— Твои сомнения относительно прилагаемой к ним аббревиатуры касаются слова «преступное» или «сообщество»? Или «организованное»? Штукин легко закинул ногу на ногу и непринужденно, почти светски, улыбнулся: — Организованности у них и государство занять может. Сообщество — конечно, есть, они связаны интересами и, вообще, жизнью, но вот насчет всякого такого преступного… Я, конечно, среди них совсем еще не старожил, но… Валера чуть запнулся, и полковник подбодрил его: — Ты говори, говори… Как есть — не стесняйся. Штукин пожал плечами: — Если не стесняясь, — то люди там достойные. Симпатичные. Я отрицательных эмоций гораздо больше получил на легальной работе. Прошу отметить и доложить в воспитательный отдел! «Осмелел», — подумал про себя Ильюхин, однако вслух ничего не сказал, лишь головой покачал. Валера тем временем практически залпом опрокинул в себя чашечку принесенного официанткой кофе и остро глянул прямо в глаза полковнику: — А если серьезно, то все, что я вам только что сказал, — серьезно. Ильюхин долго не отвечал, размешивая сахар в своей чашечке, а потом, спрятав улыбку, тихо предложил: — Ну, если серьезный разговор пошел… Тогда расскажи и о себе. Штукин сразу же насторожился, почуяв неладное, и вспомнил о случившейся на озере трагедии. А о чем он еще мог сразу подумать? Правда, было непонятно — откуда об этом может знать Ильюхин… Полковник ждал. Валера нахмурился и пошел на обострение: — Если что-то не так, то давайте напрямую! Ильюхин взгляд не отвел, усмехнулся жестко: — Если труп — это «если что-то не так», то боюсь подумать, что такое «если дело труба»… И учти — все твои слова, будто тебя к стенке припирают, — это неправильно… Не нужен этот налет. Поговорим спокойно. Тему все равно не закрыть. — Не понял. — Валера аж побледнел, подумав о том, что расследованию истории на озере дан официальный ход и информацией о случившемся владеет не его куратор Ильюхин, а полковник Ильюхин как представитель государства. Виталий Петрович, уловив этот нюанс его размышлений, чуть качнул головой: — Я имею в виду, что тему эту не закрыть в нашем с тобой разговоре. — Хорошо, — шумно выдохнул воздух Штукин. — Вам я готов рассказать. Более того — объяснить. И даже оправдаться. — А другим? — А с другими — не считаю нужным это обсуждать. Более того, зная, как устроено наше государство, считаю разговор о Николенко смешным. Произнеся фамилию, Валера впился глазами в лицо полковника, проверяя себя, и по реакции Ильюхина понял, что не ошибся, — Виталий Петрович именно эту тему и имел в виду. Но откуда он узнал? Полковник между тем отхлебнул кофе и аккуратно поставил чашку обратно на блюдце: — Чего же тут смешного? Штукин зло дернул щекой: — Знаете, я много раз говорил жуликам: «Сознайся — лучше будет!» При этом я им не говорил — для кого именно это будет лучше… Ильюхин закурил и сказал спокойно, словно просто констатировал: — Ты меняешься. — Не надо! — занервничал Валера. — Ни хрена, извините за выражение, я не меняюсь. И не мутирую. Просто наконец-то я приобрел редкую возможность говорить про нашу жизнь так, как она есть. Виталий Петрович хмыкнул: — А мне оставишь возможность не согласиться с тобой? Штукин задумался, потом шмыгнул носом и, отвечая, уже чуть сбавил тон: — Не надо иронизировать. Вы прекрасно знаете, что ваше мнение для меня отнюдь не пустой звук. — Спасибо. Ну а раз так, то расскажи, пожалуйста, как все случилось… Валера опустил голову, потом быстро вскинул ее и заговорил очень быстрым, почти горячечным шепотом: — Случилось, как в дурацкой книге: мы поехали на озеро. У нас только-только кое-что наметилось в отношениях. Ну и… На озере и сами отношения… ну, в смысле — близкие… завязались. Место там тихое, без людей. Романтика. Плескались, обнимались. И никакой ссоры между нами не было. Просто потом Зое побаловаться захотелось. Игра такая идиотская началась. И тут же закончилась. А я, сука, никогда ей не говорил, что я пловец классный. Я — никакой пловец. Не утюг, конечно. Но в шторм утону, как все. А она, идиотка, сзади меня за шею… А там глубина… Может, и не такая уж большая. Но я так и не донырнул потом до дна… Я воды хлебнул и стал дергаться… Наверное, задел ее, но куда ткнул, как