Еще несколько дней тому назад вопрос, в котором сквозит сомнение, привел бы его в ярость. Как это можно хоть чуть-чуть усомниться в его, Олега, честности и порядочности! Но сейчас он отозвался не сразу, ответил вопросом на вопрос: — А почему бы нет? Барабанов стоял на остановке, ждал трамвая и думал, что опаздывает к обеду. Сегодня воскресенье, он хотел с утра пойти на «биржу», — так называли маленький сквер, где собирались коллекционеры, — но не удалось. Полина затеяла уборку, и он долго и тщательно пылесосил, потом мыл панели на кухне. Потом его послали на базар и предупредили: покупать все дешево, продукты брать только качественные и вернуться к двум часам. «Не вздумай отправиться на это дурацкое сборище», — так называла «биржу» Полина. Барабанов не любил ходить на базар: это било его по карману, торговаться он не умел, а Полина говорила, что на базаре все очень дешево. Однако разница между ценами, которые объявлялись дома, и стоимостью продуктов на рынке имелась. Владимир Константинович докладывал из своих «тайников», все же так легче, чем выслушивать, что он не умеет ходить на базар. Впрочем, если не умеет, зачем посылать? Он вздрогнул от неожиданности, почувствовав на своем плече руку. — Владимир Константинович, не признаёте? Барабанов обернулся и увидел Носова. — Господи, как вы меня напугали! — А вы почему не были сегодня на «бирже»? Быт заедает? — Он кивнул на хозяйственную сумку. — А я вот сегодня приобрел монету по дешевке... — Не рубль ли Константина? — в голосе Барабанова звучала издевка, но Носов не заметил ее. — Я о таком и не слышал, — признался Носов. — Это что за монета? — Их всего несколько штук в мире. Неужели не знаете? Изготовлены были только образцы... Вы знаете, сколько она стоит? Да ей цены нет! — Значит, это мне не по карману, — уныло протянул Алексей Михайлович Носов. — Хоть бы взглянуть на нее разок. — От одного вида этой монеты можно ослепнуть... — Уж не хотите ли вы сказать, что монета у вас? — насторожился Носов. — Увы, — мечтательно поднял глаза к небу Владимир Константинович. — Я просто хотел сказать, что она в городе. А вот и мой трамвай. — Он попрощался, сел в вагон и уже из открытого окна крикнул: — Если будет кокарбоксилаза для супруги — большая просьба. — О чем речь. Пусть заходит, — пообещал Носов. — Андрей, ты можешь, наконец, вразумительно объяснить, что произошло? — Зарецкий подошел к внуку, взял за плечи, взглянул в глаза. — Я не бил его, дед. Ты должен мне поверить, я не тронул его пальцем. — Ты не отвечаешь на мой вопрос. Я верю тебе, но спрашиваю о другом: что случилось и почему Олег обвиняет тебя? Андрей молчал. «Странно, — думал Зарецкий, — мальчики, которые вырастают без материнской ласки, должны, наверное, быть суровее, бесстрашнее, наконец, — просто хулиганистее. Впрочем, это не обязательно. С чего я взял?» Александр Васильевич вспомнил прошлогоднюю историю. Студенты университета собирали хлопок в одном из целинных совхозов. Вечером, после работы, Андрей шел из дальней бригады в центр совхоза, где расположился штаб, проведать своего однокашника Лешку Аксенова с филфака. Когда Андрей спускался с холма по узенькой пыльной тропинке к автостраде, он увидел идущего навстречу ему преподавателя логики Анашкина. То, что Анашкин был пьян, не подлежало сомнению. Он посмотрел на Андрея невидящими глазами и, шатаясь, побрел мимо. Когда Андрей рассказал об этом Лешке — заместителю редактора университетской сатирической стенгазеты «Утюг» — тот обрадовался: это же сенсация! Такой материал сам просится в газету. Через день стенгазету стали возить по бригадам. Привезли и к историкам. Андрей с ужасом увидел карикатуру: взъерошенный Анашкин нес на спине огромную бутыль «Столичной» с надписью: «Пятый закон логики — «Ты меня уважаешь?» Поздно вечером Андрея разбудили и повезли в штаб. Декан факультета был мрачен, да и все «штабисты» составляли довольно зловещий фон. Тут же, примостившись на полу, сидел поникший Аксенов. — Это правда? — сурово спросил декан, не утруждая себя подробными расспросами. — Нет, — ответил Андрей и тут же понял, что попался: откуда ему знать, о чем его спрашивают. Но декана, по-видимому, устраивало такое поведение студента, оно позволяло поставить факт под сомнение, давало возможность не выносить сор из избы, уладить все в пределах факультета. Тем не менее он спросил: — А вот Аксенов говорит, что