— Все? — Все. — Нет, Валера, не все. Есть один ма-алень-кий такой ню-ансик. Это я. — В каком смысле вы? — В прямом. Мы с тобой не только официальными бумагами связаны. И ты это хорошо понимаешь. Я вправе был рассчитывать на твою большую… не знаю, как и сказать, — откровенность — это не совсем точное слово в такой ситуации. На доверие, наверное. Если уж ты попал в такое говно — то почему же сразу на меня не вышел? Почему я должен узнавать всю эту трихомудию от… третьих лиц? Штукин опустил голову, полковник помолчал, не дождался ответа и продолжил: — Чего молчишь? Думал, само рассосется? Валера яростно залез пятерней себе в волосы и начал их нервно крутить на пальцах: — Где-то так… Хотя, конечно, до определенного момента… Потом я уже не думал, что рассосется, но… — Это с какого же такого момента? — поинтересовался Ильюхин. — Да с того, как с опером пацапался, который на мое место пришел. Он-то ниточку и зацепил, хоть и салага зеленый… У него стимул был надорваться. Зоя, она до того, как со мной, — с ним… В общем, тут такое общежитие получилось… Трудно, товарищ полковник, таким-то вот бельем трясти… Валера вдруг поднял глаза, в которых промелькнула догадка: — Виталий Петрович, а не Якушев ли вам всю эту драму поведал? Кроме него, ведь темой-то особо никто не занимался… Или он уже всем раззвонил? Ильюхин негромко, но твердо прихлопнул по столу ладонью: — Он не раззвонил. И зря ты так об этом парне. То, что он ко мне пришел со своими сомнениями и со своей болью, — это твое счастье. И дальше эта тема не пойдет. А могла бы. У нас с ним очень тяжелый разговор был. Повторяю — счастье, что парень нормальный, свой оказался. — Свой? — хмыкнул было Штукин и тут же прикусил язык. В раздражении Валера чуть было не проговорился относительно того, какой Якушев «свой». Но сдавать Егора ему было никак нельзя — ведь если Ильюхину рассказать обо всем, о сцене у озера в имении у Юнгерова, тогда получится, что те, к кому его внедрили, узнали всю историю с гибелью Николенко раньше куратора… А это — еще один «косяк». Не хотелось Штукину признаваться, что Юнгеров его уже воспитывал — за то же самое. Даже слова похожие употреблял… А объясни сейчас полковнику, кто такой Якушев на самом деле, — ясно же будет, что Юнгеров с компанией в курсе всей темы… Справедливости ради нужно отметить, что этот мотив не был для Штукина единственным, чтобы не объяснять Ильюхину, насколько Егор «свой». Валера все же чувствовал какую-то свою вину перед парнем. Злился, не мог эту вину сформулировать, не соглашался с ней, но — в глубине души все же чувствовал… Задумавшись, Штукин не расслышал вопроса полковника, и тот был вынужден повторить его: — А чем же тебе, спрашиваю, Якушев не свой? Валера постарался усмехнуться как можно более естественно: — Да салага он… Выпускник юрфака. Не дорос еще просто до «своего». — Дорастет, — спокойно парировал Ильюхин. — Задатки есть. А насчет юрфака — что это ты замужиковствовал? Прямо как камергер Митрич из «Золотого теленка». Или у тебя комплексы по поводу собственной недостаточной грамотности? Я, кстати, тоже юрфак закончил. И ничего. — Как сказать, — повел бровью Штукин. — Вот для Крылова вы и не будете своим. По многим причинам, но и из-за Петербургского университета — тоже. Что, не так? — Уел, — полковник поднял руки, показывая, что сдается, и предложил: — Ладно… Считаем, что проехали. Забыть — не предлагаю, такие вещи, наоборот, помнить надо, чтоб правильные выводы сделать… Но проехали… — Забудешь тут, — заворчал было Штукин, но Ильюхин пошлепал ладонью по столу: — Все. Не будем уставать, пережевывая все во второй раз. Давай-ка, брат, рассказывай о своей непосредственной работе. Валера потер пальцами себе виски, пряча в локтях выдох облегчения, и постарался сконцентрироваться: — Так, а что рассказывать-то… Внешне они, как я уже говорил, ни на какое ОПС не похожи… — Тем более — рассказывай. Лучше, когда вот так ошибаются, чем когда начинают пургу гнать. Штукин склонил голову к плечу и прищурился: — Это вы насчет ОПС — что я, дескать, ошибаюсь? Есть: ошибаюсь! — Валера! Штукин понял, что и у ангельского терпения Ильюхина есть предел, и перестал фиглярствовать, перейдя к четкому и серьезному описанию своих впечатлений в мелких деталях. Строго говоря, то, что он рассказывал, трудно было назвать информацией. Валера рассказывал об атмосфере, об оттенках и нюансах. Несколько раз Ильюхин перебивал его уточняющими вопросами, и по лицу полковника было трудно понять, доволен ли он ответами. Больше всего, как показалось Штукину, Виталия Петровича заинтересовало то, что в окружении Юнгерова, говоря о расстреле в лифте, часто вспоминают Гамерника, — однако именно по этому поводу дополнительных вопросов почему-то не последовало. Заканчивая свой рассказ, Валера протянул Ильюхину смятый и сложенный вчетверо лист бумаги, который достал из заднего кармана джинсов: — Тут я записывал данные людей, их функции, телефоны. Связи… также номера автомашин. Правда, думаю, что все это они никак не скрывают и сами. — Не скрывают, — кивнул Ильюхин. — Но передать все это мне в сведенном виде — вряд ли бы согласились. Поэтому ты бы, брат, поаккуратнее как-то… Ты такие бумажки с собой в карманах так просто не таскай. Случайность — это дело такое… Штукин пожал плечами: — Я понимаю… Но в разведшколе «Абвер-Рига-2–2» я не учился и потому более четырех телефонов подряд запомнить просто не в состоянии. Ильюхин собрал морщинки вокруг глаз — и ими только и улыбнулся: — Не учился, говоришь? А нервы в критических ситуациях именно такие, как у выпускников этой школы. — Совпадение, — отрекся Валера. — Мамой клянусь. — Вот тут верно. Полковник замолчал, потом неторопливо закурил сигарету, видно было, что он хочет сказать еще что-то. Штукин никак не стал проявлять свое любопытство, дождался, пока Виталий Петрович сам вернулся к волновавшему его вопросу: — Вот я о чем еще поговорить хочу, и уже мимо шуток… Значит, для окружения Юнгерова причастность Гамерника к вашему расстрелу не такая уж и тайна? Валера напрягся: таких формулировок в его рассказе не было, он это точно помнил. А Ильюхин добавил, будто с самим собой разговаривал: — А ведь и правда, воняет от этого Гамерника… Штукин осторожно кашлянул, но Виталий Петрович словно бы продолжал грезить: — Главное, чтобы эта вонь не стала естественной средой, а то недавно совсем… Полковник осекся, посмотрел на Штукина и потер лоб пальцами, которыми еще и сигарету держал. Валера вдруг по-настоящему разволновался: — А что случилось-то, товарищ полковник? Я ничего не понял про вонь и естественную среду. — А… — махнул рукой Ильюхин, и столбик пепла с сигареты упал прямо на стол: — Заехал тут недавно я на одно место убийства. Ну, труп там пролежал уже суток пять, атмосферу ты представляешь. А опер из РУВД ходит по квартире и стаканчик мороженого — черносмородинового — лижет. Сказал, что по дороге купил… Конечно, они привыкли, и я уж точно привык… Но — неправильно это! Понимаешь?! Неправильно! Странное дело, полковник вышел из себя больше, чем когда шел очень тяжелый разговор о случае с Николенко. Валера облизал пересохшие губы и осторожно поинтересовался: — Виталий Петрович, вы не переживайте так… Насчет мороженого… Я тут с вами солидарен… Я вот только не понял, при чем тут Гамерник? Ильюхин ничего не ответил, будто и не слышал вопроса вовсе. Вместо ответа он сам спросил: — Значит, вокруг тебя симпатичные интересные люди? Штукин кивнул: — Люди серьезные. И не столько симпатичные, сколько обаятельные. — Я это предвидел. — Полковник старался говорить сдержанно, но все же совсем скрыть неудовольствие не смог. — Охмуряют тебя! Кто больше старается? Валерка покачал головой: — Да они не стараются, они просто — живут естественно, не строят из себя, смеются громко, орут громко, если ругаются… — Все? Вот прям все такие? — Н… ну… не все, наверное… — А злобные есть? Или одни только юные натуралисты? Штукин думал всего секунду: — Есть такой — Ермилов. Он — правая рука Юнкерса. Но он не злобный. Он безразличный и злой. И у него такое чувство юмора, как перед расстрелом. Они его все очень уважают, но… Не очень любят. Хотя и своим считают. Я вам уже рассказывал о нем — он бывший офицер, служил под водой, но не на лодке. Сам рассказывал, что во время службы заставлял матросов дельфинов убивать. Ильюхин сделал вид, что не услышал о дельфинах: — Ну, чего тут такого особенного: многие офицеры после службы озлобились. Тем более — флотские… Валера потряс головой: — Нет, он не обычный флотский офицер, он служил в диверсионных войсках, но под водой. — Да, ты говорил, ПДСС, кажется? — Ага. Так вот: он сидит, телевизор смотрит — что-нибудь, без разницы, а потом вдруг как скажет что-нибудь — совсем бывшему офицеру несвойственное… Они, по-моему, его бо́льшим бандитом, чем себя, иногда считают… Тут как-то у Юнгерова в доме по телевизору про Горбачева рассказывали, а Ермилов слушал, слушал, а потом тихо так и говорит: «Нас бы попросили, мы бы всех коммуняк тихонько перерезали». Я удивился, спрашиваю: «Зачем?» А он засмеялся и частушку запел: «Пароход плывет, волны с пристани, будем рыбу кормить коммунистами!» А через пять минут может сталинский марш запеть… Вот он такой… Если честно — страшный он. Он легко убьет, причем любого — независимо от возраста и пола. И при этом он совсем не дурак, а, наоборот, очень даже умный. Я один раз случайно стал свидетелем его перепалки с Денисом, который нервно так спросил: «Ты что, мне не веришь? Мне?!» А Ермилов отвечает: «Если я всем верить буду, то меня надо рассчитать!» Денис как схватит его за грудки: «Я что — все?!» А Ермилов ему спокойно так палец вывернул, аж скрючило Дениса, который совсем не фантик, и шепчет: «Чем больше я тебе не верю, тем спокойнее тебе спать!» Вот такой этот Ермилов… Я не знаю, как к нему отношусь… Виталий Петрович размеренно закивал, словно речь шла о том, что ему было хорошо известно: