— Слышь ты, хуйло! Еще раз проявишься — я из тебя самого акварель сделаю! Понял меня, человек Божий?! И опер бросил трубку. А потом полез на шкаф, достал папку, просмотрел еще раз рисунки и отнес их одному своему знакомому в антикварный магазин на предмет оценки. Рисунки оказались очень даже ценные. Штукин задумался, но реализовать их пока все же не собирался… А Рублев, получив весть из Питера, что задержавший его опер не отдает папку, как раз находился на пересылке в Свердловском централе — в камере, где был еще один питерский горемыка, направлявшийся в Металлострой. Рублев попросил земляка связаться с волей, чтобы оттуда его знакомые еще раз потеребили опера на предмет возврата картинок. Уходящему в Металлострой были названы фамилия опера и его служебный телефон. При этом Рублев сделал одну ошибку — разоткровенничался и рассказал, что картинки не простые, а золотые и вообще французские… Земляк, однако, ни с какой волей по месту прибытия связываться не стал. В Металлострое он, налаживая отношения с оперчастью, поступил по мудрому зэковскому правилу — не хочешь сдавать своих — сдай чужого. Ну, он и сдал всю тему с Рублевым — про картинки и про опера. Вот только фамилию опера забыл, зато четко помнил служебный телефон… Оперчасть приняла эту тему как агентурное сообщение, и копию его, поскольку речь в нем шла о каком-то опере, направили в УСБ. В УСБ быстро установили Рублева как известного «клюквенника»[120] и контрабандиста. Напряглись. Восприняли тему серьезно и установили, что за опер трудится в 16-м отделе по данному рабочему телефону. А там уже к этому времени работал не Штукин, а Якушев… Нет, в принципе, УСБ сработало профессионально, ошибочка вышла в мелочи — никто не додумался проверить, с какого времени трудится молодой опер в этом кабинете. Так бывает. И к сожалению, не то чтобы редко, а сплошь и рядом. Уэсбэшники выстроились на ложный объект, но не знали, что он ложный. Сам объект вообще не знал ни о чем. При скудности первоначальной информации УСБ не придумало ничего умнее, как «поставить ноги» за объектом на недельку. Что эти «ноги» должны были выявить — трудно сказать, но опушники дисциплинированно начали отрабатывать Якушева и его связи. Опушникам ведь все равно — что квадратное катать, что круглое переворачивать… Вот начало их работы и засек сам Штукин, не зная и не ведая, что весь шухер заварился из-за него самого. Не знал он, естественно, и того, что Рублев, не дожидаясь никаких положительных известий с воли, в конце концов очень обиделся на весь мир и на Штукина лично и накатал анонимку в прокуратуру Василеостровского района города Санкт-Петербурга. Из далекого Амурского края эта бумага долго шла до Питера, но дошла и попала по адресу — к помощнику прокурора района по надзору за уголовным розыском Зое Николаевне Николенко, которая бегло просмотрела анонимку, не заинтересовалась ею и зашвырнула в сейф с мыслью вернуться к этому вопросу позже — когда будет больше времени и желания… …Дойдя до того кафе, где Николенко назначила встречу какой-то Вере, Штукин увидел, что все столики на свежем воздухе заняты, и очень этому обрадовался. Валера понимал, что если Николенко с подругой сядут внутри помещения — то у него есть шанс подслушать их разговор, а «наружка» останется на улице — контролировать вход и выход. У них и так людей негусто — половина ушла за Якушевым, — стало быть, максимум, на что их хватит, — это только войти под каким-нибудь предлогом внутрь, чтобы посмотреть на «связь», то есть на собеседника Николенко. Так оно и вышло. Зоя Николаевна зашла внутрь и заняла угловой столик, Штукин расположился за соседним, спиной к ней. Валера действительно очень мало общался с Николенко, но все же она, конечно, могла узнать его в лицо. Штукин решил подстраховаться, а заодно сесть так, чтобы видеть вход. Буквально через минуту после захода Николенко в кафе заскочил