Губы Сорена сжались в тонкую линию. Под глазами залегли тени. — Никто не выиграл. Денег и американского гражданства ей было недостаточно. Я предупредил Мари-Лауру, что наш брак будет только на бумаге. У меня не было к ней никакого романтического интереса. — Почему? Сорен вздохнул и низко безрадостно усмехнулся. — Давай оставим этот вопрос на другой раз. Достаточно будет сказать, что она не в моем вкусе. И я не буду говорить плохо о мертвых. — Она мертва? — Да. Она говорила, что влюблена в меня. Я так не думаю. Считаю, что она рассматривала мою незаинтересованность как вызов. Она словно одержимая преследовала меня и не справилась со слежкой. Она увидела, как я целуюсь с кое-кем еще, и в гневе убежала. Она споткнулась, упала и умерла. Ее брат думал, что она покончила жизнь самоубийством. Я не верю, что она могла себя убить. Она слишком сильно себя любила. Так или иначе, она ушла, и я стал вдовцом через несколько недель после свадьбы. Ее брат отвез тело в Париж, чтобы похоронить рядом с родителями, и в школу не вернулся. В восемнадцать я путешествовал по Европе все лето, и осенью пошел в семинарию. Вот и вся история — это все, что я могу рассказать сегодня. Элеонор оперлась на руки и дышала. Она не знала, как отреагировать на эти новости. — Значит, вы знаете, как вальсировать из-за нее? — Я пытался отвлечь ее от болезненных попыток соблазнить меня, спрашивая о балете, о танцах, обо всем, что ее интересовало. — У вас был с ней секс? — Брак не был консумирован. — Ваша жена. — Я едва знал ее, когда мы поженились. И она была сестрой моего ближайшего друга. — Тем не менее, это был законный католический трах. И вы говорите, она была красивой, верно? — Когда я понял, какими сильными были ее чувства ко мне, то думал об этом. Но не хотел, к лучшему или худшему она была моей женой. Я чувствовал, что обязан сделать ее счастливой. И не справился. Это к лучшему. Я не из тех людей, которые могут заняться сексом, чтобы скоротать время. Единственный человек, с которым я был близок в подростковом возрасте, любил меня и жертвовал всем, что у него было, чтобы быть со мной. Я требую определенных потерь от человека. — Сорен, мне почти восемнадцать. Вы женились в восемнадцать. Хватит вести себя так, будто я слишком маленькая для вас. — Моя сдержанность едва ли связана с твоим возрастом и всем что связано с моим статусом, у которого нет ни малейшего желания впутывать тебя в отношения, которые опасно усложнят твою жизнь. — Я так сильно вас хочу. — Элеонор, я почти не дышал, наблюдая, как ты идешь к алтарю сегодня. Знаешь, как больно осознавать, что ты никогда не пройдешь по проходу ко мне? Слезы наполнили ее глаза. — Мне тоже больно, — призналась она и смахнула слезы. Он обхватил ее подбородок и заставил посмотреть ему в глаза. Когда она взглянула в них, не увидела ни милосердия, ни сострадания, ни любви, ни доброты — только холодную, горькую правду. — Малышка, быть со мной больно. — Быть без вас еще больнее. Мне больнее было. Вы не испугаете меня. Я вас не боюсь. Он отпустил ее подбородок, и Элеонор сделала глубокий вдох. Узнавать правду о Сорене походило на сражение с Гидрой. Каждый вопрос, на который он отвечал, порождал еще три вопроса. Чем больше она узнавала, тем меньше понимала, тем сильнее ей приходилось сражаться. — Можешь вернуться к уборке. — Он встал, и Элеонор, все еще сидя, потянулась к его руке. — Не уходите, — попросила она. — Пожалуйста. Мы не обязаны говорить. Останьтесь ненадолго. Столько времени прошло, я так скучала по вам... Он запустил руку в ее волосы, и она прижалась лбом к его животу. — Я тоже скучал по тебе. Каждый день. Но я не могу остаться, Малышка. — Он гладил ее по затылку. — У меня есть компания. Она подняла голову и попыталась улыбнуться. — Вас ждет горячее свидание? — Пусть мечтает. — Разве не все мы мечтаем об этом? — Скоро мы снова поговорим. Как только я протрезвею и восстановлю самоконтроль, чтобы находиться с тобой в одной комнате и не думать о том, о чем думаю. — Там присутствует сцена, как мы ломаем стол для подарков? — У него нет ни единого шанса. Элеонор театрально вздохнула и встала на стул. — Элеонор, что ты делаешь? — Хочу посмотреть на вас сверху. Получается. — Она провела ладонями по его широким плечам и обняла его. Она оперлась подбородком о его плечо и закрыла глаза. — Вы мне должны это, — сказала она. — Вы бросили меня. И теперь должны мне. — В свое время я все наверстаю, — пообещал он. Его руки крепче сжали ее, достаточно сильно, чтобы она поняла, что он серьезно. Она начала отпускать его, но он не пустил. Улыбнувшись, она сжала его сильнее, наслаждаясь ощущением его больших, сильных рук на спине, и тем, как он близко прижимал ее к себе, что сам Бог не смог бы проскользнуть между ними. Ее тело опаляло жаром от теплоты его тела. Тысячи темных и прекрасный картинок вспыхивали в ее голове — как он прижимает ее к стене, набрасывается на ее рот, одежда слетает сама по себе, и он накрывает ее тело, проникает в нее, клеймит собой ночь напролет. — Почему вы священник? — Она запуталась пальцами в его волосах на затылке. Такие мягкие волосы и светлые, как золотая нить. — Мне нравится быть священником. Это то, кто я есть. Это то, кто я есть, потому что Бог хочет, чтобы я был священником. — Вы уверены? — Думаешь, ты была бы до сих пор девственницей, будь у меня хоть малейшие сомнения? — А кто сказал, что я девственница? Сорен отстранился достаточно, чтобы неодобрительно посмотреть на нее. — Ох, хватит на меня пялиться, лучше обними меня, Блонди. Смеясь, он снова крепко ее обнял. — Вы обещали мне все, — прошептала она. — И я сдержу свое обещание. Но не сейчас. — Не переживайте об этом. Я же говорила, что могу подождать, и подожду. Знаю, это многое значит. — То, что ты хочешь от меня, чего мы хотим друг от друга... это запретное, Малышка. Если меня поймают, если нас поймают... Предупреждающие нотки в его голосе вызвали мурашки в ее теле. — Насколько все будет плохо? — спросила она. — В лучшем случае? Перевод, терапия, публичные насмешки, частные насмешки. В худшем случае? Отречение от сана. Большинство людей будут считать меня извращенцем, если обнаружат нашу связь. — Это нелепо. Это я пытаюсь затащить вас в постель. И мне семнадцать. Я могу быть донором крови, или получить пожизненный приговор, если убью кого-нибудь, но мне нельзя заниматься сексом в семнадцать? Иисусе, это мое тело, — сказала она. — Мое, а не их. И это ваше тело. Почему они имеют право говорить нам, что мы можем делать с нашими телами? — Элеонор, ты пытаешься применять логику на католиках? Она попыталась усмехнуться, но звук получился не совсем тот. — Думаю, кто-то умный однажды сказал, что эта стратегия бессмысленна. — Улыбнулась она. — Весь мир — зал суда. И все любят играть в судью, присяжных и палача. Католический священник, уличенный в сексуальной связи с подростком из своего прихода? Будет распят. Я наблюдал за этим. Несколько раз. И единственные люди, которые не будут ненавидеть меня, будут ненавидеть тебя. — Я виновата? — спросила она, боясь ответа. Она преследовала его, не так ли? — Нет. Это судьба. Или рок, возможно. Иногда трудно найти различия. — Может, это одно и то же. — Может. — Он посмотрел ей в глаза, и в них она увидела свою погибель и судьбу. Один поцелуй. Безусловно, один поцелуй не убьет их. Она наклонилась вперед. Она знала, что Сорен позволит себя поцеловать. Она знала, что он ответит ей. Но затем она что-то услышала. Свист. Где-то в здании кто-то свистнул. Она уже слышала эту мелодию, но не могла вспомнить ее название и место. Быстро она разомкнула объятия и сделала два шага назад от Сорена. — Я меняю свой ответ, — сказал Сорен. — Это его вина. — Кто это? — прошептала она в панике. Сорен сделал то, о чем она и мечтать не могла, то, что она думала, никогда не увидит. Он закатил глаза.