— Ну, может, и не Клевцов, — кивнул Овсянников. — Тот-то подошел бы. — А у меня, Иван Герасимович, ночью был Барабаш, — выпалила вдруг Ирма. — Федор? — Федор. — Ну, тогда…Тогда, я видел именно Клевцова, Ирма, — развел руками учитель и повернулся к Воронову. — Тогда я скорее к вам, Алеша. Вы, пожалуйста, Ирму никуда одну не отпускайте и будьте … Он замолчал, подбирая слова, потом закончил с неловкой полуулыбкой: — …получается, что вам надо быть бдительным, Алексей, — и повернулся к Ирме: — Вот ведь как получается. — Иван Герасимович… — начала Ирма, но тот прижал руки к груди: — Прости старика, милая, опаздываю. Завтра все обсудим, а сегодня буквально пару слов выслушай. Ты помнишь, что в тех рассказах старых жителей, которые мы собирали и читали, нас удивляли слова о собачьем лае? Ирма тряхнула головой, будто отгоняя сон: — Какой лай, Иван Герасимович? — Люди из деревень, которые нам рассказывали про «чертово городище», говорили, что слышали издали, будто через пелену, собачий лай! Ирма шлепнула себя по лбу: — Конечно, помню! — Так вот, мы не верили, что по лесу могут бегать стаи собак. — Не верили, да и не могут они… — И не они! — Что? — Не собаки это были, Ирма! Вполне возможно, что это был лай лисий. И это значит, возможно, что где-то там был питомник по разведению пушных зверей. Край-то у нас богат «мягким золотом», как говаривали в древние времена, и, возможно, кто-то решил вместо того, чтобы по тайге плутать в поисках зверя, разводить его у себя под боком. Делов-то — только, что клетки сколотить. — Ну, а связь какая? — невольно вмешался Воронов. Овсянников уперся пальцем в пуговку на рубашке Воронова: — Есть у меня соображения некоторые, но все это — завтра. Приходите часов в десять, будем чай пить. А ты, Ирма, вспомни, кстати, того краеведа, которому мы письмо писали. Он ведь нам что-то интересное тогда рассказал. — Помню! — радостно вскрикнула Ирма. — Он ведь… — Все, дорогие мои, извините, бегу. Завтра, Ирма, все завтра. И зашагал в обратную сторону… 5 После встречи с Овсянниковым Ирма, видимо, вспомнила, что идут они издалека, повисла на руке Воронова и тараторила, вспоминая истории тех времен, а едва вошли во двор, громко закричала, что не ела целую вечность, что совсем оголодала, что остались только кожа да кости. Так и ходила, то, крича по двору, то забегала на несколько минут в избу. Старуха тоже покрикивала в ответ, но стол накрывала проворно, и видно было, что делает это с удовольствием. Сели за стол, и Воронов, налив самогонки в стаканчики, сказал: — Вот, хочу выпить за ваше здоровье, а стараниями вашими и вашей внучки даже не знаю вашего имени-отчества. Бабка непонимающе уставилась на него: — Чево? — Ну, как вас называть? А то все без имени да без имени. Бабка продолжала молчать, и Воронов спросил еще раз: — Как ваше имя? — Нателла, — все еще не понимая, что происходит, ответила бабка. — Ага, — радостно кивнул Воронов и поднял стакашек. — Ну, за твое здоровье, бодрая грузинка! — Какая еще грузинка? — удивленно спросила бабка, но стаканчик опустошила. — Ну, как? Внучка ваша — Ирма. Имя грузинское. Ты — Нателла, тоже грузинское имя. — С чего грузинское-то? — начала приходить в себя бабка. — Была такая грузинская певица Ирма Сохадзе, — привел аргумент Воронов. — И про какую-то Нателлу я тоже слышал. Вроде про грузинку. Он снова взялся за бутыль, наливал как бы между прочим, продолжая разговор. — А вы, значит, не из грузинских? — вроде как с сожалением переспросил он и поднял стаканчик. — И давно тут ваш род живет? И, едва опрокинув самогонку в себя, сменил тему: — А вот скажи-ка мне, любезная Нателла, что у вас тут за разговоры про «чертово городище»? Мы тут всего ничего, а со всех сторон про него разговоры идут. Ты про него что слышала или нет? Бабка между тем, не обращая никакого внимания на вопросы Воронова, продолжала спокойно обедать и, только поняв, что прозвучал последний вопрос, остановилась: — Ты вот что, голубь, ты закусывай! Самогонки мне не жалко, а наоборот, пей в удовольствие. А закусывать надо, чтобы здоровье не повредить. А то вы там, в городах, себя губите всякими этими экологиями да черными дырами. И, проследив, чтобы Воронов взял ложку и начал хлебать борщ, сменила тему. — Ты словами-то не бросайся и черта реже поминай! Балясная, известно, без церкви живет, а бога не забывает и бог ее бережет. Про городище мне еще моя старшая сестра рассказывала. Ее с нами заставляли нянчиться, вот она и выдумывала разные сказки. Да старалась выдумать пострашнее, чтобы мы за ворота не шастали. А то, если мамка вернется, а нас нет, так ей задницу отстегают, а потом велят бежать, нас искать. Она посмотрела на Воронова и с ехидцей спросила: — Тебе-то, поди, страшилки неинтересно слушать, а? А про то, какими еще словами городище прозывается, я не знаю и знать не хочу. — Делать-то все равно нечего, — ответил Воронов. — Нечего-нечего, — согласилась бабка. — Тебе про городище-то что знать надо? — Мне? Да просто интересно. Люди говорят, а я и не понимаю — про что? — Не понимаешь, так оно иной раз и к лучшему, — философски заметила бабка и уточнила. — Я ведь по-вашему, по-ученому, не умею говорить. — А мне и не надо по-ученому, — усмехнулся Воронов. — Мне по-человечьи даже лучше будет. Глядишь, больше пойму. — По-человечьи тоже заковыристо получится, да ладно, сам просил. Но говорить буду так, как сама слышала. Погоди, чай приготовлю. Впрочем, чай она готовила прямо тут, а потому и рассказ почти не прерывала. — Первый-то раз я это все услышала истинно так, как тебе сказала, от старшей сестры, а где там сказка, где быль — не знаю. Да тебе, я думаю, сказка и не нужна. А слух пошел в войну. Балясная-то на отшибе, новости сюда медленно идут, да и отсюда тоже. Молодых мужиков, конечное дело, в армию побрали. Остались или старые, или хворые, или совсем сопливые. В общем, для баб тоска в любую сторону. Как хошь, так и справляйся. А еще осенью, ближе к ноябрьским, привезли к нам эвакуированные семьи. Где с мужиком, где нет. Из разных городов, но больше из Ленинграда и Москвы. Расселили по нашим, конечно. Не строить же для них новое жилье. Осень, холода идут, да и некому. Ихние-то мужики к такому делу не приспособленные. И люди эти были, видать, не из простых, потому что сразу начали сюда наезжать мужики молодые, бравые, но все в гражданском. Ну, особенно бабам веселее стало. Пока разместили всех, пока обустроились, зима началась. А те мужики-то так и продолжали наезжать. Для чего — не скажу, не знаю. Только бывало так — приедут ближе к обеду, пройдут по избам. Где просто зайдут — выйдут, где посидят, поговорят о делах разных. Иных приезжих — и мужиков, и баб — вызывали в школу. До обеда в школе уроки, а после обеда всех домой отправляют и учителей тоже, и какие-то там разговоры ведут. А еще так у них было: одни разговорами занимаются, а другие прямо с лыжами приезжают — и в тайгу. Для какой нужды — не знаю. Но с обеда до темна, считай, часа четыре-три пропадают. Иногда на ночь тут оставались. Ночевали в школе. Говорили, будто кто-то к нашим бабам шастал, но сама не слышала, а врать не стану. Не знаю, с какого перепугу, а втемяшилось одному из этих мужиков настрелять соболей для жены. То ли от кого наслушался, что соболей тут полно, то ли еще что — не знаю, но стал он по деревне искать проводника, чтобы вместе на охоту пойти, да никого не нашел. Другим своим товарищам предлагал, да те отказались. А он еще говорит: дескать, такая охота будет, что и стрелять не придется, а мехов много можно взять. Он, видать, как-то договорился со своими, потому что сразу, как приехали, он на лыжи — и в тайгу. Вернулся уже, когда темнело. Веселый, сказал, что теперь уж и жену, и дочь в соболя оденет, надо только подождать. Приезжали они раз в неделю, дней в десять. Такого, чтобы как по расписанию, не было. Вот он раз приезжал — никуда не ходил, второй раз приехал — никуда не ходил, а потом снова отправился он один. Опять, как в прошлый раз, утром вышел, обещал вечером вернуться. Вечером его нет. Прежде такого не бывало, что делать — никто не знает! Побегали по Балясной, поспрашивали, а толку что? И утром его тоже нет. Тут уже им и ехать пора, и дальше таиться, видать, уже невозможно. К вечеру приехали какие-то еще, походили по избам, поговорили с людьми и уехали. Потом уж кто-то сказал, что доложили начальству, будто он самовольно отправился в тайгу, да там и пропал. А, дескать, буран да снег все заровняли, и найти его не получилось. — Вот такая история, — завершила рассказ бабка. — Понравилось тебе?