Как прежде… В других делах, в других расследованиях… Но только не в этом. Этот случай иного сорта… Дом Первомайских глядел на него всеми своими окнами с усмешкой. Если старые дома, видевшие так много всего, умеют издеваться, то вся эта замшелая рухлядь, покрытая, словно коростой, модным сайдингом, сейчас издевалась втихомолку. И ждала… Все было открыто – и калитка, и входная дверь. Гущин вернулся туда, откуда его недавно выгнали с таким гневом и такой злостью. Светлана Титова возилась в передней. Паковала вещи в большие сумки. Она разогнулась и уставилась на полковника Гущина не мигая. Из кухни появилась со стаканом молока в руках Эсфирь. Глянула на него и тоже молча, не говоря ни единого слова, пошла в кабинет. Скользила, как тень. Гущин устремился за ней. Светлана Титова за ним. В кабинете они хранили гробовое молчание. И смотрели на него – обе. Тоже ждали. – Я прошу у вас прощения за смерть вашего сына, – Гущин повернулся к Титовой. – Он был невиновен в убийствах. И это целиком моя вина в том, что он погиб. Светлана Титова ничего не сказала в ответ. – Дом завтра опечатают и закроют, – скрипучим голосом объявила Эсфирь. – Завтра я передам все комиссии из министерства культуры и сотрудникам Литературного музея. И эта глава книги нашей жизни закончится. – Нет, Эсфирь Яковлевна. Все может закончиться лишь тогда, когда станет известно имя убийцы. – А вы знаете это имя, полковник? Она стояла выпрямившись. Худая, старая, в глубоком трауре. Стояла под портретом Клавдии Первомайской у ее письменного стола, на котором лежали стопки толстых тетрадей, какие-то коробки, книги. – Возможно, знаю. – И кто это? – У меня нет против вас доказательств, Эсфирь Яковлевна. Она обернулась к Светлане Титовой: – Слышишь, Света, он считает, что это я. Что это я их всех убила. Светлана сделала шаг назад к двери и оказалась за спиной Гущина. А он посчитал ниже своего достоинства оборачиваться и смотреть, есть ли опять в ее руках что-то острое – ножницы, вязальная спица… Он мужик, полковник полиции, с пистолетом… И эти двое – восьмидесятилетняя старуха и обезумевшая от горя осиротевшая мать. Драться с ними? Здесь? – Он так считает. И, наверное, думает, что прав, – Эсфирь говорила тихо. – Света, а он ведь пытается вбить клин между нами – таким вот способом. Такой психологический оперативный прием. Их этому учат в их полицейских академиях. Клин. Чтобы и ты тоже обвинила меня. – Я никогда, Эсфирь Яковлевна, – твердо ответила Светлана Титова. – Да что он понимает? Бесполезно объяснять ему – у него нет сердца. – Мне так Клавдия говорила про своего из «Крестов». Все было – и стать, и ум, и член, и характер, и сила. Только вот не было сердца. Гущин слушал их. Этих двоих. – И души, – произнесла Эсфирь Яковлевна. – Говоришь, бессмысленно что-то ему объяснять. Но я все же попробую. Как думаешь, Света, сделать мне такую попытку? – Как хотите. Только это бесполезно. – А если попытаться ради нашего Вани? Ради нашего мальчика дорогого? – Тогда да. – Полковник, ответьте мне, почему вам так хочется, чтобы убийцей оказалась именно я? – спросила Эсфирь. – Потому, что я так думаю. И не имею при этом прямых доказательств, чтобы вас арестовать. – Ну да, думать не вредно. А еще хотеть… жаждать, полковник. Не только моего ареста. Не лгите сами себе. Не столько я вам нужна, старуха. Сколько… шанс окончательно и бесповоротно опозорить и обесчестить этот дом. И ее память. И нас всех, кто был с ней до конца. Такой резонанс ведь снова! Какая мы все тут падаль, оказывается: мало того что доносчицы, «штатные стукачки», но еще и убийца! Вы словно мстите нам всем… мне за что-то очень личное, с чем вы глубоко сами не согласны, чему вы сопротивляетесь, но служите. Служите ведь? И она, Клавдия, тоже ведь этому служила. Ей ведь тоже при вербовке заливали о высших интересах, об укреплении державы, о