мне и повторила: — Станет легче, поверь. — Откуда ты знаешь? — выдохнул я. — Поверь. Верь мне, Торвард. Она засмеялась неожиданно весело, будто мы и не здесь, посреди заразы, будто мы в Сонборге на пиру, вокруг наши хмельные друзья и все мы живы, здоровы, счастливы… так было совсем недавно. …Она спала, когда я вышел на воздух, потому что сон никак не шёл ко мне. Все уже угомонились. Не спят только караульные у костров и с собаками на границах лагеря. — Не спится, хакан Торвард? Я посмотрел на ветерана двух битв, а он, конечно, был ветеран, как и все, кто были с нами здесь, Сигню знала, кого брать, другие не выдержали бы. Эти едва выдерживают. — Ты Скегги («Бородач»)? — спросил я. Я уже всех знал по именам. Мы тут сроднились, так привыкли друг к другу. — Так, хакан, — улыбнулся он, и я увидел, как он молод, несмотря на густую светлую бороду. Моложе меня… может, как Сигню. — Не спится. — Снег должно пойдёт, — сказал Скегги. — Чуешь дух какой? И мороз сгущается, будто пар в бане. Только там жар, а тут — холод. Зима… — Вроде рано ещё, — усомнился я.