сотрудник, который долго и нудно начал расспрашивать бармена за стойкой об имеющихся в наличии сортах мороженого. Валера с трудом подавил улыбку. Минут через пять к столику Зои Николаевны подошла молодая, красивая, модно одетая женщина. Штукин вспомнил подслушанный телефонный разговор и решил, что это Вера. Он сначала догадался и только потом услышал, как Николенко обращается к подруге, называя именно это имя. «Мастерство не пропьешь!» — удовлетворенно подумал Валера и весь обратился в слух. Женщины затараторили. Видно было, что в этом кафе они бывают часто и поэтому чувствуют себя здесь вольготно. Дамы быстро заказали себе кофе и коньяку, и Штукин, отметив качество и цену напитка, повел удивленно бровями и подумал о Николенко: «Видимо, она решает не только служебные вопросы, раз так легко такой дорогой коньяк заказывает… Может, „ноги“ поставили за ней, подозревая ее в коррупции?» Тем временем грузчика, интересовавшегося мороженым, сменил другой, начавший приставать к бармену с вопросами о винах. Валера развеселился еще больше: «Эх, были времена — и я вот так же клоунил!» У Штукина было замечательное настроение, ему казалось, что он один видит всю картину, словно единственный зритель на интересном спектакле. Между тем Зоя Николаевна начала исповедоваться подруге: — Ты знаешь, это уже стало непереносимо тяжело. Через каждый час — звонок: как дела и все такое. Каждый день, помимо койки, — кофе и разговоры о жизни. Вещи дорогие старается дарить. Вера по-бабьи подперла щеку кулачком, поощряя подружку к еще большей откровенности: — И что ж плохого-то? Я в том смысле, что каждый день — это не так и плохо. — Да я не об этом! — хлопнула рюмку Зоя. — Тяжело просто, зашло далеко. Ощущение такое, будто он мой любовник уже лет пять. — Ты чувствуешь, будто знакома с ним лет пять? — Да. — Так это хорошо. — А чего хорошего-то? — А плохого? Главное — как он в койке-то? А? Зоя Николаевна вздохнула: — Сначала — просто волшебно было… Но, понимаешь, он в каких-то вопросах — еще маленький. Он немножко стесняется, думает, что кое-чем меня обидеть может. И я, как дура, из-за этого сдерживаюсь, чтобы слишком развратной не показаться… Как будто у меня какие-то обязательства возникли… Я хотела от этих отношений, наоборот, полной свободы… И главное — а что потом? — Ну ты, Зойка, зажралась, чес-слово! А когда мы на кухне выясняли, кто с парнем чего, ты тогда про «потом» не думала! Я ж тогда тебя просила, а ты? Сама говорила: устала с мужем по именитым гостям ходить… — А у меня и сейчас сил не прибавилось! А Егор, он… Он ничего словами не просит, но глазами — требует! Я в разговорах с ним слова подбираю! Мне не расслабиться! — А я тебе говорила, что он для тебя слишком молодой! — Да? А для тебя, значит, в самый раз?! Да ты, Вер, всего на три месяца меня младше. — На четыре. Не в этом дело. У меня к нему изначально было больше материнского. А ты к нему как к сверстнику пыталась отнестись. Изначально неправильно выбранная диспозиция. — Ой, Веронька, да хватит тебе! Позиция, диспозиция… я не знаю, что мне сейчас с Егором делать! Я даже боюсь его! Вера замолчала, не зная, что посоветовать. В наступившей паузе обалдевший от подслушанного диалога Штукин опрокинул стакан с водой. Женщины на него обернулись, и Валера принялся старательно вытирать стол салфеткой. Принципиально он понял суть любовного конфликта, свидетелем которого стал: «Действительно, не в жилу — бабе просто блядануть с оттягом захотелось, а ей серьезные отношения предложили. Откажешься — значит, точно блядь! Высокая драма!» Валера встал и вышел в туалет. Возвращаясь, он встретился глазами с Верой и тут же ругнулся про себя: «Теряю квалификацию!» Дело в том, что одно из незыблемых правил наблюдения как раз строго запрещает встречаться с объектом глазами. А женщины перешли уже от конкретной проблемы к общеглобальным: — Знаешь… А с другой стороны — как глянешь на наше следствие… Все мужики — ой… Видок — «на море и обратно». Захочешь — не загримируешь! — Удивила! Я тут у своего на фирме глянула разок на баб мужскими глазами. И что?! Вот ни одной, с которой я бы хотела переспать, а утром проснуться. — Верунчик! Это в тебе говорит латентное, то есть скрытое, лесбиянское начало. — Латентное? Во мне? А как ты меня по пьянке на прошлые майские на нелатентное подбивала, не помнишь? — Ну, во мне есть тяга к экспериментаторству… А что, тебе тогда совсем не понравилось? — Не к экспериментаторству, а к блядству… — Кто бы говорил, ой… Святая Магдалина… А на даче, когда ты с тем журналистом и его приятелем… А я, как дура, сижу в сауне, думаю — куда все подевались? Штукин помотал головой и заключил про себя: «Так, это уже пошла лирика, а не информация… Да-а… Это хорошо, что мужики редко слушают бабские разговоры. Хотя…» На самом деле все подслушанное Валерия не шокировало. Скорее наоборот — эти тетки ему даже чем-то понравились — этакие шкоды! «А уж Николенко-то! Кто бы мог подумать! А в прокуратуре — всегда вся такая засундученная была… М-да… В тихом омуте…» Внезапно Штукину пришла в голову мысль предупредить Николенко о ведущемся за ней наблюдении. Зачем? Трудно сформулировать. Наверное, примерно по тем же мотивам, по которым он вообще проявил любопытство ко всей этой истории с «наружкой». То есть больше от шкодности, от некой любви к авантюрности и нестандартности. Ну а еще — ему очень понравились эти две тетки, те еще оторвы, судя по всему. А из двух больше, конечно, понравилась Николенко: не потому, что в ней Штукин увидел больше шкодности, — просто он ее знал, а Веру — нет. Одно дело, когда крамольные и эротические мысли высказывает просто какая-то симпатичная тетка, другое дело — если это прокурорша, да еще известная своей строгостью, да еще именно за угрозыском надзирающая… Тут интрига образуется… Валера, конечно, так подробно свой порыв не анализировал. Он лишь сказал сам себе: «А что тут такого? Я же на Рейх больше не работаю… — Под Рейхом он имел в виду милицию и государство вообще. Впрочем, Штукин тут же так же мысленно поправился: — По крайней мере — официально не работаю…» В это время в кафе уже не было сотрудников ОПУ, они все находились снаружи. Штукин встал, проверил взглядом заведение еще раз, потом обернулся к столику, за которым сидели женщины, и сказал тихо: — Зоя Николаевна, извините, что мешаю, но мне бы срочно вам пару слов сказать. Николенко прищурилась, а Вера застыла с открытым ртом. Зоя Николаевна, видимо, вспомнила лицо Валерия: — Мы, по-моему, знакомы… — Конечно, знакомы, но не близко. Я — свой, я в уголовном розыске 16-го отдела работал… Вера хлопнула ресницами и засмеялась: — Бог ты мой! Еще один! Николенко шикнула на подружку и сморщила лоб, пытаясь вспомнить: — Да, я вас припоминаю… Ваша фамилия… — Штукин, — подсказал Валера. — Точно! — улыбнулась Зоя Николаевна. — Я вас оттого и плохо помню в лицо, потому что в материалах ваших, как правило, полный порядок был… Вы, кажется, уволились недавно? — Есть такое дело, — согласился Штукин, переминаясь с ноги на ногу. Николенко кивнула и деловым, совершенно нешкодным тоном спросила: — Так что же вы хотели мне сказать? Вера захлопала глазами и превратилась в одно большое ухо. Валера усмехнулся: — А от подруги у вас секретов нет? — А откуда вы знаете, что я — подруга? — не удержалась и «вставила свои пять копеек» Вера. Николенко несколько раздраженно дернула локтем и выжидательно подняла подбородок. Штукин оглянулся: — Можно я тогда присяду? — Берите стул, садитесь! — распорядилась Зоя Николаевна. Валера с трудом скрыл усмешку: «Господи, до чего же эта черта в прокурорских неистребима — чуть что — „берите стул, садитесь“». Вслух он, присаживаясь, сказал, однако, совсем другое: — То, что вы, Вера, подруга Зои Николаевны, понять нетрудно. Вера заинтересовалась еще больше: