— Смута? Смута ни при чем, — согласился Скорняков. — Смута — пример. Собранные мной документы, описывающие некоторые обстоятельства, позволяют предполагать, что Гагарины готовили провозглашение Сибирского царства во главе с Алексеем Петровичем. Алексей Петрович — Романов, и Романов законный! Он зачат и рожден в браке, который признан всем тогдашним цивилизованным миром! Следовательно, если в какой-то форме он станет государем, то это вполне можно было бы представить миру чем-то вроде формального пожалования, подобного, например, французскому, где провинция Дофине вручается наследнику престола. При этом, с одной стороны, Алексеем можно было бы управлять, а с другой — всегда можно было бы выдвигать его претендентом на российский престол. Скорняков помолчал. — Представьте себе, что сибирский государь Алексей Первый в январе тысяча семьсот двадцать пятого года, после смерти батюшки своего, императора всероссийского Петра, занимает его место! Кто и на каких основаниях возражал бы ему? Он еще немного помолчал и сказал будто между прочим: — Ему, а возможно, и кому-то другому. До конца ведь неясно, для кого Гагарин готовил сибирский трон. — История интересная, но какое отношение она имеет к нашим временам? — спросил Воронов. Скорняков ответил после небольшой паузы: — Скажем так: я сейчас не могу найти точного ответа на ваши вопросы, я не знаю, в какой стороне следует искать эти ответы. Просто я хочу, чтобы мы с вами вместе проследили, так сказать, пути наших с Иваном совместных исследований, чтобы найти те нити, которые, возможно, помогут раскрыть тайну его убийства. — Ну что же, — кивнул Воронов. — Давайте попробуем сделать так. — Есть что-то еще? — Как вам сказать? Я же сказал, что понемногу начинают приходить в голову некие вопросы и соображения. Вот вас интересовало, какие у нас были научные, ну, или скорее краеведческие интересы, которые нас сближали. Мне вот стали приходить на ум некоторые общие рассуждения. Отмечу, например, что Сибирь до революции была местом довольно своеобразным. Между прочим, тут не было помещичьего землевладения, поэтому идеи большевиков о захвате помещичьих земель мало кого интересовали. Земли-то навалом, бери — не хочу! То есть вроде как вольница. А с другой стороны, тут вам и ссылка, и каторга. И получается соседство и взаимовлияние довольно своеобразных элементов. Каторжане-то в массе своей не очень спешили к себе на родину, ибо добрую память о них хранить там было некому. Вот и оставались тут. Но это снова, как вы говорите, теория. Перейдем к практике, вернемся назад. В 1825 году восстали декабристы, но никаких побед не снискали. В значительной степени неудача эта была обусловлена тем, что они и сами не знали, за что, собственно, борются. То ли республика, то ли конституционная монархия. А выступать единым фронтом, когда нет единой идеи, невозможно. В общем, восстание подавлено, следствие проведено, многих декабристов ссылают в Сибирь, некоторых и на каторгу. Аристократия хорошо себя чувствует в холе и неге, а если вокруг неудобства, она сразу начинает хныкать, но постепенно как бы оборачиваться в кокон обстоятельств. Так и живут, так и жили бы. Но тут вспыхивает восстание 1830 года в Царстве Польском. Восстание отважное, но скорее пафосное. Некоторые историки утверждают, что во главе восстания находилось национальное масонское общество, объединившее наиболее ярких патриотов. Иначе говоря, заговор узкой группы, как и в случае декабристов. Так или иначе, но и польское восстание было подавлено, и многие его участники оказались тут же, в Сибири. Скорняков помолчал. — И снова я должен сказать вам, Алексей, что свою картину складываю на основании долгих размышлений, сопоставлений, но лишь немногочисленных фактов, которые удалось извлечь из разного рода писем, протоколов, объяснений. — То есть доказательная база у вас рыхловатая, — констатировал Воронов. Слова Скорнякова не давали ответа, но из них вытекала какая-то проблема, которая привлекала своей сложностью и непонятностью. Что-то в этом было, и Воронов не хотел отказываться от этого предположения сейчас, когда никаких других путей не было. Но и принимать все на веру он не хотел. — Вот вы сказали, что Сибирь пытались сделать отдельным государством, но ни одного реального факта не назвали, — начал он пояснять свою мысль. — Если пытались, то должны были остаться какие-то воззвания, обращения, прокламации, что ли. Ну, хорошо, не воззвания, но хотя бы какое-то серьезное свидетельство, которое можно считать доказательством. А у вас пока получается схема сугубо словесная, предполагаемая. Скорняков, однако, не хотел сдаваться без боя. — Ну, в общем, вы правы, но правы формально. Мы, видимо, не сознавая того, и искали эти факты. Увидев готовность Воронова возразить, поднял руку: — Возможно, мы, во всяком случае, я готов сказать о себе… Возможно, я и планировал, так сказать, подсознательно заниматься конструированием фактов, но для этого нужны были какие-то доводы разума. Тут вы правы, согласен. Он поспешно закурил и продолжил: — Поймите, что оспорить можно любое мнение, как бы оно ни было подтверждено свидетельствами и рассуждениями. Скорняков посмотрел на часы и махнул рукой, будто отбрасывая все, что мешает объяснять: — В общем, пока придется галопом по Европам, поскольку у вас со временем не очень! Есть у меня все основания полагать, что, встретившись здесь, в Сибири, поляки и декабристы сблизились настолько, что стали тесно сотрудничать. Есть письма, есть иного рода свидетельства… — Простите, что перебиваю, Михаил Иванович, но какие свидетельства вы имеете в виду? И говорите о них уже не первый раз. — Свидетельства? Да, мы ведь, я о краеведах, этим и живем только! Встречаемся, переписываемся, обмениваемся находками. Где-то умирают старики, после которых остаются бумаги. Они эти бумаги всю жизнь складывали, а теперь все будет выброшено. А я и такие, как я, приобретаем. Иногда — покупаем, иногда — просто отдают. В нашем Городе, например, сейчас сносят целые кварталы старых домов, так там такие вещи встречаются! Клад, а не вещи! Бывает, что и настоящие клады находят, но это меня не очень привлекает, мне интереснее память человеческая. — Вы давно занялись этим? Скорняков посмотрел на Воронова, улыбнулся. — Вас интересует мой личный опыт или размеры коллекции? — И то, и другое. — Она ко мне перешла от деда, а ему — от его отца. В общем, коллекции этой больше ста лет. — Но к популярности вы не рветесь? — А зачем она мне? Публичность замедляет исследование. Скорняков посмотрел на часы. — Извините, Алеша, времени у вас мало, Ирма скоро проснется, а я еще не все рассказал из того, что, возможно, даст вам пищу для рассуждений и поисков. — Простите, я вас все-таки перебью еще раз. Воронов помолчал, видимо, формулируя вопрос. — Мне показалось, что вы очень хотели сказать мне что-то с глазу на глаз, без Ирмы. Скорняков вздохнул. Помолчал. Потом, будто решился! — Да! Поднялся, прошелся до стола, взял сигарету, закурил. — Две вещи вы должны знать! Две вполне определенные вещи! Не может быть, чтобы Ирма не знала, что искал Иван! Не могла! Он всем и всегда напоминал, о чем надо спрашивать и что они ищут! Поэтому Ирма никак не могла не знать! Если знала, давно уже должна была вам об этом сказать! Второе! Я не моралист и в личную жизнь не лезу, но у Ирмы с Клевцовым были тесные отношения. Не стану уверять, что «близкие», то — точно тесные. Она ведь у меня бывала не один раз, а как минимум два. Первый раз, как она и сказала, с компанией, а второй — одна. И дело, с которым она пришла, вернее, о котором говорила, было немного шире, чем то, чем интересовался в тот момент Иван. Я бы знать об этом не знал, если бы не получил от него письмо с вопросами буквально через пару дней после ее визита. Что касается ее и Клевцова… Я просто видел их несколько раз случайно. Глядя на них, в голову приходит только одно: весьма и весьма близки! Но Ирма и об этом молчит как партизанка! Вот и делайте выводы! Воронов понимал, что времени остается совсем мало, и сказал: — Кстати, о Клевцове. Овсянников перед смертью говорил, что видел Клевцова совсем недавно, видимо, в Балясной. От него могла идти хоть какая-то настоящая опасность? — Ну, что вы! — Скорняков всплеснул руками. — Иван просто не мог представлять для него никакой опасности! Не было Клевцову никакого смысла делать Ивану что-то плохое, а тем более убивать. Кроме того… Ивана убили вчера? — Да. — Вчера Клевцов никак не мог быть в Балясной. С утра он прислал мне кое-какие бумаги, чтобы я их просмотрел, а после обеда позвонил, спросил, готовы ли, прислал за ними водителя, а потом перезвонил и поблагодарил за вдумчивый анализ, как он сказал. — Ну, видимо, поиски его слегка… перегрузили… Да! Чуть не забыл! Так что он все-таки искал там у себя, в Балясной? — В самом деле! — всплеснул руками Скорняков. — Главное-то я чуть не забыл. Хотя уже подошел вплотную! Я ведь начал вам говорить, что поляки и декабристы, оказавшись тут, в Сибири, стали сближаться. Не все, конечно. Некоторые открыто враждовали, но были и люди, так сказать, глядевшие поверх барьеров. Есть даже легенда о том, что они создали какое-то общество, чуть ли не тайное. Впрочем, тогда это было модно. — Так, а связь-то какая? Скорняков рассмеялся: — Иван был убежден, что своего рода столицей этой организации была Балясная, а «чертово городище» — это своеобразный кремль. Ну или Белый дом. Потому и искал, потому и спрашивал меня часто именно в этой, так сказать, плоскости. Вот, собственно, все, что я могу вам рассказать. В дверь постучали, и вошла Ирма. Скорняков поднялся с кресла: — Отдохнули, голубушка? Ну и славно! Пожимая руку Воронову у ворот, он сказал: — А вы мне позвоните через пару дней. Я вот уже начал все обдумывать, и стали возникать вопросы, на которые пока не вижу ответов. Если найду — ладно, а если нет — надо будет вместе ломать голову. Помолчал, так и не выпуская руку Воронова, и сказал: — Есть у меня опасение, что полиция никого не найдет и убийцы Вани останутся ненаказанными. 10 Воронов и Ирма прошли метров сорок, прежде чем женщина спросила: — Что теперь делать будем? — Теперь? — Воронов пожал плечами. — Теперь найдем место, где можно спокойно посидеть и слегка перекусить. — Воронов, ты меня вчера нарочно пугал, и ничего страшного нет? — неожиданно спросила Ирма.