Аукционисты тоже ахнули и медальон взяли. И хотя до самого последнего дня держали информацию в секрете, кто-то, видимо, узнал, потому что борьба за медальон разгорелась нешуточная, и от той цены, которую называли поначалу, окончательная цена отличалась на полмиллиона долларов. А это, по словам Васи, бывает нечасто. Причем бывает тогда, когда сразу несколько человек хотят приобрести какую-то вещь во что бы то ни стало. Вася, конечно, хотел как-то поговорить с тем самым «клиентом из Германии», но выяснилось, что он скоропостижно умер через неделю после аукциона. Мне эта история, честно говоря, уже тогда не понравилась, снова стало как-то не по себе. Я даже неделю пролежала дома, принимая разные лекарства. А потом снова приснился сон, но в этот раз я увидела гербсо всех сторон! Понимаете? Я его видела, как показывают на разных там… голографиях, во всех проекциях. И я увидела ту самую деталь, о которой говорил Вася Горицын. Часть верхнего слоя была декоративной! Ее можно было приподнять, не повреждая сам герб, ну или медальон, называйте, как хотите! И когда эту часть слоя снимали, то видно было, что из бедра рыцаря торчит обломок копья! Я напросилась в гости к Васе, ну, конечно, к своей подруге, его жене. Спросила его, возможно ли такое. Сначала он рассмеялся, сказал, что профанизм безграничен. Я, конечно, обиделась. Но минут через двадцать он выходит из своего кабинета и говорит: знаешь, Като, может быть, ты не так уж не права. Но больше ничего не сказал. До сих пор не знаю: то ли он в самом деле подумал, что такое возможно, либо просто решил, что не нужно понапрасну меня обижать… И вот две недели назад приезжает ко мне курьер какой-то фирмы и доставляет посылку. Вскрываю я ее, а там шкатулка. Вы уже догадались, что было изображено на ней? Да, вы правы, тот самый знак, тот самый герб! И запечатана шкатулка была восковой печатью. И печать эта — тот же герб! Поплакала я, конечно, а потом открыла эту шкатулку. Там лежало письмо Жоржа и вот эта цепь. Театральным жестом Екатерина Кирилловна открыла ящик кухонного стола и достала оттуда окладистую золотую цепь, наполнившую кухню каким-то мощным, но сдержанным блеском. — Смотрите сами, — предложила Екатерина Кирилловна и подала Гридину цепь застежкой вперед. На широкой пластине застежки, изготовленной в форме щита с раздвоенным нижним краем, был изображен рыцарь с копьем. Сапожникова достала из того же ящика настоящий кинжал с длинным и тонким клинком. — Рискнем? — обратилась она к Гридину, но видно было, что решение она уже приняла. Легким движением она поддела кончиком кинжала поверхность застежки. Крохотный кусочек покрытия отделился без сопротивления. Все из того же ящика старуха достала лупу. Посмотрела сама, протянула все Гридину. — Глядите. Из бедра воина торчал осколок копья. — Ну, вот вам и весь рассказ, — с каким-то облегчением сказала Екатерина Кирилловна. — Рассказ-то, может быть, и весь, — закуривая, ответил Гридин. — Но я пока все еще не понимаю, в чем тут загадка? Если эта цепь дорога вам как память, проверьте истинность своей гипотезы у того же коллекционера, о котором вы мне говорили. Я в этом не специалист и помощи не окажу. Если же вам хочется произвести сенсацию на том же аукционе, то и тут лучше обратиться к вашему же знакомому. — Да, вы правы, — медленно кивнула головой Сапожникова. — Вася ведь рассказал, что тот немецкий коллекционер умер вскоре после того, как обнаружил медальон с этим гербом. Знаете, это, конечно, смешно, что старуха боится за жизнь. Но, заметьте, я не боюсь смерти. Я именно боюсь за жизнь. Все эти сны… И потом, если отвечать на ваш вопрос, то я ничего не хотела и не хочу, а вот зачем Ромка вас втянул, я не знаю. Его-то это никак не касается. — Да, пожалуй, — кивнул Гридин. — А вы многим эту историю рассказывали? Сапожникова хмыкнула: — Все от начала и до конца я рассказала только вам. Все-таки было бы как-то странно рассказывать дочерям о том, что у их мамы был