— Да насрать на них… Слушай, а что это мы пили такое из твоей фляжки? — Ром пиратский. — Дай-ка еще. — На. Хозяин кабинета сделал добрый глоток и задохнулся: — Крепко! — Восемьдесят градусов. — Да ну? Как же их тогда ловили-то, этих пиратов? Крепкие мужчины, должно быть, были… Опера помолчали, а потом тот, который хвалил пиратов, вдруг тихо сказал: — Жаль парнишку этого, Штукина. Сожрут его. — Сожрут, — согласился владелец фляжки. — И самое обидное, похоже, что ни за что сожрут. А парень он вроде внятный… Валерка, естественно, всех этих слов не слышал, а потому вошел в кабинет Ильюхина с искренней обидой на своих коллег. Полковник дал ему время помолчать и успокоиться, налил чаю, как и обещал, а потом сказал, грустно улыбнувшись: — Отошел? Я жалом-то поводил уже и потому схему случившегося знаю. Думаю, что Денис не врет в том, что ошарашен и ни одной внятной версии не имеет. Конечно, если бы он знал — то сразу бы не сказал, поэтому я не его словам верю, а общему туманному информационному фону… А ты как думаешь — не врет он? — Думаю, не врет. Полковник закурил сам, предложил сигарету Валерке, вздохнул и спросил: — Юнгерова видел? — Да. — Ну и как он тебе? Понравился? Штукин неопределенно повел головой: — Крепкий мужик. Серьезный. Предлагал, если уволят — к ним идти. Наверное, больше понравился. По крайней мере он не попрекал меня, как наши. Виталий Петрович невесело рассмеялся: — Это хорошо, что понравился, и хорошо, что приглашают. Это даже очень хорошо… А на наших ты сердца не держи — ситуация-то и впрямь необычная. Сам знаешь — в голову всегда сначала плохое лезет. Ты после случившегося пил? — Нет. — Молодец, — похвалил полковник опера, достал из сейфа стакан и бутылку водки, налил треть. Штукин обратил внимание на то, что стакан был идеально прозрачным, хотя и стоял в сейфе. — Выпей. Под мою ответственность. — Полковник протянул Валерке водку. Штукин бормотнул какие-то слова благодарности и маханул налитое залпом, не почувствовав горечи. Водка пилась, как вода. Он отер губы тыльной стороной ладони и осторожно поставил пустой стакан на стол. Ильюхин закупорил бутылку и убрал ее в сейф, оставив стакан на столе. Они помолчали, потом Виталий Петрович помассировал себе виски пальцами и глухо сказал: — Думаю, что выбранная мной манера общения с тобой — вообще, и по работе в частности, как говорит наш император, — не продуманна, романтична и, наверное, не совсем правильна, но… выбор сделан. А поэтому я скажу тебе сейчас то, что должен был бы сказать лишь после всех проверок и сомнений. Не подведешь? — Теперь нет, — мотнул головой Штукин, ощущая, как водка начинает его «цеплять». — Круче, чем в лифте, не будет. — Кто знает, что еще будет… — вздохнул Ильюхин и чуть понизил голос: — Мы ведь внедрить-то тебя собирались, как ты помнишь, в дочернюю структуру Юнгерова. Заход издалека… А тут… Он тебя сам приглашает. На человечьей беде, на случае да на твоем везении — такая удача. А потому и увольнять тебя нужно срочно — как скомпрометировавшегося. Как тебе такой поворот с особой цинизмой? Будем разводить кактусы и вышивать гладью? Случай особый, думаю, что наверху я смогу быстро все утрясти… Ты-то сам готов? Подумай еще раз… Валера опустил голову и махнул рукой: — Я, товарищ полковник, все давно уже обдумал… Мне б сейчас стакашок самогоночки мутной… — Ебануть? — Так точно, вот это самое слово… А то — как-то уж очень неожиданно закончилось мое мирное счастливое детство… — Ладно, — тяжело поднялся из-за стола Ильюхин. — Сейчас тебя допросит следователь — прямо здесь, в моем кабинете… В комфорте, так сказать… А потом я уже в других кабинетах тебя завиновачу по полной программе. Дескать, не место таким… и так далее… — Я понимаю, — с трудом сглотнул Валерка непонятно из-за чего возникший в горле ком и вдруг, неожиданно для самого себя, спросил: — Товарищ полковник… А вот… Если бы не было никакого внедрения… Если бы просто — опер Штукин и весь этот компот… Меня что, уволили бы? По-настоящему? Виталий Петрович остановился уже практически в дверях своего кабинета и долго молчал, не оборачиваясь. Потом все же повернулся и тихо ответил: — Есть такое правило: не надо множить сущностей сверх необходимого… В Доме книги, я как-то раз заходил, любопытная литература продается — из серии «Альтернативная история». Что бы было, если… Я полистал — херня это все. Занимательное чтиво для людей, у которых много свободного времени. История не знает сослагательного наклонения. Я ответил на твой вопрос? Знаешь, мне ведь проще было бы сказать: «Что ты, что ты, конечно, не уволили бы…» Но я не знаю, что бы было, если… И на кофейной гуще гадать не умею. Я привык иметь дело с тем, что есть. Ты меня понял? — Вполне, — кивнул Штукин. Не таких, ох не таких слов ждал он от полковника, хотя и оценил, что Ильюхин постарался ответить ему максимально честно. Но Валерке, наверное, не честность сейчас была нужна, а теплота человеческая, участие. Он вдруг ощутил себя маленьким совсем пацаненком, которому так хочется уткнуться в отцовскую грудь и выплакать туда всю обиду и весь страх… Штукин сжал зубы и постарался задавить все бушевавшие в его душе эмоции. Полковник все еще медлил, не выходил из кабинета. Наконец он взялся за ручку двери и, нажимая на нее, сказал: — Мне тут недавно один крупный бандюга загадку загадал: чем, мол, жизнь от члена отличается? Я спрашиваю его: «Ну и чем?» А он руками развел: «Жизнь жестче». Валерка улыбнулся, хоть на душе у него и не стало менее муторно. — Ну вот, — удовлетворенно кивнул Ильюхин. — Раз чувство юмора осталось — значит, все в порядке будет. Держись, опер. Допрос в кабинете полковника много времени не занял, а долгие и муторные разговоры с оперативниками Виталий Петрович замял. Следователь же, как лицо процессуально независимое, интересовался в основном голой фактурой. Ну, Штукин и не выходил за рамки этой куцей фактуры: дескать, собирались ехать в Пушкин, заехали за термосом, а тут как начали стрелять, а больше я ничего не знаю, доверительных отношений ни с кем из потерпевших не имел… И все. После допроса Валера и Виталий Петрович еще пошептались минут сорок, а потом полковник отпустил опера и отправился к Крылову — вешать на Штукина «всех собак», как и обещал. К Крылову Ильюхин пошел как бы для того, чтобы «выработать совместную линию» для завтрашнего обстоятельного доклада начальнику ГУВД и начальнику СКМ. Штукин, конечно, этот разговор слышать не мог, но представлял, о чем пойдет речь, более того, ставил себя на место Ильюхина и думал, что бы он сказал сам в этой ситуации. Валерка никогда не узнал, что отдельные его мысли практически полностью совпали с реально прозвучавшими словами. А Ильюхину сыграть крайнюю степень раздражения в кабинете Крылова было не так уж сложно. Виталий Петрович едва только слюной не брызгал: — Завнедрялись у нас опера в странные компании! Где самая темная бойня — там и мы в лифтах! Я этого Штукина помню — не первый уже звоночек, далеко не первый! Молодой, да ранний! И главное, адвоката уже имеет, и не положнякового, а с частной практикой! Учись, Петр Андреевич! Ты б вот так, в его-то годы, начальству ответил: «Для начала я должен проконсультироваться со своим адвокатом»? Крылов попробовал было защитить опера: — И все? Крест на человеке?! По-другому мы, видимо, не можем! А ты его помнишь как тупорылого коррупционера? Ильюхин жестко усмехнулся: — Отчего же тупорылого? Я его хорошо помню. Смышленым опером был. И далеко не лентяй. — Твою мать! — взорвался Крылов. — Так почему же тогда «был»? Блядь, вот сразу «был»! Ведь даже Мюллер Штирлица понял, а ты вспомни, где пальчики этого штандартенфюрера обнаружены были! — А я помню! — легко отбил довод Виталий Петрович. — Люблю этот фильм и помню, как Штирлиц папашу Мюллера ловко облапошил. Но у нас-то — не кино! У нас уже круче, чем в кино! Крылов вскочил и забегал по кабинету, словно по камере, взад-вперед: — Да я его к себе возьму, этого опера! Разговор шел так, как его и моделировал Ильюхин. Крылов заводился и хавал все за чистое, не замечая, как постепенно успокаивается его собеседник, изначально кипевший, как чайник: — Извини, но ты не в ЗАО «Уголовный розыск» работаешь! Знаешь, ты иногда… — Да такой скукой от вашей казенщины тянет! — перебил Ильюхина Петр Андреевич. — Жил-был опер. Как выясняется — не самый худший, а в будущем, может быть, и лучший! И вот он, в силу отношений со знакомым — пусть и не кристальной чистоты, но ведь и не самым близким, — попадает в лифт. Ой! Ай! Как посмел! В лифте с ранее судимыми?! А их там почти всех и положили. Ой! Ай! А он еще и не погиб?! Нет?! Мерзавец!!! А он и преступников, вооруженных автоматами, не поймал голыми руками через дверь? Нет?! Да что же это деется такое?! Гнать!! Гнать негодяя, чистить ряды! Оборотень. Да?! Еще чуть-чуть, и у Крылова изо рта пошла бы пена. Ильюхин же, наоборот, выглядел очень спокойным. Он закурил и очень тихо ответил: — Есть, как ты понимаешь, нюансы. Петр, что мы вокруг да около ходим… Денис, с которым ты беседовал, он чей человек? — А у Юнгерова что, все с песьими головами? — немедленно вызверился Крылов. Виталий Петрович пожал плечами: — С песьими, не с песьими… Впрочем, на мой вопрос ты сам ответил. Петр Андреевич даже задохнулся: — А ты меня что на словах подлавливаешь?! А если б я вот так с Юнгеровым в лифте — ты бы что, погоны с моих плеч стал рвать?! Ильюхин встал и вплотную подошел к собеседнику, положил ему руки на плечи, словно и впрямь собрался погоны сорвать. Тон его, однако, был примирительным: — Обожди, обожди, Петр… Так у нас до рук дойдет. Ты не путай. Ты — это ты, ты человек заслуженный. Родина тебя не за так полковничьим чином пожаловала. Я, может, не во всем с тобой согласен, но… В конце концов, то, что можешь себе позволить иногда ты, абсолютно непозволительно сопляку-оперу. Виталий Петрович знал, на какую кнопку нажать. Лагерное сознание Крылова очень легко реагировало на тонкую лесть. И это же сознание стояло на абсолютно незыблемой догме — что положено засиженному вору, не прощается фраеру, пусть даже честному и битому. Крылов легко залетел в словесную ловушку и даже не заметил этого. И еще Петру Андреевичу была очень приятна косвенная похвала в его адрес, прозвучавшая из уст Ильюхина. Штукина Крылов не знал, поэтому и не готов был из-за него идти на принципиальный затяжной конфликт с Виталием Петровичем, тем более что тот и сам демонстрировал уважение и понимание к некоторым… м-м… все же не совсем однозначным моментам в жизни самого Петра Андреевича. Ильюхин, которому не очень приятно было кривить душой и играть весь этот спектакль, отвернулся к окну и дожал собеседника: