— Он иезуит. — Кто? — Иезуит, — повторила мать. — Это орден священников. Они основали твою школу, хотя я не думала, что иезуиты преподают. — Они плохие священники? — Они ученые, — ответила она. — Занимаются наукой. И очень, очень свободных взглядов. — Это плохо? — Иезуиты... Они могут быть... может, и нормальными. Я бы предпочла любящего пастуха, нежели ученого. — Ну, — сказала Элли, зачерпывая порцию хлопьев, — может, тебе повезет. Может, этот новый священник очень любит овец. Мать смерила ее взглядом. — Знаю. Знаю, — второй раз за день сказала она. Она собрала еду и книги и пошла в свою комнату. Неужели никому не нравится находиться рядом с ней? Она доела свои хлопья в комнате и начала доставать домашние задания. Но как она вообще могла думать о заданиях, когда происходило столько дерьма? Ее папа не купит ей машину на день рождения, как обещал. У мамы был нервный срыв из-за нового священника. И ей исполнится шестнадцать через пару недель, ни парня, ни денег, ни машины, ни надежды, что все наладится, ни сейчас, никогда. Живот скрутило так, будто туда кто-то ударил. Голова болела, и в горле першило. Она не знала, хотелось ли ей кричать или плакать одновременно. Вместо этого она пошла в ванную и заперла дверь. Она включила свою плойку и села на унитаз, в ожидании пока та нагреется. Пять минут спустя Элеонор стояла перед тумбочкой, закатывая левый рукав. Она взяла плойку и задержала дыхание. Легко. Ты сможешь. Она начала отсчет. Три. Два. Один. На счет «один» Элли прижала обжигающий металл к левому запястью. Она заскулила, когда боль проникла прямо в ее душу. Она подняла плойку, затем прижала ее ниже. После целой секунды она убрала плойку и бросила ее на тумбочку. Элли дышала сквозь боль, не сражалась, но принимала ее, наслаждалась ею, позволяла напомнить ей, что она была живой и могла ощущать все, что хотела. В школе были парни, которые бы плакали как сучки, если бы их так обожгли. Элли опустила рукав на ожоги и выключила плойку. Она вернулась в комнату и села на кровать, ее руки все еще подрагивали. Она открыла учебник по математике и вытащила карандаш. Сейчас она чувствовала себя гораздо лучше. Глава 4 Элеонор В утро субботы Элли решила, что больше никогда не вернется в церковь. Она размышляла об этом с тех пор, как обнаружила маму плачущей на диване. Всю свою жизнь ее мать хотела стать монахиней. Она мечтала о том дне, как произнесет клятвы и примет одеяние, как другие девушки мечтали о свадьбе. Но в семнадцать она влюбилась в красивого волшебника по имени Уилл и спустя несколько месяцев вышла замуж и забеременела, и не в таком порядке. И вот она сейчас, шестнадцать лет спустя, разведена, работает на двух работах и ходит в церковь пять дней в неделю, потому что только церковь придавала ее жизни смысл. Но жизни Элли она не придавала никакого значения. Она вообще сомневалась, существовал ли Бог. Она считала католическую церковь глупой, раз та запрещала контрацептивы и говорила, что священникам нельзя жениться. Соберись, черт возьми. Или люди должны размножаться и плодиться, или же быть безразличными и бездетными. Церковь не может следовать двум путям. Лицемерие вызывало у нее отвращение. Католическая церковь была большим бизнесом, и все они работали на нее. Поэтому она уходила. Теперь как это сообщить маме? Элли поморщилась, когда мать постучала в дверь. — Что? — прокричала она, схватила подушку и прижала ее к лицу. — Элеонор Луиза Шрайбер! Сейчас же вылезай из постели. Началось. Сейчас или никогда. Она набралась смелости и крикнула с большей уверенностью, чем ощущала... — Я не пойду. — Что? Элли подняла подушку. — Я сегодня не пойду