роман. Все обстоятельства, о которых я сейчас рассказывала, для них будут выглядеть иначе. Тем более что все мои грехи я искупила за эти годы. За эти долгие годы! Она вздохнула, вытащила сигарету, потом, передумав, обратилась к Гридину: — Хотите кофе? Гридин хотел кофе, но еще больше он хотел сделать перерыв, точнее, паузу в разговоре. Он почему-то испытывал некое волнение, готовясь к тому, чтобы спросить о Родионе. Волнение это возрастало и потому еще, что сама Сапожникова ни словом не обмолвилась о том, что оставила в Лебяжске сына. Сама же Екатерина Кирилловна между тем была совершенно спокойна, отхлебывая кофе и аккуратно сбивая пепел легкими постукиваниями по сигарете. Гридин пил кофе не спеша, все еще не зная, какой вопрос он задаст. Потом понял, что никакие размышления тут не помогут. Тут надо действовать, что называется, не раздумывая, и он сказал, глядя прямо в глаза Сапожниковой: — Есть еще одно очень важное… обстоятельство, о котором вы, видимо, ни с кем не разговаривали. И я о нем узнал совершенно неожиданно. Сапожникова поднялась, чтобы отнести чашки, вернулась, села. Лицо Сапожниковой оказалось в полосе солнечного света, и Гридин увидел, что она не спокойна, как ему показалось сначала, а просто закаменела, будто предчувствовала приближение какой-то неведомой опасности, но отказывалась верить в самое страшное, хотя и не знала, что же может быть этим «самым страшным». — Екатерина Кирилловна, почему вы мне ничего не сказали о Родионе? — О ком? Ответила она спокойно, и удивление ее было неподдельным. Гридин на миг смешался, еще раз подумав, что Суховы могли ошибаться. Но жребий уже был брошен. — Почему вы не сказали, что у вас был сын от Сухова? — Что? Что вы сказали? Сапожникова выскочила из-за стола, подлетела к Гридину и нависла над ним! — О чем вы говорите?! — Да, вы успокойтесь, прошу вас. — Успокоиться? — Казалось, ей сейчас станет плохо. — Успокоиться, когда вы меня спрашиваете о каком-то сыне? Что за бред? — Екатерина Кирилловна, не обижайтесь и не горячитесь. О том, что у вас и Георгия был сын Родион, я узнал только вчера от Суховых и сразу же отправился к вам, чтобы узнать об этом больше. И я просто должен был задать этот вопрос вам, понимаете? — Нет! Никаких вопросов, пока не объясните, откуда эта нелепица! — Зря вы так, Екатерина Кирилловна, право слово. Я еще сомневался, но сейчас, по вашей реакции, вижу, что так и есть: ваш это сын. Но вы и сами напуганы этим известием. Да, и обида какая-то в вас видна. — Ну, вот что! — Сапожникова явно была в затруднении. Она была заинтригована и в то же время была готова завершить всю дискуссию. — Мне эти ваши фантазии надоели. Ничего я больше от вас знать не хочу, и никакие ваши услуги мне не нужны, пока вы мне все не объясните. — Напрасно вы так, Екатерина Кирилловна, поверьте, напрасно. Я, конечно, уйду сразу же, но если вы меня приглашали из-за какой-то серьезной проблемы, а не просто так, подумайте, стоит ли нам расставаться. Возможно, вы многое от меня утаили по разным причинам, но сейчас подумайте еще раз. — Да с чего вы все это взяли-то? — Глаза Сапожниковой все так же глядели строго, но голос чуть изменился, в нем был слышен интерес. — А тут и брать не надо. Родион родился двадцать второго апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. Вы оттуда уехали, по вашим же словам, в середине мая. Не могли же вы не заметить беременность Суховой и рождение ребенка?! Не могли. Значит — что? Значит, промолчали умышленно. А в чем тут может быть умысел? Да, собственно, что вам скрывать, если это ребенок Суховых? Ну, мало ли! Если верить только вашему рассказу, то могло ведь быть и так: Жорж ваш, как вы сами рассказывали, возродился и зачал с женой своей ребенка, о котором оба так мечтали. Ну и слава богу! Вы бы только радовались, да ребенка этого чуть ли не своим называли. Называли бы открыто и с гордостью. Логично? Логично! А вы об этом ни полслова. Почему? — Ну, мало ли