— Садитесь, дорогая. И выпейте, — протянул ей бокал. — Иначе простудитесь. Она послушно села в скрипучее кресло, пригубила вино. Он пристроился у ее ног, на потертой козьей шкуре. Прогремел гром, ветки нещадно били в мутное оконное стекло. — Ну уж грома вы положительно боитесь, — улыбнулся он и тотчас строго добавил: — Извольте выпить до дна, сударыня. Вино бургундское. Она в задумчивости покачала головой. — Значит, так ничего и не боитесь — ни быстрой езды, ни грома? — продолжал удивляться граф. — С вами я ничего не боюсь. — Юлия улыбнулась и тихо добавила: — Пока вы меня любите. Он прижался лицом к ее мокрому платью, положил голову на колени, ощутил тревожащий запах жасмина и понял, что с этой женщиной он будет всегда, пока она его не покинет. — Вы знаете, милый, — гладя его волосы, сказала Юлия, — я закрыла глаза и представила себя маленькой девочкой в карете, на коленях у меня лежит голова маленького моего брата — Мишеля. Мы очень много времени проводили с ним в детстве в карете. Странно, правда? А что делать? Отец умер, не оставив нам, шестерым детям, никаких средств к существованию. И вот с раннего утра моя красивая мама усаживала нас в огромную старую карету, и целый день мы ездили из дома одной дальней родственницы в дом другой, не менее дальней. Потом — в особняк богатого покровителя. Так выходило, что чай пили у одних, обедали у других, ужинали у третьих. В домах близких знакомых нас пускали даже в столовую, а если отношения были недостаточно близкими, тоже не беда: мама шла одна и никогда не забывала посылать что-нибудь со стола ожидавшему в карете голодному выводку. Эта кочевая жизнь доконала ее: она умерла за обедом у очередного благодетеля, и великой княгине доложили, что на мостовой в карете остались три хорошенькие девочки и три мальчика. Самую старшую она взяла к себе. Так я сделалась «фрейлиной». Юлия помолчала, потом встала, подошла к окну, долго смотрела сквозь запотевшие стекла. Граф подошел к ней, взял за плечи, попытался обнять, но она мягко высвободилась. — А теперь я расскажу вам, граф, как я перестала быть фрейлиной. Он удивленно поднял брови. — Что случилось, дорогая? — Я сегодня упала в ноги великой княгине и просила у нее прощения и разрешения удалиться. Мы долго плакали вместе с ней... Она простила меня. Это так великодушно. — Вы... ждете ребенка? — в его догадке мелькнул испуг. — И она это знает?.. — Да. Я назвала ей имя отца, потому что она требовала... Я не могла солгать. Граф побледнел: его связь с великой княгиней была секретом лишь для немногих при дворе, и теперь он не мог понять, что поразило его больше — то, что у Юлии будет ребенок, или то, что великая княгиня знает имя отца этого ребенка. У него сейчас даже не хватило фантазии предсказать последствия. Но может, всё к лучшему? Ведь еще несколько минут назад он говорил себе, что не может жить без этой женщины. Да, говорил! Но одно дело говорить, и совсем другое... Завтра бал, и уж там великая княгиня даст ему бой. За что он боялся: за свое будущее, будущее блестящего кавалергардского ротмистра, фаворита, или за судьбу Юлии? Но так нельзя ставить вопрос — ведь крах его карьеры означает и прозябание для Юлии. Заметив на себе взгляд ее полных слез глаз, он поцеловал ей руку. — Все будет хорошо, Юлия. Вам нельзя волноваться... В этот воскресный вечер в гостиной квартиры Зарецкого было оживленно. В последние два года такие собрания в доме старого профессора стали традицией. Раз в неделю, в субботу или воскресенье, радушный хозяин принимал коллег по увлечению — местных нумизматов. Сначала их было пятеро, но со временем осталось трое: Владимир Константинович Барабанов, Игорь Павлович Мезенцев и Виталий Николаевич Петрунин — страстные нумизматы, обладатели довольно приличных коллекций, в их коллекциях было немало редких монет. Всех их влекла сюда возможность полюбоваться ценнейшим собранием монет Зарецкого, получить высококвалифицированную консультацию, а иногда, воспользовавшись добротой хозяина, совершить выгодный обмен или, еще лучше, получить безвозмездно старинную монету. — Итак, Александр Васильевич, вы утверждаете, что ценность коллекции определяется не ее стоимостью. Я правильно вас понял? — Барабанов улыбнулся. — Ну, разумеется, вы хотите сказать — исторической значимостью? — Ошибаетесь, Владимир Константинович, — хитро прищурился Зарецкий. — Историческая значимость — понятие, производное от ценности. Может, Виталий Николаевич придет вам на помощь? — повернулся профессор к Петрунину. — Системностью и полнотой собирания монет, — не задумываясь, ответил тот. — Ну, а вы, Игорь Павлович, как полагаете? — обращение Зарецкого свидетельствовало о том, что и Петрунину не удалось правильно ответить на вопрос. — Возрастом монет, — неуверенно предположил Мезенцев и с нескрываемым любопытством ждал реакции профессора. — Должен всех вас огорчить: правильно ответить никто не смог. — Александр Васильевич сделал небольшую паузу. — Ценность любой коллекции в целом и каждой монеты в отдельности обусловлена их подлинностью. — Ну, это само собой разумеется, — разочарованно протянул Барабанов. — А известно ли вам, что фальшивомонетчики активно действовали еще в античном мире, и в последние годы с помощью нейтронно-активационного анализа удалось установить, что значительную, я подчеркиваю — значительную, долю музейных собраний составляют старинные подделки римских монет. И сегодня туристам, осматривающим исторические памятники Рима, подозрительные личности предлагают купить монеты, отчеканенные при Юлии Цезаре или Нероне. Подавляющее большинство такого рода «сувениров» — подделки, зачастую довольно искусные. — Вы хотите сказать, что фальшивомонетчики появились сразу же, как только началась чеканка государственных монет? — спросил Петрунин. — Я хочу сказать, что фальшивомонетчики появились одновременно с появлением денег, — уточнил профессор. — Я где-то читал, что первые монеты стали чеканить в Древней Греции. Это правда? — поинтересовался Мезенцев. — Последние исследования позволяют утверждать, что не верен вывод отца исторической науки — Геродота — о том, что первые золотые и серебряные монеты выбил и отчеканил легендарный цезарь Крез, богатство которого было фантастическим. Крез в VI веке до нашей эры правил Лидией — античное государство на берегу Эгейского моря. Я сейчас пойду приготовлю кофе. Профессор встал, высокий, стройный, легкими шагами направился в кухню и через минуту-другую он вынес на подносе кофейник и крошечные чашечки из сандалового дерева. Разливая кофе, он продолжал: — Первые монеты появились действительно в Лидии, но только гораздо раньше, где-то на рубеже восьмого и седьмого веков до нашей эры. — Итак, мы можем считать Лидию родиной монет? — Петрунин допил кофе и осторожно поставил чашку на край журнального столика. — Ну, а где родина фальшивомонетчиков? — Там же, Виталий Николаевич, ибо именно в этой стране был изобретен надежный способ проверки содержания золота или серебра в монетах, — ответил хозяин. — Позвольте, Александр Васильевич, но каким образом в то время, на заре цивилизации, можно было отличить подделку от подлинного? — удивился Барабанов. — Представьте себе. Как все гениальное, это оказалось делом простым. С этой целью стали использовать добываемый только в Лидии черный сланец — лидит. Проверка осуществлялась следующим образом: кусок лидита шлифовался, испытываемую монету тщательно протирали оливковым маслом и проводили ею черту на гладкой поверхности лидита. Рядом наносили черту «эталонной» монеты. Сравнивая цвета полос, определяли подлинность монеты. ...Позавчера на лекции он говорил студентам: «Я часто думаю о том, как было бы хорошо, если бы с помощью цветной шкалы лидита мы могли определять качества человека. Представляете, провел человек пальцем по сланцу, осталась красная полоса — мужество, голубая — благородство, белая — доброта, серая — жадность, коричневая — трусость. Возьмите каждый из вас в самостоятельную жизнь этот драгоценный сланец, чтобы в любой момент вы могли проверить себя. Старайтесь вести себя таким образом, чтобы ваши поступки оставляли на шкале только яркие и светлые полосы...» — Простите, — прервал воспоминания профессора Мезенцев, — но вы только что говорили о массе подделок, которые выявляются лишь сейчас. Почему же лидит не использовался широко в то время? — В средние века в Европе он был почти неизвестен, — объяснил профессор. — Италия, Франция, Голландия не поддерживали экономических связей с Оттоманской империей, в состав которой вошла Лидия. Поэтому европейские страны не располагали надежным способом проверки подлинности монет, что в свою очередь способствовало активизации фальшивомонетчиков, несмотря на ужесточение карательных мер против них. Достаточно сказать, что в бухгалтерских книгах немецких монетных дворов существовала специальная статья расходов на сооружение печей для сжигания фальшивомонетчиков. Во Франции и Голландии тоже имелись способы расправы с ними. А если уж говорить о временах инквизиции, когда основным постулатом было: «Чем ужаснее преступление, тем меньше требуется улик для расправы», то можно себе представить, каково тогда было и фальшивомонетчикам. В те зловещие годы не обязательным было найти у кого-нибудь поддельную монету. Достаточно, если кто-то скажет: «Я видел у него фальшивую монету», — и судьба несчастного была решена. Дикие пытки делали свое дело. Несчастный признавался, даже если был невиновен, а признание — это, по средневековому праву, царица доказательств. Телефонный звонок прервал рассказ. Зарецкий снял трубку, и тотчас появившееся на лице профессора недоумение сменилось растерянностью. Он извинился перед гостями и сказал, что вынужден покинуть их. — Случилось что-нибудь Александр Васильевич? — спросил его Петрунин. — Андрей... Его задержали... Звонили из милиции... Я еду туда. Прошу вас, оставайтесь здесь. — Может, с вами поехать? — предложил Мезенцев. — Нет, нет. Я сам. Не беспокойтесь, пожалуйста. — Он оделся и стремительно вышел из квартиры. Воцарилось неловкое молчание, которое нарушил Мезенцев. — Здесь какая-то ошибка, не иначе. Мальчик прекрасно воспитан... ну и... — Что ж, по-вашему, прекрасное воспитание исключает правонарушение? — перебил его Петрунин. — Несомненно. Человек, если хотите, рождается чистым. Он чист, как лист бумаги, записи на котором делают воспитатели. — О, да вы последователь Руссо! — рассмеялся Петрунин. — Я высказываю свое мнение, — поджал губы Мезенцев. — По мне, — вступил в разговор Барабанов, — все зависит от конкретной обстановки, которая порой сама провоцирует совершение преступления. — Позвольте с вами не согласиться. К примеру, — Мезенцев на мгновение задумался, — лежат ценности, а охраны нет. По-вашему, в такой ситуации преступление неизбежно? — А как же! Всегда найдется человек, который эти ценности прикарманит. — Вот именно — найдется, — торжествующе произнес Мезенцев. — А найдется не кто иной, Владимир Константинович, как человек, не получивший должного воспитания. — Вы, Игорь Павлович, не учитываете тех свойств человеческой натуры, которые передаются генетическим кодом, — заметил Петрунин. — По-вашему, выходит, что поведение каждого человека запрограммировано от рождения? — спросил Мезенцев. — Конечно. — Пожалуй, Виталий Николаевич, вы правы, говоря о наследственности, однако убежден, что решающую роль все же играет обстановка, — стоял на своем Барабанов. — Ну нет, — ринулся в бой Мезенцев. — Жестокость, мстительность, жадность, эгоизм, карьеризм, которые приводят к преступлению, появляются лишь в процессе воспитания. — Ради бога, не надо, Игорь Павлович, искать корень всех зол в семье, в школе, в коллективе. Надоели эти разговоры, — сказал Барабанов с некоторым раздражением. — Совершенно верно. Хватит все взваливать на коллектив, на общественность, — поддержал Петрунин. — Пора самого человека видеть. Если человек родился человеком, то он им и останется. Недавно мне довелось где-то вычитать любопытный факт. В конце прошлого века в Штатах один исследователь решил проследить родословные нескольких семей, которые ведут свое начало от некоего Джонсона. Так вот, среди семисот девяти потомков Джонсона он обнаружил, — Петрунин сделал паузу и обвел взглядом присутствующих, — семьдесят шесть каторжников, сто двадцать восемь проституток, восемнадцать содержателей притонов и свыше двухсот нищих. — М-да, интересно, — задумчиво произнес Барабанов. — Но согласитесь, Виталий Николаевич, довод ваш все же шаток, потому что, я вот сейчас прикинул, около трехсот потомков Джонсона ни в чем предосудительном замечены не были. — Хорошо, пусть так. И все же, если считать, что все нравственные качества человека лишь от среды и воспитания, то и совесть, например, следует рассматривать как продукт воспитания. Не так ли? — обратился Петрунин к Мезенцеву и, не дождавшись ответа, продолжил: — Выводы очевидны: хорошо воспитанный человек обладает высоко развитым чувством совести, человек же вовсе невоспитанный или воспитанный плохо этим чувством не обладает. Согласны? — Он опять обратился к Мезенцеву, видя в нем основного оппонента. Тот неопределенно покачал головой. — Ну, а как быть с угрызениями совести? — оживился Петрунин. — Очевидно, этого чувства не должно быть в природе. — Логично! — рассмеялся Барабанов. Мезенцев продолжал хранить молчание. — Что же получается? — продолжал Петрунин. — Воспитанный человек не может испытывать угрызения совести, так как не совершает никаких плохих поступков, а невоспитанный незнаком с этим чувством, ибо оно ему не привито. Но мы-то с вами прекрасно знаем, что такое чувство знакомо всем людям. Правда, в большей или меньшей степени. Короче говоря, возможность совершения плохих поступков, в том числе и преступлений, воспитанными людьми достаточно очевидна. — Простите, Виталий Николаевич, — негромко отозвался, наконец, Мезенцев, — но ваши доводы в известной мере построены на принципе: этого не может быть потому, что этого быть не должно.