— А кто мешает? — безразлично пожал плечами Валера. — Мы тут одни. Директор вздохнул и нервно облизал губы: — Понимаете… А можно на «ты»? — Валяй. — Понимаешь, в квартире, где пару дней жил Романов, там… там остались деньги. — И много? — насторожился Штукин, сразу вспомнивший необычную возбужденность троицы, вернувшейся с обыска. — Много. — Для меня и триста баксов — много. — Валера сунул в рот сигарету и пристально посмотрел директору в глаза. — Триста тысяч. — Э… Э… Э… триста тысяч… чего? — Долларов. Штукин забыл даже прикурить. Он сунул руки в карманы брюк, чтобы нащупать там зажигалку, но вместо этого так уперся кулаками в ткань, что она затрещала. Видно было, что юрист не врет. Пауза затягивалась. Директор судорожно сглотнул и зашептал снова: — Триста тысяч баксов. Может, чуть меньше. Они спрятаны. Какая разница, кто их откуда и куда… Романову они все равно уже не нужны… А у тебя есть ключи. Что тут думать — рванули быстро и… Я честно скажу, была бы дверь простенькая — я бы к тебе не пришел. Но там — сейф, а не дверь! — Не тарахти! — Валера вскочил и прошелся по кабинету туда-сюда. Он все-таки нашел в кармане зажигалку и прикурил наконец-то: — Так там уже обыск был! Юрист улыбнулся, услышав в этих словах предварительное согласие. Он крутил головой, пытаясь взглядом поймать глаза Штукина: — Они так лежат хитро, что взять их просто, а найти трудно! Только давай прямо сейчас, а? Ты, конечно, и без меня найти сможешь, но тогда я шум подниму… Валера в один затяг добил сигарету и махнул рукой: — Погнали! Ключи от квартиры он вытряхнул из пустой литровой банки, где они лежали вместе с какими-то бумагами покойного шведскоподданного. Так всегда временно хранятся вещдоки, пока не затеряются за ненадобностью. До адреса они долетели быстро на директорской «тойоте». Всю дорогу сердце Штукина ухало, словно взбесившееся. Мыслей не было никаких, вернее, их было так много, что они перемешивались в какой-то совершенно неразборчивый сумбур. Уже около самой квартиры Валера занервничал и начал вслух материться. Директор взял ключи у него из рук и сам открыл металлическую дверь, а потом вторую такую же. Они быстро прошли в комнату, где директор судорожно перевернул тяжелый низкий журнальный стол. Под крышкой ничего не было. Штукин уже все понял, но на всякий случай вопросительно глянул на директора. Тот шумно выдохнул, вытер тыльной стороной ладони испарину со лба и забормотал: — Здесь было… прилеплено скотчем… сам прилеплял… минут сорок… тридцать пачек по десять тонн… здесь было… Валерий присел на корточки, внимательно осмотрел внутреннюю сторону столешницы и провел по ней рукой. Пальцы ощутили остатки клейкой массы от скотча. — А убиенный Романов… он переложить не мог? Юрист словно не услышал его вопроса. А он действительно не услышал, потому что в его ушах шелестели пропавшие доллары. Штукин понял, что вопрос задал естественный, но — пустой. …Минут через десять, когда они вдвоем уже ехали вниз на лифте, Валера мрачно сказал, имея в виду тех, кто производил обыск на квартире: — Если насчет пацанов голосить начнешь — меня тут не было. — Само собой, — с усталым равнодушием кивнул директор и добавил, словно размышляя вслух: — А что толку голосить-то… За такой навар эти ребята уволятся, но не сознаются никогда. Штукин молча с ним согласился. Директор довез его до отдела. По дороге они не разговаривали, не промолвили ни слова и при прощании — просто кивнули друг другу, и Валера вышел из машины. Зайти в отдел Штукин смог не сразу, так как в дверях возился сержант, пытавшийся втащить внутрь какое-то урчащее тело. Валера подождал пару секунд, а потом вдруг по-десантному локтем шарахнул пьяницу по хребту. Тот шлепнулся на ступеньки, как куль с мукой. Сержант отскочил и ошарашенно вылупил глаза на опера. — Дай пройти-то! — рявкнул на него Штукин и перешагнул через неподвижное тело… В своем кабинете Валера закурил, забросил ноги на стол и начал размышлять: «Нашим они ничего не скажут… Нет, Костылев прикроет жопу — доложит начальнику отдела… Нет, он же переходить собирается — значит, поведает начальнику „разбойного“ отдела и отстегнет десятку. И скажет, что нашли тридцать с мелочью, а не триста тысяч… В случае жалобы или информации — будет своим кричать, что ноль приписали, — и ему поверят. Начальник „разбойного“ на всякий случай треху ни за что Крылову отмаксает… И все. Итого: у пацанов где-то по девяносто пять тысяч баксов на рыло вышло… А это уже деньги. Это хорошая трехкомнатная хата в центре, плюс тачка, плюс… Твою мать! Если бы не этот следак, прокурорская морда!» Штукин даже застонал, словно от физической боли. Ему вдруг вспомнилось, как в фильме «Свой среди чужих, чужой среди своих» ротмистр Лемке кричит чекисту Шилову: «Понимаешь, это… Это нужно одному, а не всем…» — и еще что-то про то, что такой шанс бывает только раз в жизни… В жизни… Все дело именно в жизни, а не в деньгах. Деньги — это просто средство изменить жизнь. Валерка вдруг отчетливо понял, что же его все время так грызло и мучило, — а очень просто: ему поперек горла стояло убожество собственной жизни. Его тошнило от необходимости что-то выжучивать по мелочам, халтурить за копейки и все равно эти копейки считать, не имея возможности жить свободно — то есть не думая о деньгах. Ему не хотелось всю жизнь плохо одеваться, плохо жрать и вертеться среди таких же — в дешевой типовой одежде — людей. Штукин понял, что давно уже ненавидит убогость дешевых оперских пьянок, переходящих иногда в свальный грех с какими-нибудь дешевыми официантками или продавщицами… А на эту ненависть накладывалось то, что Валере нравилась его работа, — он считал ее интересной, нужной и правильной. Получался банальный такой конфликт, как у жены с мужем, которого она любит, но ненавидит его зарплату и уровень жизненных возможностей… …В свою двухкомнатную маленькую квартирку, оставшуюся ему после отъезда матери и Овчарова в Москву, Валера пришел глубоко за полночь. Уснуть он не мог долго, проворочался без сна почти всю ночь и наутро появился в отделе с красными от бессонницы глазами. Впрочем, его помятость не очень бросалась в глаза на фоне лютого похмелья Потемкина с Уринсоном. Валера смотрел на своих коллег и изо всех сил заставлял себя их не ненавидеть. Они-то здесь при чем? Они все правильно сделали, им повезло, а ему — нет. Судьба. Жизнь могла перемениться. Могла. 10 ноября, на День милиции, Штукин напился так, как давно уже не напивался, и утром 11-го проснулся у какой-то женщины, работавшей официанткой в шашлычной, где гулял уголовный розыск 16-го отдела. Кажется, ее звали Леной. Она снимала комнату в коммуналке, и Валере пришлось долго ждать с утра, когда освободится ванная. На работу Штукин пришел в препоганейшем настроении, пытался разобрать какие-то свои накопившиеся материалы, но сосредоточиться не мог. В таком состоянии его и застал Ткачевский, сообщивший о вызове к 13.00 к Ильюхину. Валера честно сказал начальнику уголовного розыска района, что знать не ведает о причинах вызова к высокому начальству и что совесть его чиста — нету на ней каких-то мутных тем, которые непонятными путями могли бы стать известными главковскому руководству. Ткачевский Штукину, похоже, поверил и велел перед визитом заскочить домой — побриться и переодеться, а после разговора — обязательно зайти и рассказать, в чем, собственно говоря, интрига состояла. Валера пообещал и понесся приводить себя в более-менее божеский вид. В главк Штукин явился за десять минут до назначенного времени. Он причесался, поднимаясь на второй этаж, где находился кабинет Ильюхина, отключил мобильный телефон. Телефон у него был так себе, эту трубку Валера недавно отобрал у одного наркомана, влетевшего на попытке угона. Дверь в кабинет Виталия Петровича была, как всегда, открыта. Штукин осторожно постучал в косяк и просунул внутрь голову: — Разрешите, товарищ полковник? Виталий Петрович, разговаривавший по телефону, махнул рукой, показывая на стул, и закончил разговор: — Что?.. Ты лично слышал эти слова?.. Нет, лично?.. Ах, это предположение?.. А я не собираюсь поднимать волну из-за предположения. Ясно? Ты сам принимал решение? Ну и все — сиди, кури бамбук. Ильюхин с грохотом швырнул трубку на рычаги и несколько раз вздохнул, сгоняя с лица сердитое выражение. Потом он улыбнулся Штукину, примостившемуся на конце длинного стола, и сказал: — Не гадай, зачем я тебя вызвал, — все равно не отгадаешь. Валера неопределенно повел плечами, не зная, как реагировать на такое заявление, и скользнул взглядом по кабинету. За несколько лет, прошедших со дня его первого визита сюда, обстановка практически не изменилась. Виталий Петрович сунул в рот сигарету и усмехнулся: — Давай сперва на отвлеченные темы поговорим… Как тебе в розыске?.. Я бы уточнил — в уголовном? Штукин так же усмехнулся в ответ: — В общем, нравится. А что? Ильюхин собрал вокруг прищурившихся глаз лучистые морщинки: — Нравятся девушки весной в коротких юбках… Что чувствуешь — твое? Не жалеешь? Валера чуть было не вздрогнул, ему на миг показалось, что полковник умеет читать мысли — и, в частности, сосканировал все его внутренние метания и переживания. Или, может быть, во время вчерашнего празднования в шашлычной что-то с языка соскочило, а кто-то успел стукануть? Да ну, бред какой-то… Зачем Ильюхину сплетни об умонастроениях отдельных оперов собирать — делать нечего, что ли? И кто такой ему некий Штукин? Все эти мысли вихрем пронеслись в Валеркиной голове, но ответить он постарался уверенно: — Не жалею. А что еще он мог ответить? Мол, спасибо вам, товарищ полковник, вы в свое время меня от увольнения позорного спасли, но… весь я погряз в интеллигентских метаниях и размышлениях о жизни вообще и ее смысле в частности… Не настолько близок был Штукину Виталий Петрович, чтобы делиться с ним сокровенными сомнениями… Ильюхин же получил ответ, который ожидал услышать и на который был как бы настроен заранее, поэтому он удовлетворенно кивнул и одобряюще улыбнулся: — То есть ты в своем корыте. А бумаги бесконечные не мучают? — Не очень. — Это ты, брат, со мной не откровенен. Бумаги настоящего опера всегда раздражают. Это — как с хорошей девкой на сеновале, а тут — комары… Валера не смог сдержать ответной улыбки, а Ильюхин хитро подмигнул ему: — А знаешь, почему я частенько дверь открытой держу? Стараюсь учиться у настоящих полководцев, которые себе ночлег устраивали всегда в центре солдатских костров — чтобы знать настроения масс по вечерним песням. Вот так и до меня долетают обрывки фраз из коридоров… А денег тебе хватает? Переход к вопросу о деньгах был неожиданным, но Штукина врасплох не застал. Житейский, в общем-то, вопрос, на который легко ответить откровенно. Опер хмыкнул: — Ну… когда как. Много денег не бывает. У меня по крайней мере. — Вот тут ты, похоже, не лукавишь, — совсем по-ленински прищурился полковник. — Я ведь не спросил, хватает ли тебе зарплаты? Я спросил — хватает ли денег… Ты кури, если хочешь. У нас с тобой разговор не на пять минут… Ловя сухими похмельными губами сигаретный фильтр, Валера лихорадочно пытался понять, к чему весь этот текст о солдатских кострах с последующим плавным переходом на денежную тему. Неужели директор «Алиби» все-таки пошел жаловаться и… И что «и»? Он, Штукин-то, здесь при чем? Или полковник хочет в доверительной беседе вырулить на Потемкина, Уринсона и Костылева? Попросит подсветить…[72] Нет, Ильюхин вырос в уголовном розыске… Он не будет склонять опера к стукачеству на своих товарищей из-за, пусть даже и больших, денег какого-то директора какой-то фирмы «Алиби». Военная добыча есть военная добыча. Это — святое. Да и репутация у Ильюхина не такая. Он, наоборот, терпеть стукачей не может… Между тем полковник задал новый вопрос, совсем уж неожиданный: — Ты Крылова знаешь? — Петра Андреевича? — Его. — Ну… знаю. Кто ж его не знает. — А лично с ним разговаривал? Тет-а-тет? — Да, было дело однажды. Он из-за серии разбоев к нам заезжал, ну и… — Долго разговаривали? — Ну, минут, наверное, десять.