почему? — Сапожникова явно была в замешательстве. — Не «мало ли», а вот почему — потому что ваш это ребенок, но что-то вас испугало в этом факте. И сейчас пугает, но интерес возрастет. Я бы сказал, прямо на глазах, — констатировал Гридин. Ни слова не ответив, Сапожникова подошла к шкафчику, достала бутылку коньяка, наполнила небольшой стаканчик доверху и залпом выпила. Потом повернулась к Гридину. Снова наполнила стаканчик коньяком: — Хотите? Ну, как хотите. Подождите, я приду в себя. Сумасшествие какое-то… Села к столу, снова закурила. Не спеша выкурила сигарету до половины и только потом заговорила. — Ну вот, слушайте! Поверьте, что я и сама ничего точно не знала. Да, я была беременна от Жоржа и родила. Мы ведь были любовниками больше трех лет. Согласитесь, что за такое время люди переживают всю гамму чувств и отношений. И когда Жорж сказал, что он хочет от меня ребенка, я не сопротивлялась. Я и сама хотела этого же. Ну, сошла баба с ума, — улыбнулась Сапожникова по-молодому задорно. — Ну а чтобы соседи не очень это видели, решили, что лучшее время для начала беременности — осень. Зимой дни короткие, одежды пышные, все что угодно можно спрятать. Ну и, естественно, гостей принимать почти перестали, и сами ходили очень редко. Я, честно говоря, подозревала, что желание завести ребенка у них обострилось после того, как племянники приехали. Согласитесь, племянники — это одно, а свой ребенок — совсем другое. Ну, в общем, что у них на уме было, я не знаю. Беременность у меня протекала хорошо. Все-таки не в первый раз, уже и опыт был, и настрой, ну и, честно говоря, спокойствие, которого с мужем в Москве не бывало никогда. Ну а по весне начались странные вещи. Стала я терять память, забывать имена, иногда в коридоре встану и вспоминаю: куда шла, откуда, где я? Напала на меня сонливость такая, что бодрствовала я очень мало. Просыпалась ближе к обеду, после обеда дремала, а после ужина снова спать ложилась. Правда, каждый вечер прогуливались все вместе: и я, и Жорж, и Агния, и мои девочки. Жорж говорил, что это полезно для ребенка. Но в середине марта стало совсем плохо. То есть чувствовала я себя хорошо, ничего у меня не болело, и тех неприятностей, которые иногда сопровождают беременность, не наблюдалось. Но спала я, как пожарная лошадь, сутками. Правда, видимо, дочкам все это объясняли как-то красиво, потому что, когда я не спала, они все возле меня ластились и говорили, что все будет хорошо и я выздоровею. Подошло время мне рожать, и вдруг приезжает Грибанов. Что делать? Ну, я тут не на шутку испугалась и стала себя чувствовать еще хуже. Вечером пришел Жорж, и меня увезли в больницу. Ну, честно говоря, конечно, увезли меня просто в другое место, а Грибанову сказали, что в больницу, что состояние у меня тяжелое, но стабильное, сплю много и никого ко мне не пускают. Ну, это, конечно, на случай, если бы он сам захотел меня повидать. Родила я, но не двадцать второго, как вы говорите, а двадцатого. Это я точно помню. Родила хорошо, легко. Родила и уснула. И спала, видимо, долго. Рожала я под утро, часов в пять, а проснулась, когда солнце уже садилось. Одна в комнате. Лежу и думаю: а как же ребенок без груди-то? Ведь ему есть хочется. Кто же его мог кормить? Стала звать, вошла женщина в белом. Вы, говорит, не волнуйтесь, вам волноваться сейчас нельзя. Что такое, спрашиваю? Ничего, лежите спокойно, не волнуйтесь, вам нельзя. Я уже почти кричу, прошу ребенка принести, а она говорит: так часто бывает, особенно сейчас, в войну. Я снова спрашиваю: да что случилось-то?! Ну, тут дверь открывается, и входит Агния. Садится рядом со мной, берет меня за руку и говорит: так уж получилось, Катюша, что сына твоего забрали, и рукой будто на небо показывает. И сама заплакала, да так горько, что я чуть ли не утешать ее начала. Глажу ее руку и думаю: вот несчастье кому-то: ребенок умер. И сама себя спрашиваю: а я-то зачем тогда тут лежу? Стала подниматься и сознание потеряла. Пришла