попал — не помню… Я что помню? Десять секунд — и я ее не вижу! Я — нырять. Какое там… В воде ни черта не видать, и я же не из ПДСС, как Ермилов. Начал задыхаться. Еле на берег выполз. И все. Извините за цинизм, но нет в моих действиях ничего… Но я об этом никому, кроме вас, и говорить-то не собираюсь! Потому что все равно выходит, будто я оправдываюсь. Будто я подонок, и если и не утопил, то бросил в беде. А я никого не бросал. Я ушел тогда, когда и Шойгу со всем своим МЧС не справился бы. И что мне потом делать было? Орать: граждане, возбуждайте дело, проводите расследование, не верьте мне, подержите меня в камере месяца два с половиной и выпустите потом с клеймом театрального мерзавца?! Штукин наконец-то прервал свой монолог и чуть подрагивающими пальцами вытащил из пачки новую сигарету. Полковник, нахмурившись, водил указательным пальцем по скатерти: — Да… осадок, конечно, неприятный… Валера даже слегка подскочил на стуле: — Неприятный? Да это страшный сон, а не осадок… Они помолчали, а потом Ильюхин задал новый вопрос: — Ну а что там с картинами какими-то?.. Штукин усмехнулся и понимающе кивнул: — А, даже вон оно как… И про картинки тоже… Мотив, стало быть, увидели? Полковник устало покачал головой: — Это не я так думаю. — А кто? Виталий Петрович ничего не ответил, и Штукин снова усмехнулся: — Картинки… Ну, оставил их у меня один мудило, прежде чем по Владимирке почапать, а потом сам, видимо, и замутил канитель. Знал бы я об их ценности — так что, стал бы его в камеру пристраивать?! Откусил бы долю — и разбежались бы… Что, не знаете, как это делается?! — Знаю, но не делал. — Да бросьте вы, Виталий Петрович, — махнул рукой Валера. — Мы же не в воспитательном отделе! У нас опера получают по сто пятьдесят долларов, а живут минимум на 500–600! И все честные… Каждый день каждый мусор думает — как, что и где украсть! — Каждый? — Каждый! Только в отделениях воруют при шмонах на малинах и отпускают налетчиков. А в управлениях крышуют рестораны и отпускают черт знает кого! А постовые — грабят. А участковые… Да что я митингую?! Я все это видел и трогал своими руками. И человек, который меня уверяет, что все это только отщепенцы, — он либо наивен, либо не хочет со мной откровенно говорить… Полковник очень грустно и совсем устало улыбнулся: — И что… других совсем нет? — Есть!! Ильюхин!!! И он такой один! — М-да… После долгой, очень долгой паузы Валера уже почти спокойно и даже чуть виновато пробормотал: — Ну, вы же сами хотели, чтобы я говорил то, что думаю. — Конечно, — кивнул Виталий Петрович. — Ты знаешь, у меня такое ощущение, что вот это все мне бы хотели сказать и еще десятки других людей. Но они почему-то не говорят. Печально. Лучше, когда говорят. Штукин язвительно ощерился: — Смотря что говорят. Иногда лучше жевать, чем говорить! Я тут недавно видел выступление по телевизору руководителя УСБ. Он все обещал ряды чистить. Никто не спорит — дело нужное, дело хорошее. Так вот: я обратил внимание на его часы. Они стоят двадцать семь тысяч долларов. Я проверял, у Юнгерова такие же. Они, наверное, вместе в очереди за ними стояли. У него даже не хватило ума на полчаса нацепить «командирские» часы! Что я говорю не так? Ильюхин не смог подавить вздох: — Так-то все так… Однако, Валера, для меня это все равно ни хера не довод. Валерий опустил взгляд в стол и вяло, совсем уже не желая спорить, не согласился: — А для меня — довод. Конечно… Давайте ловить участкового за ящик колбасы. А другие пусть ловят министра за колбасный завод. Вот только хотелось бы хоть краем глаза на этих «других» глянуть — есть они или нет? Может, они мои коллеги — «внедренцы», маскируются до поры? А потом как накроют всех панамой — разом… Вот уж заживем тогда — честно, чисто, опрятно… — Хорош, — прервал его полковник. — Я тебя понимаю. Но и ты-то сам… У тебя тоже получается, что кругом ты прав — и с Николенко, и с картинами… — А я за свою неправоту перед собой и ответил. За Николенко. А на картинки эти — мне тьфу и растереть. Могу вам сдать, могу почтой в Русский музей отправить… Чтобы они там сгнили в их спецхранах… А все остальное — пусть государство доказывает, то, которое часы по 27 тысяч долларов носит.