Он снова прилетал в Москву под утро, и это было весьма кстати. Всю дорогу он заново обдумывал стремительно меняющуюся обстановку. История превращалась в детектив, и в ней появилось уже три трупа. Две предыдущие смерти криминальны. Ну а смерть Сапожниковой конечно же была ускорена теми переживаниями, которые обрушились на нее. Виноват ли в этом Гридин? Сколько бы он ни думал, а хорошего ответа не было. Виноват? А, собственно, в чем? Да, он приехал к ней, задавал вопросы. Но ведь без этого он вовсе ничего бы не узнал. С ним и так разговаривали не очень охотно и совсем уж не откровенно. Значит, вина его невелика? Но старушка-то уже остывает в своей квартире на Чистых прудах. Было тут что-то общее. Объединяющее стремительно и неуловимо общее, связывающее все происходящее в единый узел. Что-то общее было у этой старушки, с которой он совсем недавно увиделся один-единственный раз, и тех, с кем он познакомился в Лебяжске. Была какая-то зловещая непостижимость даже в том, как судьба свела их тогда, больше шестидесяти лет назад, когда Сапожникова вынашивала сына Георгия Сухова. «Вот уж воистину скольжение между злом и добром», — подумал Гридин, и почувствовал, что засыпает. Времени на удивления и открытия уже не оставалось. Организм требовал отдыха. До Чистых прудов он снова добрался быстро, и всю дорогу раздумывал, удобно ли в такую рань звонить, но, когда он поднимался по лестнице, позвонили ему. — Господин Гридин? Где вы находитесь? — напористо прозвучал старческий голос. — В настоящий момент возле ваших дверей, — усмехнулся Гридин, и дверь распахнулась. На площадку выглянула аккуратная кукольная старушка, ну просто копия Сапожниковой. — А я вас сразу узнала. Вас Катенька таким и описывала. Но уж для порядка позвольте паспорт. Внимательно посмотрела, полистала, сличила с фотографией. Удостоверившись, что перед ней именно тот, кто и должен быть, соседка Алла Матвеевна двери в квартиру Сапожниковой открыла сама. Прошла на кухню, как хозяйка. — Я кофе варю не хуже покойницы, — сказала она, и Гридина удивило, что это «покойница» у нее прозвучало очень просто и естественно. «Впрочем, — подумал он, — наверное, чем ближе ктому, тем меньше в человеке остается искусственного, тем больше в нем естественного. И тогда виднее мера каждого. Жаль только, что сил уже не остается». Кофе в самом деле оказался очень хорошим, и Гридин наслаждался им, слушая рассказ Аллы Матвеевны, в который она ухитрялась втиснуть такой ворох информации, что оставалось только удивляться ее памяти. — Катя вчера утром очень плохо себя почувствовала, позвонила. Пришла я, а она и говорит: как только станет мне совсем плохо, ты сразу звони вот по этому номеру и сообщи, а уж потом звони в скорую, чтобы приезжали. А уж когда все закончится, тебе из «скорой» позвонят. А до того времени пусть он у тебя сидит и ждет, и раньше времени ничего ему не говори. Моим, говорит, пусть потом звонят, а его, то есть вас, говорит, проси, чтобы приехал немедленно. Я так и сделала и вот думаю сейчас: а где же родственники-то? — Вы же им не позвонили. — Ну, скорая-то должна была позвонить, ну, я не знаю, похоронное бюро какое-то, что ли. Как же они ее хоронить будут? Видно было, что и второй бабульке эта тема уже не кажется пугающей: она говорила об этом с тем же спокойствием, с каким, наверное, говорила бы о том, что на смену дню приходит ночь. А куда денешься!.. — В общем, — заключила она, — вот вам ключи. Катя говорила, вам надо тут что-то поискать. Вы не спешите, осмотрите все внимательно, но только ничего не уносите, не сказав мне, хорошо? А то все-таки я же вроде как исполнительница воли покойной, так ведь? Закрыв дверь, Гридин обошел квартиру. Обходил он ее долго, задерживаясь в каждом помещении, в каждом закутке. А уж в кладовке стоял минут пятнадцать, то включая свет, то выключая и стараясь представить ощущения тех, кто долгие годы жил в этой квартире, и понять свои собственные ощущения. Он и раньше намеревался это сделать, но тогда это было скорее интуитивное желание. Теперь же, когда ему передали слова Сапожниковой будто ему тут что-то надо найти, он подумал, что для нее он, Павел Гридин, остался, видимо, последней надеждой. Он понимал, что родственники рано или поздно приедут сюда. Ну, хотя бы для того, чтобы взять шкатулку и цепь, полученные от Сухова. Те самые шкатулку и цепь, с которых началась вся история и о стоимости которых они знали. Ну а, кроме того, скорее всего, где-нибудь тут хранятся и какие-то фамильные драгоценности, переходившие от бабушек внучкам или, может быть, от маменек дочерям. Короче говоря, приедут родственники неминуемо. И двери им придется открывать. А уж тогда придется отвечать на вопросы. Арданский, конечно, есть Арданский, он заказчик, он поймет, но у покойной есть и прямые наследницы, которые могут очень неадекватно воспринять его пребывание тут. Значит, решил Гридин, надо работать активнее, не дожидаясь появления кого бы то ни было. Он начал со спальни, открыв сперва ящички прикроватной тумбочки старинной работы. Там не было ничего, кроме сваленных в беспорядке мелочей, которыми переполнена тумбочка любой женщины, независимо от возраста и характера. Правда, признал Гридин, у Сапожниковой даже мелочи, которые нельзя было как-нибудь систематизировать, лежали упорядоченно. Видно было, что любую вещицу она сможет найти в полной тьме, с закрытыми глазами. Не «сможет», а «могла», поправил себя Гридин, и невольно представил, как хозяйка этих вещей лежит где-то в морге. Во втором ящичке лежали драгоценности, включая цепь, сложенные в ту самую шкатулку. Во всех этих погремушках Гридин совершенно не разбирался, но чувствовалось, что лежат перед ним вещи ценные, изысканные. Не ширпотреб! В третьем ящичке лежали письма и фотографии, видимо, личного характера. Гридин заставил себя все просмотреть, но ничего важного не нашел. Закончив с тумбочкой, глянул на часы: прошло больше часа. Если работать такими темпами, то до полуночи не управиться. Значит, заканчивать поиски надо в спальне, где будет солнечный свет после обеда, следовательно, сейчас спальню надо оставить и перейти в гостиную и в кабинет красного генерала. Мало ли что могла Екатерина Кирилловна положить туда после смерти мужа. Однако в кабинете тоже ничего не было. То есть интересных вещей там было много. В ящике стола генерала Сапожникова Гридин даже нашел три ствола: «смит-и-вессон», парабеллум и глок. Парабеллум, видимо, с войны привез, а может быть, и «смит-и-вессон» оттуда же, ну а глок — это, видимо, приобретение недавних лет, когда личное оружие в России стало «входить в моду». В трех альбомах аккуратно были разложены фотографии, что называется, «по местам боевой славы». И довоенные, и с фронтов Отечественной, и послевоенные годы. Была серия фотографий, штук десять, где генерал находился в окружении явных азиатов. То ли китайцев, то ли корейцев. Видимо, побывал и там, в служебных командировках. И еще было много книг из серий мемуаров, многие из которых были украшены дарственными надписями авторов. Однако того, что ему было нужно, Гридин найти не мог. Не было вещей, которые находились бы в явном диссонансе со всем остальным. Завершая осмотр кабинета, Гридин простучал паркет, но и там никаких следов тайника не обнаружил. То же самое было и в гостиной. Закончив осмотр гостиной, Гридин посмотрел на часы. В спальню идти еще рано, значит, надо заново осмотреть гостиную и кабинет. Только надо теперь изменить тактику. Известно ведь, что человеческий мозг способен сам себя контролировать, если ему не мешает неверно сформулированная мысль. Что мы ищем, спросил себя Гридин? И ответил: что-то такое, что связывало Сапожникову с теми годами, с пребыванием в семье Суховых. Оно, это «что-то», могло появиться тут еще в сорок пятом, а могло оказаться в ее руках не так уж давно. Сейчас Гридин, конечно, ругал себя за то, что задал Сапожниковой так мало вопросов, но он понимал, что тогда, во время первой и единственной их встречи, он еще даже не предполагал, чем, собственно говоря, занимается. Правда, это понимание, пришедшее сейчас, уже ничем не могло помочь. Он внимательно, шаг за шагом, прошел гостиную, кабинет, еще раз зашел в спальню. Никакого результата. Он почему-то вспомнил персонажа из вайнеровской «Эры милосердия», который повторял Конфуция: «Трудно найти черную кошку в темной комнате. Особенно если кошки там нет». Вот и у него, похоже, и кошки нет, и неизвестно, в какой комнате ее искать. Он отправился к Алле Матвеевне, договорился, что останется ночевать в квартире Сапожниковой. Старушка согласилась, предложила поужинать. Во время ужина Гридин молчал. Во-первых, ему надо было немного подумать, а во-вторых, было трудно вставить хотя бы слово в тот поток речи, который шел от хозяйки. Она все время говорила, рассказывая какие-то истории, плавно перетекая от одного персонажа к другому. «Наверное, этим потоком слов Алла Матвеевна просто отгоняет свой страх», — подумал Гридин. В самом деле, ведь еще сутки назад они, возможно, просто разговаривали о чем-то, не предвидя ближайшего будущего. — А Катя вам рассказывала о своем романе? — спросила она неожиданно, приняв вид игривый и сообщнический. — О романе? Мне показалось, что она была влюблена в своего мужа? — В Павлика? Ну, конечно, — сразу же согласилась Алла Матвеевна. — Но у нее был роман. И она посмотрела на Гридина как-то испытующе. — Во время войны? — спросил Гридин. Что-то подсказывало ему, что промолчать сейчас — значит пройти мимо важной информации. — Да, в эвакуации. — Что-то упоминала, но так… вскользь… — повторил Гридин, чувствуя, что вступил на очень скользкую тропку. — Странно, — продолжала старушка, не обращая внимания на замешательство Гридина. — Она так часто об этом говорила, но почти ничего конкретного. Ну, знаете, имя мужчины, какие-то его… ну… особенности, что ли… Женщины ведь любят гордиться своими возлюбленными. А Катя вспоминала его, но где-то очень-очень «в себе». — Наверное, не хотела однажды проговориться при муже? — предположил Гридин. — Вряд ли, — задумчиво помотала головой Алла Матвеевна. — У него что-то было со здоровьем, и у Кати было довольно много увлечений. И муж о них догадывался. Ну, то есть знал о факте, но никаких подробностей. Да, Катя и не заводила долгих романов. Так, пара месяцев и спокойное расставание. Не хотела никаких привязанностей. — А в годы войны, думаете, было что-то серьезное? — А чего тут думать, — ответила старушка после некоторой паузы. — Она однажды проговорилась, что написала что-то вроде воспоминаний о том периоде, как о самом сладком периоде ее жизни. Поглядите, где-то там у нее они должны лежать. «Странно, — подумал Гридин, — а я ничего такого не видел. Значит, плохо искал или есть серьезный тайник». Вернувшись в квартиру Сапожниковой, подумал, что сейчас, в наступающей темноте, он вряд ли что-то найдет, а зажигать свет не то что опасно, но как-то нежелательно. К тому же сказывалась ночь в дороге, и Гридин решил принять душ и лечь спать. После душа прошелся по квартире. Он помнил, как его старый товарищ Веня Ковалев, следователь по особо важным делам, говорил, что любая квартира, где люди жили долго, приобретает их характер, их привычки и может многое рассказать о своих обитателях и их жизни. Надо просто уметь видеть и слушать жилье. Как, впрочем, и людей, неизменно добавлял Веня. Гридин прошелся по квартире пару раз, останавливаясь то в одной комнате, то в другой, перемещаясь из угла в угол, садясь в кресла или на диваны, но ничего не слышал. «Видимо, — подумал он, — этой квартире нечем с ним поделиться». Уснул Гридин сразу, едва коснувшись головой подушки. И проснулся так же стремительно. Только изменившийся свет за портьерами намекал, что близится рассвет. Гридин представил, как солнечные лучи сейчас начнут пронизывать кухню, и в тот же момент пришла мысль из сна: почему же я не искал на кухне? И уже по дороге на кухню какие-то ассоциации, кажется, пришедшие из сна, перетекли в действия. Он рывком наклонил скамеечку, на которой в прошлый раз сидела Сапожникова, прислонил ее к столу и сразу же увидел небольшую петлю из плотной серой ткани. Взявшись за петлю, он потянул на себя, и квадрат паркета стал подниматься, открывая дыру в полу. Прямо в открывшемся отверстии была видна книжка в кожаном переплете. Гридин вытащил ее наверх, засунул руку подальше, наткнулся на какой-то сверток, вытащил и его. Больше в тайнике ничего не было. В свертке лежали золотые монеты, видимо, еще царской чеканки, и Гридин подумал, что это, скорее всего, оказалось у Катеньки давным-давно, не совсем законно и было хранимо всю жизнь. О причинах и поводах к тому Гридин думать не хотел. Монеты надо было отдать родственникам. А вот книжку он открывал с тайными надеждами и перелистывал ее страницы не спеша. Однако чтение его разочаровало. Это были, в самом деле, воспоминания стареющей женщины, которая любила и была любима. И вся последующая жизнь была пропитана ядом воспоминаний и сравнений, в которых, естественно, тот, кто был рядом, почти всегда оказывался хуже того, кто был далеко в прошлом. Иногда попадались слова извинения перед мужем, но это скорее были просто жесты своеобразной вежливости. Один только абзац привлек внимание Гридина, да и то, как ему показалось, что в нем не было ни слова о нежностях и ласках. Запись эта относилась уже к весне пятьдесят восьмого года, то есть ко времени, когда всё уже должно было улечься. Сапожникова писала: «После этого всю оставшуюся ночь я лежала на его плече и слушала рассказ о какой-то странной книге, где описывалась вся его родословная. Я ничего не запомнила, потому что почти ничего не слышала, наслаждаясь его голосом, умеющим передавать все. Этот голос, казалось, может существовать сам по себе, так он силен и жизнелюбив». Родословная? Сейчас, после разговора со Струмилиным, Гридин готов был во все это поверить, но почему надо было рассказывать любовнице о родословной? Он ведь явно не собирался жениться на ней. Впрочем, об этом можно будет подумать потом, а сейчас у него появилось важное дело, о котором он только узнал из записки Сапожниковой, которую ему на прощание передала все та же Алла Матвеевна. 26 Арданский нажал кнопку вызова и, когда секретарша вошла в кабинет, сказал: — Все мои дела отмените. Все, что было запланировано до обеда. Сейчас придет Ледых — сразу ко мне. Больше — никого! Ледых, едва вошел, заговорил, не дожидаясь вопросов: — Ночью Гридин улетел в Москву. — Как улетел? — встрепенулся было Арданский, но встрепенулся вяло, будто чего-то такого уже давно ожидал. — Сел в самолет и улетел, — не обращая внимания на поведение босса, ответил Ледых. — Зачем? — Непонятно. Возвращался в гостиницу, кто-то ему позвонил. И — всё!