в себя уже в больнице, в той самой, в которой в самом начале лежала, совсем рядом с вокзалом. Что со мной было — никто не говорил, да я, собственно говоря, и не спрашивала. Опять много спала, и все только вспоминала, как я с ребенком ходила все это время. Ведь ходила-то легко, спокойно. Ну, думаю, видимо, бог уж так решил, наказав меня за мой грех. Навещала меня несколько раз Агния, и Жорж заходил два раза. Но каждый раз я была в каком-то полусознательном состоянии, и говорили мы мало. Тем более что в палате еще люди были, и при них спрашивать о ребенке я не решалась. Честно вам скажу: решила, что раз уж так получилось, то и грех мой стал меньше. Не так страшно к мужу возвращаться. А потом как-то утром просыпаюсь оттого, что кто-то гладит мою руку. Открываю глаза — Жорж. Спрашиваю его: ты тут давно, а он молчит, не говорит ни слова. Так он посидел молча минут десять еще, а потом поднялся, меня поцеловал и ушел. А среди дня приходит Агния и говорит: девочки плачут, скучают об отце, а врачи говорят, что можно тебе ехать, и завтра мы вас отправляем. И, знаете, снова я все это воспринимаю, будто со стороны все вижу и слышу. На следующий день Агния приехала уже с девочками, с вещами, и прямо из больницы отправились мы на вокзал. Сели в поезд, а Агния под окном стоит, что-то говорит и плачет. А когда поезд тронулся, она вдруг руки к груди прижала и как-то головой замотала, вроде как о чем-то просит. Я-то подумала, что это она за себя и Жоржа прощения просит, за то, что даже домой меня не завезли из больницы, а он и вовсе не пришел попрощаться. Ну, я ей рукой махнула: мол, чего уж там, и поехали. Ну а пока ехали, я совсем в себя пришла и стала думать, как с мужем встречусь, как квартиру прибирать буду, как… Да мало ли о чем думает баба, возвращающаяся домой после стольких времен и событий! Ну, о нашей последующей переписке я вам уже рассказывала. И думала я, что вся моя история с семейством Суховых канула в Лету. Сапожникова помолчала, будто взвешивая что-то важное, потом, сглотнув, спросила, скрывая волнение: — А вы, значит, утверждаете, что родила я сына Родиона и он по сию пору жив и здоров? — Да, Екатерина Кирилловна, именно так. Жив и здоров, и не далее как вчера вечером я его видел. А вот… Что вы говорили о какой-то смерти? Сапожникова снова напряглась. — Говорила… Странная история… Позвонила женщина, сказала, что узнала телефон от моей старинной приятельницы. Спросила, не знаю ли я о том, как погиб Глеб Сухов? Поначалу-то я и не интересовалась, кто, собственно, звонит. Ну, а когда она мне такое сказала, стала я выспрашивать, а кто же она такая, собственно говоря? Она мне что-то ответила, извинилась, попрощалась. Я сразу же перезвонила подруге: мол, кому телефон мой давала? Та в недоумении. Вот такая история… — Вы об этом многим рассказывали? — Ну, что вы! Кто уж «многие» сейчас у меня бывают? Дочерям сказала, да и всё. Для них Глеб был хотя бы какой-то реальностью, а для других — кто? — И про завещание тоже — только им? — Нет. Про завещание вообще только внучке. Говорю же, есть такое, что дочерям лучше не знать. — Вас удивило, что Сухов что-то вам завещал? Вообще обратился к вам после стольких лет. — Нет, не удивило. Скорее польстило. Знаете, такая старушечья гордыня: вспомнил, дескать, и понял, кого потерял! — Ну а подарок? Шкатулка, цепь не удивили? — Нет, конечно! Что удивительного в подарке той, которую тайно любил столь долгие годы! — А что за письмо? Что-то особенное? — Да, какое там — «особенное»! — Сапожникова даже усмехнулась чуть-чуть высокомерно. — Так… Лепет мальчишки, которого застали за чем-то неприличным. Его стыдят, а он делает хорошую мину при плохой игре и от всего отпирается! Да вы, если хотите, сами его почитайте. — Думаю, придется, — согласился Гридин, радуясь, что не пришлось выпрашивать. Он опасался, что Екатерина откажется показать письмо, и тогда — тупик. Письмо в самом деле было странным. Коротким и каким-то пустым.