— Я так понимаю, развод не был мирным. — Она ненавидит его. — А ты? — Ненавижу папу? Ни за что. Я люблю его. — Почему твоя мать ненавидит его? И если эти вопросы слишком личные, ты не должна отвечать на них. — Нет, все хорошо. — Ей нравилось отвечать на вопросы Сорена. Они были личными, но не смущающими. — Мама с папой поженились, когда она была на восьмом месяце беременности. — Восьмом? А кто-то совсем не торопился. Элеонор попыталась улыбнуться, но не смогла. — Что такое? — спросил Сорен. — Она так долго оттягивала, потому что надеялась на выкидыш. Сорен с громким стуком уронил книгу на стол. — Конечно же, нет. — Это правда. Я подслушала однажды, как она говорила с бабушкой о каком-то парне по имени Томас Мартин. Она сказала, что ей стыдно думать об этом, но она желала, чтобы Бог завершил беременность так же, как и с Томасом Мартином, кем бы о ни был. — Томас Мертон, — поправил Сорен. — Вы знаете его? — Он был монахом-траппистом в аббатстве Гефсимани в Бардстауне, штат Кентукки. Возможно, он самый известный католический писатель двадцатого века. Когда он был юношей, у него появился внебрачный ребенок, но мать и дитя были убиты во время воздушного налета во Вторую мировую войну, что и позволило ему стать монахом, без семейных обязательств отцовства. — Думаю, теперь всю понятно. Она надеялась, что Бог убьет меня, чтобы она смогла стать монахиней. Сорен с таким глубоким и проникновенным сочувствием посмотрел на нее, что она не смогла этого вынести. — Элеонор... мне так... — Жаль. Знаю. Не надо. Сейчас она меня любит. Я так думаю. — Элеонор усмехнулась. — Так или иначе, с папой это был порыв страсти. Ей было семнадцать. Через год после моего рождения, она узнала, чем отец зарабатывает на жизнь. И они развелись. Она не хотела его денег, потому что, как она сказала, они были грязными. — Грязные деньги? И чем же зарабатывает твой отец? — Он... — Элеонор замолчала и обдумывала, как лучше выразиться. — Он механик, вроде как. Работает с машинами. — Здесь нечего стыдиться. — Машины не всегда принадлежат ему. Сорен кивнул: — Понимаю. — Несколько раз он был в тюрьме. — Это тебя беспокоит? — Нет, — ответила она. — Во всяком случае, не сильно. Мгновение они смотрели друг на друга в полном молчании. Это не было неловкое молчание, скорее, многозначительное. — Так или иначе, оставлю вас с вашими сборами. — Элеонор хотела остаться и продолжать беседовать с ним. Но и навязываться не хотела, испытывать на прочность его гостеприимство. — Я увижу тебя в воскресенье? — спросил он. — А что в воскресенье? — Месса? Церковь? День святого обязательства? — Верно. Воскресенье. Я уточню у своего секретаря, — ответила она. — Свободна ли я буду. — У тебя есть номер этого кабинета? — Он на холодильнике. — Набери его, когда будешь дома. Хочу удостовериться, что ты благополучно добралась до дома. Она уставилась на него. — Серьезно? — Как долго тебе идти до дома? — Не знаю. Минут двадцать. — Тогда жду твоего звонка меньше, чем через полчаса. Пожалуйста, будь осторожна. Она помахала ему и шагнула назад. Уходить было больно. Шнур, который она ощутила в прошлое воскресенье, возник опять, в его присутствии, она ощутила его даже сильнее, когда уходила от Сорена. — Еще три просьбы, Элеанор, пока ты не ушла. — Какие? — Она повернулась к нему. Он снова стоял в дверях своего кабинета. — Первое. — Он поднял один палец. — Ты сказала, что хотела бы быть ростом под шесть футов и иметь светлые длинные прямые волосы. Никогда больше не желай этого. Бог создал тебя. Не оспаривай эстетику Создателя. Поняла? — Да, наверное, — ответила она. — Второе. — Он поднял второй палец. — Не переживай насчет того, что я назвал тебя опасной. Это было не оскорбление. — Как скажете. — Именно. И третье. — Он шагнул в кабинет. — Я уже четыре дня в «Пресвятом Сердце», и половина прихода дала ясно понять, что мне здесь не рады. Отца Грегори очень любили. Приход не готов его отпустить и принять нового проповедника. Ты не единственная, кто знает, каково это чувствовать себя нежеланным. Элеонор ощутила что-то щекочущее в горле. Это обжигало, и она проглотила это. Но жжение осталось. — Церковь не ваша собственная мать. — Нет. Я и не преуменьшаю твою боль, притворяясь, что недоверие прихода ко мне сравнимо с беременностью тобой, напуганной семнадцатилетней матерью, отчаянно желающей, чтобы ее проблемы волшебным образом исчезли, и мечта, которую она утратила, вернулась к ней. Но я скажу, что сейчас не имеет значения, хотела тебя мама тогда или нет. Как и неважно, хочет меня эта церковь или нет. Мы здесь, ты и я. Мы не уйдем. Мы здесь, и если нет другой причины, кроме той, что Бог хочет чтобы мы были здесь, за Ним и будет последнее слово. — Если вам станет чуточку легче, я хочу, чтобы вы были здесь. Сорен опять взял одну из книг Отца Грегори. — Мне стало легче. — Спасибо... Сорен. — Она до сих пор не могла поверить, что обратилась к священнику по имени, без обращения «отец». — Спокойной ночи. Она развернулась и начала уходить. — Тридцать минут, — крикнул Сорен, и Элеонор позволила себе улыбку от уха до уха, которую сдерживала последний час. Как только она вошла в кухню, Элеонор взяла телефон. Ей пришлось растянуть шнур до самого холодильника, чтобы прочитать номер телефона «Пресвятого Сердца». Сорен ответил с первого гудка. — Я дома, в безопасности, — ответила она. — Хорошо. — Спасибо за сегодняшний разговор. — Элеонор, мне понравилась наша беседа. Она улыбнулась в телефон. Обычно она ненавидела, когда ее называли Элеонор. Почему из его уст это звучало так правильно? Элеонор... то, как он произносил его, оно звучало таким благородным, таким взрослым. — Могу я задать быстрый вопрос? — Безусловно, — ответил Сорен, и она услышала звук падающих в коробки книг. — Вы тоже опасны?