Рядом с кроватью на тумбочку Эсфирь клала средство защиты, свой оберег – открытку-репродукцию картины Рембрандта, на которой тот изобразил ее знаменитую тезку – библейскую Эсфирь. Она всегда была путеводной звездой для юной, а теперь уже старой Фирочки. И как библейская Эсфирь бесстрашно и стойко заступалась за народ свой перед сильными мира сего и защищала дом свой и близких, так и Эсфирь Яковлевна считала себя обязанной до самого конца защищать этот дом, в котором она когда-то была так счастлива и беззаботна. Библейские параллели она проводила и в отношении своей покровительницы. Все пыталась угадать, на кого же больше всего из библейских героинь похожа Клавдия Первомайская с ее характером и отношением к жизни. Ближе всего к ней, кажется, стояла Юдифь. Нет, Клавдия не отсекала головы «олофернам» буквально, она делала это порой только росчерком пера, одним письмом – раз, и покатилась голова врага, разрушилась чья-то литературная, кинематографическая, творческая, театральная карьера… И жестокость, конечно же, в этом была, Клавдию Первомайскую жестокость никогда не останавливала, потому что и с ней поступали беспредельно жестоко, как и с Юдифью. И она научилась пропускать это мимо себя, отстраняться, насколько это было возможно. С безмятежным и спокойным, как у библейской Юдифи, лицом. Однажды только ей не удалось сохранить ни спокойствие, ни самообладание… Тот случай был уж слишком тяжкий… Эсфирь Яковлевна медленно шествовала по опустевшему дому Первомайских, заглядывала во все комнаты. Сегодня был свободный день. Вчера приезжала комиссия Литературного музея вместе с чиновниками министерства культуры, звонили юристы из нотариальной конторы. А сегодня в доме царила тишина. Пятно кровавое на полу в кабинете домработница Светлана извела «химией» и отмыла. И даже полицейская машина, дежурившая у ворот, уехала. Эсфирь сама выпроводила полицейских – ладно, что уж. Не век же вам тут торчать, охранять. Как-нибудь мы уж сами… Зашла на кухню. Она помнила ее еще с веревками для сушки постельного белья под потолком, с допотопной газовой плитой и чугунной страшной раковиной. Обедали и завтракали они всегда на большой террасе. Даже зимой. Тогда вставляли двойные рамы и затыкали щели ватой. И смотрели на заснеженный сад и толстых снегирей. Это в шестидесятых, когда крохотная Вика бегала по дому на коротких ножках и звенела смехом, как колокольчик. На Новый год ставили елку. И Эсфирь сама наряжалась Дедом Морозом. А Клавдия Кузьминична приезжала из Москвы с заседаний в Союзе писателей СССР на своей новой бежевой «Волге» и рассказывала за ужином последние сплетни – кому «зарубили публикацию», как распределялись путевки в Дома творчества Литфонда и какие они там все склочники и крохоборы. И что отчебучил «заика» – она зло и мастерски передразнивала манеру речи старого Михалкова. И какой «пошлый ужас» показывали намедни по телевизору под названием «А ну-ка, девушки» – «так и до западного разврата скоро дойдем, Фирочка, попомни мои слова»… И при этом они весело смеялись, а в семидесятых рассказывали такие анекдоты про Брежнева и всех этих «кремлевских старцев» и «тухлые кремлевские яйца», которые могли бы уж точно войти в золотой фонд совковой сатирической байки. Старый дом, сколько же ты всего видел. И теперь хранишь свою последнюю главную тайну. В гостиной Эсфирь недолго задержалась. Это всегда было царство Вики. Камин… это она настояла, чтобы мать его построила. Как в заграничных фильмах. Ее бутылки… Здесь она валялась на диванах пьяная, голая… А до этого и обколотая вся… Здесь бросилась на Клавдию – тогда, много лет назад, сверкая глазами, как тигрица, в ответ на вопросы, полные ужаса и недоумения, которые задавала ей Клавдия. Здесь она орала: «А что ты хотела? Чтобы я всю жизнь жила по твоей указке? Чтобы ты и подруг мне выбирала? Ты! Да кто ты такая? Мало того, что ты абсолютно бездарна, но ты еще и сволочь, ты гиена, ты сама всегда шла по трупам! Прочти, прочти, что они пишут о тебе. И ты хочешь, чтобы после всего, что я узнала, мы с тобой жили по-прежнему – мать и дочь?» Назвать мать сволочью и гиеной… ах, ты… А Виктория еще добавила: «Когда же ты сдохнешь наконец, освободишь меня?» Это прозвучало тогда, в июле, двадцать шесть лет назад. И потом она повторяла это уже часто, не стесняясь. Эсфирь тогда решила во все это не вмешиваться. Насколько возможно. У нее были на то причины. Она прошла в кабинет Клавдии. Медленно шла вдоль книжных полок. Много все же она написала… Наваяла… Вся эта детская литература… халтура… нет, сказки… Эсфирь невольно улыбнулась – она же кормила их долго-долго. Всех. И тех, кто писал, сочинял, и тех, кто перепечатывал письмо про Канатчикову дачу Высоцкого на пишущей машинке, соучаствуя тем самым в ну очень плохих делах. И тех, кто орал: «Ты бездарна! Гиена!» И даже маленького колобочка, рыжее солнышко по имени Анаис… Эсфирь закрыла глаза. Если Вика бунтовала, то Анаис всегда была вещью в себе. Наверное, в силу своего юного возраста. Умение отстраняться она унаследовала у Клавдии и эксплуатировала этот дар в семейных склоках. А под конец она вроде как влюбилась без памяти. Где-то там, вне стен этого дома, в большой жизни. Закончилось бы это свадьбой? И что бы делал тогда мальчик Ваня, которого Эсфирь тоже любила как родного и учила читать? Ванечка Титов не убийца… Но с точки зрения библейской Эсфири, до конца защищавшей дом свой, может, и к лучшему, что дело в больших важных кабинетах уже считается законченным и раскрытым. Эсфирь подошла к столу Клавдии и села в ее кресло. При ее жизни она никогда себе такого не позволяла. Никогда. А сейчас можно. Она снова окинула взглядом кабинет. По-хозяйски открыла все ящики письменного стола. Этот полицейский с разбитой рожей спросил у нее, не пропало ли что из дома. Нет, мой милый, глупый мальчик, насмехающийся над стишками «про колхоз». В таких домах, как этот, не пропадает ничего. Но в хламе столетней старческой жизни стоит порыться не только ради архивов Литературного музея. Возможно, наткнешься и на какие-то вещи, которые раньше не привлекали к себе внимания. Или были намеренно спрятаны хорошо и надежно. Глава 22 Сломанные пальцы Коттеджный поселок на Минском шоссе, где проживала Ангелина Мокшина – Горгона, оказался новым и наполовину непроданным. Полковник Гущин свернул с федеральной трассы, и дорога сразу уперлась в обычный подмосковный кондоминиум с его нехитрой инфраструктурой – супермаркет, торговый центр, а дальше раскинулся поселок, где на воротах новеньких одинаковых кирпичных домов в два этажа красовались таблички «Продается» и «Сдается в аренду». Домовладение 36 располагалось на углу у выезда из поселка, окна дома Горгоны смотрели на лес. Катя, едва они подошли к воротам, поняла, что хозяйки дома нет. Это стало ясно по тому, что они видели сквозь кованый забор: листва на дорожке и на крыльце, тишина на участке и какая-то заброшенность при всей новизне декораций. Гущин долго звонил в калитку, надеясь на ответ домофона, словно предполагал, что ведьма Горгона затаилась где-то в недрах своего логова. Однако никто ему не ответил. Соседние дома были пусты. Но в коттедже напротив во дворе пищали дети. Катя позвонила в калитку. Им открыла няня, ответила, когда они официально представились, что хозяева в Москве на работе, а она с детьми. – Ваша соседка напротив, Мокшина, – Катя кивнула на дом Горгоны. – Не знаете, она здесь живет? – Фамилию не знаю, но видела ее – такая… ох, она… у нее горб. Она гимнастикой все занималась раньше во дворе на воздухе – то ли ушу, то ли йогой, – няня вытягивала шею, любопытствуя. – Но ее давно что-то не видно. Она, наверное, уехала отдыхать на все лето. – То есть все лето ее здесь нет? – Я ее не видела. А я целыми днями тут. И такси к ней не приезжало, как раньше. Наверное, уехала. И в этот миг, когда няня соседей уже закрывала калитку, на тихой сонной улице послышались голоса: – Этот номер тридцать шесть. Вон тот дом. Ну, конечно же, вон он. Тут какая-то нумерация странная. Катя оглянулась. К дому по улице приближалась пара – очень толстая женщина в теплом вязаном кардигане, с увесистой сумкой и папкой с документами. И очень молоденький полицейский в форме с лейтенантскими погонами. Белобрысый и чем-то крайне озабоченный. – Тридцать шестой дом тот, – он ткнул в дом, где Катя расспрашивала няню. – Нет, тридцать шестой дом – вон он, – полковник Гущин сказал это громко. – А вы что, к Ангелине Мокшиной? – Мы по делу, – холодно ответил юный полицейский. – А вы кто такие? Гущин показал ему удостоверение. Светлые бровки-запятые полицейского полезли вверх. – Начальник криминальной полиции области… Разрешите доложить, участковый Щеглов, я… мы тут с представителем поселковой муниципальной администрации, и мы… – Коллега, а вы участковый где? Здесь? Вы коттеджный поселок обслуживаете? – Нет, я из Пушкино. Я приехал сегодня, – участковый Щеглов оглянулся на выжидательно молчащую толстую даму из поселковой муниципальной администрации. – Я обслуживаю территорию санатория «Бор». Мне необходимо решить вопрос… никаких же родственников у нее… вообще никого. А там ее вещи в санатории остались и… Мы здесь ничего не планировали обыскивать. По поводу дома – это теперь дела администрации. Дом-то теперь вроде как бесхозный. – То есть? А что с Ангелиной Мокшиной? – Она умерла. Катя ощутила, что земля уходит у нее из-под ног. Хотя участковый произнес это вполне буднично, даже скучно. – Когда? При каких обстоятельствах? – Гущин подошел вплотную к участковому. – Где? – Еще в июне. Ее, правда, не сразу нашли. Примерно дней через пять. – Где нашли? – В карьере, – участковый смотрел на них. – Несчастный случай. У меня дело об установлении обстоятельств смерти, я его прекращаю, и мне надо как-то вопрос решить с вещами ее из санатория. Родственников никого. Она одинокая была женщина. Гущин подхватил его буквально в охапку. – Ну-ка, ну-ка, коллега, у нас к вам много вопросов. Вы извините нас – служебная необходимость, – он извинился перед молчаливой любопытной дамой из администрации. – Мы вынуждены вас покинуть. С домом потом, это подождет. Лейтенант Щеглов, садитесь в мою машину. Пожалуйста. Щеглов и глазом не успел моргнуть, как они с Катей затолкали его во внедорожник и через минуту уже мчались по дороге в сторону Минского шоссе. – Показывай дорогу, как до Пушкино доедем, лейтенант, – Гущин говорил хрипло. – И давай по порядку. Что случилось? – Это было в июне, – Щеглов смотрел на них все так же недоуменно, хотя теперь в его взгляде мерцали искорки, словно он был рад, что они расспрашивали его об этом деле. – Четырнадцатого я дежурил, и нам позвонили из санатория «Бор». Сказали, что у них пропала пациентка, которая приехала к ним лечиться. Санаторий крутой. Но в основном там опорно-двигательный профиль и нервный. Я приехал туда с патрульным. Оказалось, что эта пациентка, Мокшина Ангелина, она у них и прежде бывала, лечилась. Но потом ездить перестала – там же зверски дорого все, весь курс лечебный. А тут в начале июня снова приехала, и у нее был курс на десять дней. Но вдруг в середине отдыха она куда-то делась. Они сначала подумали – ну, на праздники в Москву вернулась, так порой пациенты делают. Но она никого не предупредила, и вещи ее остались. Они ее ждали три дня. Праздники прошли, а она не возвращается. Они ей стали звонить – ничего. Тогда позвонили нам в УВД. Я осмотрел ее номер – там сумка, вещи, косметика, лекарства. Если бы в Москву уехала, то лекарства уж точно бы взяла. Она же это – больная. Там все больные. Я опросил персонал, установил, что ее в последний раз видели 11 июня, ей процедуры проводили, ванны, инъекции. И обедала она в ресторане. Дело возбудили о пропаже без вести. А тут труп нашли в карьере. Это совсем недалеко, в полукилометре от санатория. Там у них знаменитые карьеры-пруды. Но для купания только два пригодны. А третий давно пересох, и там обрыв большой, вода только на самом дне. Там ее и нашли, Мокшину. Мертвую. – То есть, когда нашли, давность смерти уже была несколько дней? – уточнил Гущин. – Да. Видели ее в последний раз в санатории одиннадцатого июня, а нашли только шестнадцатого. Тело уже… в общем, в плохом состоянии было тело. – А причина смерти? – Падение с высоты. У нее травмы были несовместимые с жизнью, – участковый вздохнул. – Черепно-мозговая травма и перелом шеи. Обе эти травмы, как мне патологоанатом сказал, могли привести к ее смерти. И еще у нее были переломы. Рука сломана. И гематомы. Там же такая высота – обрыв. – И вы это все расследовали как несчастный случай? – спросила Катя. Она ощущала холод внутри… леденящий холод… Дело Первомайских вновь поворачивалось к ним непредвиденной стороной. Что же это такое? Горгона тоже мертва. И мертва вот уже… три месяца. С чем же мы имеем дело? – Ну да, – участковый кивнул. – Этот карьер… Понимаете, там опасно. А если она пошла туда во второй половине дня, на закате… и там еще перед этим были дожди, можно было оступиться, поскользнуться. – А что, отдыхающие и пациенты санатория туда, на этот заброшенный карьер, разве ходят? – Он не заброшенный. Это местная достопримечательность. Там очень красиво. Вид такой, – участковый Щеглов оглянулся на Катю. – Но там можно оступиться и полететь, хотя… – Что? – Катя чувствовала, что самообладание ее покидает. – Что, лейтенант? – У этого карьера есть одно прозвище негласное. Конечный пункт. Ну, понимаете, там порой находят людей. Внизу. Тех, кто счеты с жизнью сводит. Самоубийц. Я, конечно, расследовал все это как несчастный случай. И это, наверное, он и есть. Но… она же больная была. Ходила с палкой, как я выяснил в санатории. Все же далеко это для инвалида – такая прогулка вечерняя. А вот если счеты с жизнью сводить вознамерилась, то… в самый раз прогулка. Она же, эта Мокшина Ангелина, была уродкой… то есть, простите, я не то имел в виду… инвалидом. У нее такой был ужасный горб. Я когда в морге увидел… жуть. Не старая еще по возрасту, а по виду как Баба-яга. – То есть вы думаете, что это могло быть и самоубийство? – спросил Гущин хмуро. – Учитывая славу этого карьера. Конечный пункт. Хотя дело мы закрываем как по несчастному случаю.