врагах, о благе государства. И все это словоблудие, чтобы подцепить на оперативный крючок. Как вы их называете между собой в своих кабинетах, тех, кто вам служит негласно, все это агентурное племя? «Сливные бачки», «промокашки», «крысы», «дятлы», и еще хуже нецензурно – да? Поставляют оперативную информацию, в том числе из среды нашей благородной творческой интеллигенции, которая на диване «борется с режимом» и какает розами, да? Презираете их, но используете. Как Клавдию использовали там, в «Крестах». Что называется, во все дыры… – Клавдия Первомайская умерла, Эсфирь Яковлевна. Я с покойниками счетов не имею. Мои дела с вами. – А вот она даже с того света прислала вам весточку, полковник. Не донос, нет… Возможно, полезную информацию. Рука Эсфири скользнула к черному футляру из сафьяна, на который Гущин не обратил внимания, хотя видел его среди книг и тетрадей на столе. Рука Эсфири на секунду зависла над этой дарственной коробкой, в которой когда-то хранилась смертоносная вещь. Секунду она словно раздумывала, а потом взяла со стола тетрадь в клеенчатом переплете, лежавшую рядом с футляром от пистолета Энвера Ходжи. Швырнула тетрадь на секретер рядом с Гущиным. – Вот, полковник. Прочтите. Прежде чем обвинять меня и строить свои версии-обманки. Прочтите это. Ее дневник того самого года, июля месяца и августа, когда раскручивалось это ужасное дело с детьми. Когда она ездила туда, когда металась, пыталась добиться правды у Вики. Она добилась у нее объяснений. Вика рассказала ей то, о чем они с Ангелиной-Горгоной не стали говорить, потому что боялись, что все станет еще хуже, что их обвинят еще черт знает в чем. Но ей, своей матери, она все рассказала, когда Клавдия… когда они… когда мы с ней отняли у Вики пистолет и… когда пелена спала. Когда мы все опомнились. И они заперлись наедине здесь, в кабинете. И говорили, как дочь и мать, которую дочь только что пыталась застрелить, потому что мать ей не верила и обвиняла ее. Вот, прочтите результат этой их беседы! Ее последнюю «инфу» с того света – вам, органам… Она же все, все записывала, она все брала на карандаш. А вдруг пригодится? И видите – пригодилось. Она не ошиблась. Гущин взял дневник Клавдии Первомайской и открыл там, где Эсфирь загнула страницы. – Сядьте, полковник. И прочтите это, – Эсфирь смотрела на него с какой-то странной улыбкой – не торжествующей, нет, и не издевательской. А горькой и одновременно сумасшедшей. – Прочтите это здесь. При нас. У нас со Светой нет ножа… И нет топора… А вот там он был. И прежде чем обвинять меня в том, чего я не совершала, вы бы лучше разобрались, что там вообще творилось, в этой Истре, в ту самую июльскую ночь. Он сел на стул у секретера. И начал читать дневник. Круглый четкий аккуратный почерк детской сказочницы… синие чернила шариковой ручки, слегка выцветшие уже… Через десять минут он садился в свою машину. Тетрадь была в кармане его пиджака. Эсфирь и Светлана вышли за ним не только на крыльцо, нет, они стояли в калитке, словно провожая его. Как провожают… злейших друзей, любимых врагов. Или тех, кто может уже никогда не вернуться. Ведя машину, Гущин на ходу достал из бардачка атлас Подмосковья, отыскал Истринский район. Затем позвонил в Истру начальнику УВД. Как и Катю, его интересовала «география места». Он спрашивал и про бывший полигон, и про бывшую военную часть. Вспомнил и рассказ бывшего патрульного Осипова про дезертиров. Спрашивал, что в Истре слышали и что помнят об обстоятельствах возбуждения военной прокуратурой уголовного дела по факту побега из военной части. А затем он набрал номер начальника Главка и попросил его в субботу, в выходной, то есть прямо сейчас… – Что, рапорт на отпуск написали? До понедельника не ждет? – хмыкнул шеф. – Нам надо запросить архив Главной военной прокуратуры, – сказал Гущин. – Это не может ждать… Это очень