на мессу. — Она отчеканила каждое слово. — Я буддистка! — Элеонор, сейчас же вставай и собирайся на мессу. — Я атеистка. Я превращусь в пепел, как только переступлю порог церкви. Всем будет только лучше, если я буду держаться подальше от этого места. Ее мать зарычала. — Не знаю, что это было, но я не собираюсь с тобой спорить. — Тогда не спорь. У меня есть гражданские права. Ты не можешь заставить меня идти в церковь против моей воли. — Пока ты несовершеннолетняя и живешь в моем доме, могу. Элли села и посмотрела маме в глаза. Хватит шуток. В этот раз она была серьезна. — Мам, — сказала она, ее голос был как можно более спокойным и разумным, — Я больше не хочу играть в эти игры. — Церковь не игра. — Она не настоящая. Сначала ее мать ничего не ответила, но и не ушла. Плохой знак. Ее мать не сдалась. Мама собиралась достать козырную карту – чувство вины. — Отец Грег скоро официально уходит на пенсию. Он не вернется. Сегодня вступает в должность новый священник. Если новый священник наймет кого-то, ты больше не будешь получать стипендию в Святом Ксавьере. Мне нужно, чтобы ты помогла мне произвести хорошее впечатление. Элли пожала плечами. — Плевать. Отправь меня в государственную школу. Больше не будет униформы. — И драк в автобусе. Больше не будет высмеиваний из-за того, что ее отец сидел в тюрьме. Больше не будет поддразниваний из-за ее груди, которая, казалось, не хотела переставать расти. Больше не будет крови на коленках. — Элеонор, я серьезно. — Мама, я серьезно. Ты должна прекратить превращать меня в молодую версию себя, за вычетом ребенка, которого ты не хотела. Иди без меня. Для меня не существует церкви. Ни сейчас. Ни когда-либо. Элли откинулась на кровать. Она знала, что та не услышала последнюю фразу, но, может, победа в битве будет началом победы в войне. Накрыв лицо подушкой, Элли попыталась снова заснуть. Она ждала удаляющихся шагов матери. Но вместо скрипа половиц, она услышала шепот. Элеонор из-под подушки взглянула на маму. Как жаль, что мать так сильно ненавидела мужчин. Ее отец был прав. В тридцать три мать все еще выглядела юной и красивой. По крайней мере, она могла быть красивой, если бы постаралась. Без макияжа. Она никогда ничего не делала со своими волосами. Она носила мешковатую одежду, как одеяние монахини. Элли, возможно, понравился бы отчим. Было бы хорошо иметь рядом мужчину, которому на самом деле не наплевать на нее. — Мам? Что ты делаешь? — Молюсь святой Монике. — Глаза мамы оставались закрытыми. Она сжала свой медальон в руке. — Святой Монике? Она была мученицей или мистиком? — Ни то, ни другое. Она была матерью. — Хорошо. Ненавижу мучеников. — Тупые девственные мученики. Между свадьбой и смертью, они выбирают смерть. При любой возможности она бы выбирала член, а не смерть. Почему ей никто не предлагал такого выбора? — Она была матерью святого Августина. Он тоже был своевольным, непослушным ребенком. У него была любовница, и та родила от него внебрачного ребенка. Он веселился, играл и не заботился о Боге. Но его мать, Моника, была христианкой, она снова и снова молилась за него. Молилась изо всех сил, чтобы ее ребенок узрел истину Евангелия и обратился к нему. Бог услышал ее молитвы, и святой Августин сейчас один из докторов церкви. — У церкви есть доктора? — Есть. — Тогда почему она до сих пор такая больная? Они должно быть дерьмовые доктора? Ее мать снова перестала говорить, перестала шептать, перестала молиться. Но все еще не уходила. — Элли... — Сейчас тон ее голоса был мягче, добрее, снисходительным. Плохой знак. — Что. Сейчас. Мама? — Мари Роуз сказала, что новый священник должен быть красивым.