срочно. Глава 36 Девять минут – А что именно случилось на больших дачах? – спросила Катя Осипова. – Я не знаю. Я только слышал в ту ночь переговоры по рации – туда дважды вызывали «Скорую». – «Скорую»? Зачем? – Не имею понятия, – бывший патрульный покачал головой. – Эта же территория к военной части относилась, пусть там в то время уже не было забора на полигоне. Но все равно. Это же внутренние войска. Сами знаете, они же изолированы от местного населения. Чтобы никаких контактов с местными, никаких человеческих отношений. Ну, в случае, если… сами понимаете. И сейчас так, и тогда так было. И они никогда свой сор из избы не выносят. Не знаю, что там произошло. Только помню, что «Скорую» на генеральские дачи вызывали дважды. Я слышал – по рации об этом говорили, дежурному сообщали. И это было еще до того, как стало известно о пропаже детей. Нас всех подняли по тревоге детей искать где-то в семь утра. А «Скорая» на дачи приезжала ночью… точнее, в четвертом часу, и потом второй раз, минут, наверное, через сорок. Уже рассвело тогда. Может, плохо было какому-нибудь старику-генералу? – Да, возможно, и так, – Катя кивнула. – Но ведь накануне дезертиры сбежали. Пусть одного поймали. Но другой-то скрылся. Чтобы в бега пуститься, необходима гражданская одежда, деньги. Сами понимаете. Осипов мрачно кивнул. – Узнать мы, конечно, что-то конкретное об этом никак не сможем. Столько лет, – Катя вздохнула. – Дело о побеге из военной части вела военная прокуратура. Если только сделать запрос туда, в архив… – Вообще-то можно попробовать узнать, – сказал Осипов после долгого раздумья. – Пусть они, эти вояки-гвардейцы, изолированы, но «Скорая»-то была из нашей истринской больницы. Других-то врачей здесь нет. А та ночь памятна многим – в том числе и врачам – до сих пор, потому что дети ведь погибли. Такого не было никогда здесь. И «Скорую» тем утром вызывали и к реке тоже, когда детей из Затона достали. Так что двадцать пятое июля – это черная дата. Надо у Зои Петровны спросить – может, она что-то помнит обо всем этом. – А кто это – Зоя Петровна? – Соседка моей старшей сестры. Она врач, на «Скорой помощи» долго работала. А муж у нее был заведующий отделением реанимации в ЦКБ. Муж умер, она сама на пенсии. Я сейчас позвоню сестре – узнаю, дома соседка или на даче. Катя терпеливо ждала, когда Осипов переговорит с сестрой по мобильному. В маленьких подмосковных городах всегда так. Что-то кто-то слышал, что-то кто-то помнит, какие-то старые сплетни. Еле-еле заметный след на прибрежном речном песке… – Зоя на даче, она там до холодов. Сестра мне сказала. Здесь недалеко, можно к ней подъехать прямо сейчас. И они поехали. Снова описали круг, вернулись к мосту и опять переправились на другой берег Истры. Садовые товарищества… маленькие домики, аккуратные участки. Астры, гроздья рябины, суббота. Здесь все казалось пестрым, бедным, тесным, скученным, однако обжитым, резко контрастируя с замогильным заброшенным великолепием рублевских замков и дорогим запустением старых и новых дач «Светлого пути» и «Московского писателя». Тут обитал простой народ – что-то гоношил в субботний сентябрьский погожий денек. Кто-то копал картошку и разбирал парники, кто-то разжигал угли в мангале для шашлыков. Кто-то горланил песни, не протрезвев с ночи. Бывший врач «Скорой», а ныне пенсионерка Зоя Петровна чем-то напомнила Кате Светлану Титову – такая же крепкая, ширококостная, с натруженными руками. Одета по-дачному, очки постоянно сползают на нос, потому что дужки расшатались. Она копалась в саду, укутывала чахлые розовые кусты. Приветливо поздоровалась с Осиповым, а потом сдержанно и с Катей, когда Осипов представил ее как сотрудника полиции. – Вспомнили мы события давние, Зоя Петровна, – начал Осипов. – Июль тот, когда детей в реке нашли. Не вы тогда на «Скорой» туда утром к Затону ездили?