слышал от тебя про Анашкина? — Ничего подобного, — глядя прямо на Лешку, медленно процедил Андрей. — Я ничего не видел ... — Ну хорошо, отвезите его в бригаду, — распорядился декан. — С Аксеновым мы разберемся. В ту ночь Андрей не мог уснуть. Он понимал, что поступил нехорошо, подставив Лешку под удар. А как можно было поступить иначе? Сказать правду? Но ведь ему нужно еще четыре года учиться и смотреть в глаза преподавателям. Собственно, почему надо волноваться? Разве он уполномочивал Лешку писать в стенгазету? Вот пусть теперь расхлебывает! Андрей вспомнил, как смотрел на него Аксенов, когда он говорил декану, что не знает, и поежился, ему стало холодно. Натянув одеяло до подбородка, он долго смотрел в темноту. Спустя некоторое время Андрею попалась биография Вольтера. Читая ее, он обрадовался: ему показалось, что великий француз подвел теоретическую базу под его поступок. «Я друг истины, — писал Вольтер своему другу Д’Аламберу, — но терпеть не могу мученичества. Как только появится малейший признак опасности, пожалуйста, известите меня, чтобы я мог со своею обычною честностью и невинностью отказаться от этого сочинения». — Ну, а ты как поступил бы на моем месте? — спросил он деда после того, как Александр Васильевич прослышал об этой истории и заставил рассказать ему все, что произошло на хлопке. — «На моем месте, на моем месте», — проворчал Зарецкий. — Где оно, твое место? Нет его у тебя. Пока еще ты человек без места. — И, помолчав, добавил: — Я вообще не стал бы трепаться. — Ага, попался! — обрадовался внук. — Вот ты себя и обозначил. Значит, я должен молчать, что видел подгулявшего преподавателя? — А ты и так молчал, ведь только Аксенову сказал правду, причем на ушко. А когда прижали, у тебя сопли потекли, а мнишь себя героем. «Да, сегодня, — думал, глядя на внука, Зарецкий, — Андрей уже не нападает и даже не защищается. Он просто говорит правду: не бил. Но это лишь половина правды, потому что Олег избит, а Андрей был там. Почему же вторую половину ему сказать не под силу? Он боится. Кого? Олега? Абсурд! Кого-нибудь другого? Не исключено. Главное — боится, трусит, а значит — если сейчас не сможет преодолеть страха, будет бояться всегда. Жизнь труса — будет его удел. Что может быть ужасней? Нет! Пока я жив, надо сделать все, чтобы не допустить этого...» После того как они попрощались, Алексей Михайлович еще долго стоял, глядя на удалявшийся трамвай, в котором уехал Барабанов. Новость ошеломила его: в городе есть такая монета, а он ничего не знал. У кого же? Барабанов темнит, да и какой резон ему рассказывать. Сам, небось, нацелился. Может, деньги копит, чтоб купить. А знает ли хозяин монеты ее подлинную цену? Представим себе, что рублевик у дилетанта, а не у настоящего коллекционера. О, тогда можно стать обладателем целого состояния! Но у кого она, эта монета? Решено: он возьмет отпуск и станет присматривать за Барабановым. Нет, не годится. Сразу высчитают. Кто еще знает о существовании монеты? Петрунин? А может, Зарецкий? Или Мезенцев? Носову вдруг показалось: Барабанов пожалел, что сказал. А раз пожалел — значит, боится конкурента. Значит, она не у него. Что касается Зарецкого, то можно попытаться проверить. Сейчас. Зачем откладывать? И он решительно направился к расположенному неподалеку книжному магазину. ...Нина сидела в кассе и вытирала слезы. Благо, покупателей сегодня мало, можно позволить себе такую роскошь, расслабиться, поплакать. Утром завмаг Судакова собрала всех и заявила: у нас, девочки, опять недостача — тысяча двести, придется снова скинуться. По кабинету прошел возмущенный ропот. На ваше усмотрение, пожала плечами Судакова, не хотите — я доложу в книготорг, пришлют ревизию, заведут уголовное дело, по судам затаскают, в дерьме обмажут, не отмоемся. На всю жизнь клеймо. Нина встала и сказала: пусть скидываются те, кто брал. Я платить не буду, до сих пор вся в долгах из-за ваших недостач. Тут поднялось такое! Продавщицы стали кричать все одновременно, а Галка Гольцева заявила: «А чем ты лучше нас? Может, ты из кассы и берешь, тебе сподручнее...» Нина глянула в зеркальце, припудрила нос и увидела подходившего к кассовой стойке Носова. — Здравствуйте, Ниночка, вы все хорошеете, — улыбнулся Носов. — Не девушка, а протуберанец, нужно через закопченное стекло смотреть, а то глазам больно. Три двадцать в отдел подписных изданий. Нина поздоровалась, протянула чек. — Как Андрюша поживает? Хорошо? Собираюсь к Александру Васильевичу, никак не выберусь. — Спасибо, Алексей Михайлович. Все в порядке. — Я волнуюсь: есть моя фамилия в числе приглашенных на свадьбу? — Носов взял чек, сдачу, подождал, пока Нина закончила расчет с несколькими покупателями. — Прекрасная пара будете. Подарок я уже приготовил. Нина смущенно улыбнулась. Носов пошел в отдел подписных изданий, получил книгу и вернулся к кассе. — Разменяйте мне рубль, Ниночка. Кстати, знаете, Ниночка, есть такой рубль на свете, который можно разменять не на мелочь, а на большие деньги. Андрюша вам не рассказывал? — заметив интерес, с которым его слушала девушка, сказал он. — Монете полтораста лет. Рубль Константина — называется. — Нет, Андрей никогда не говорил мне о нем. Он вообще, по-моему, далек от этих увлечений. — Правильно делает, — поддержал Носов. — У него есть более ценное богатство — молодость. Будьте здоровы, Ниночка. — Он приложил два пальца к шляпе, поклонился и направился к выходу. В дверях обернулся: — Подарок ждет. В конце рабочего дня Нина зашла в подсобку переодеться и столкнулась в дверях с Гольцевой. Нина сняла халат, сбросила тапочки, надела туфли и плащ. Вынула из сумочки пудреницу. Молодость — богатство, сказал бы Носов. Когда она положила пудреницу в сумку, то заметила в ногах трехрублевую бумажку. Нагнулась, подняла ее и тоже бросила в открытую сумку. За тонкой перегородкой подсобки послышались приглушенные голоса, она оглянулась, и в этот момент в дверях появилась Судакова. Завмаг стояла подбоченясь, колола злым взглядом. Сзади толпились продавщицы. — А ну-ка, девушки, — обратилась Судакова через плечо, — посмотрите, на месте ли деньги. С готовностью протиснулась Гольцева, подошла к Нине, нагнулась. — Нет. Здесь ничего нет! — торжествующе заявила она. — Ну-ка, дай твою сумку. — Судакова протянула руку, но Нина инстинктивно отшатнулась. — Вы все свидетели, около туфель лежали три рубля. Номер мы записали. Какой номер, Гольцева? Галка Гольцева с готовностью отозвалась. — Давай сумку, — тихо сказала заведующая. Нина, как во сне, протянула ей сумку. Судакова открыла ее, порылась и вытащила трехрублевку, внимательно осмотрела ее и высоко подняла над головой: — Вот она! Теперь ясно, почему у нас недостачи. Нина оттолкнула кого-то стоявшего на пути и, вся в слезах, выбежала из подсобки. Сегодня по плану был хозяйственный день. Занятия в институте начинались со второй пары второй смены, и поэтому первая половина дня посвящалась хозяйственным вопросам. С тех пор как внезапно от инфаркта умерла жена и Александр Васильевич остался вдвоем с внуком, он тщательно планировал этот новый для него вид деятельности — ведение домашнего хозяйства, опасаясь что-нибудь упустить. Сегодня он наметил сдать в химчистку костюмы и сделать заявку в прачечную. Он твердо решил для себя, что ему непременно нужно повидаться со следователем, который вел дело Андрея, но намеревался сделать это после химчистки, дабы не нарушать заведенного порядка. Войдя в кабинет Туйчиева, Александр Васильевич поздоровался и положил перед следователем свою визитную карточку. Витиеватая вязь текста — Зарецкий Александр Васильевич, доктор исторических наук, профессор. — Очень приятно, — улыбнулся следователь, взглянув на карточку, и тоже представился: — Туйчиев Арслан Курбанович, майор милиции. Насколько я понимаю, Андрей Зарецкий — ваш внук? — Совершенно верно, — сказал профессор, — это мой внук. — Он сделал небольшую паузу. — Причем, единственный... — Александр Васильевич почувствовал, как комок застрял у него в горле, и он почему-то вдруг плохо стал видеть. Сняв очки, протер их белоснежным платком, снова надел, пояснил: — Не просто единственный внук, а единственный родной мне человек на всем белом свете. Арслан мучительно переживал подобного рода визиты. Понимая состояние родственников, он никак не мог внушить им мысль, что его не надо заверять, какой хороший человек подследственный. Ведь долг следователя выяснить истину, его обязанность собирать доказательства, в равной степени обвиняющие и оправдывающие, и, только оценив их все в совокупности, делать определенные выводы. Мучительны для него такие визиты были и потому, что он тотчас вспоминал дело Сбродова. Это было его первое дело. Оно вернулось на доследование спустя полтора года после приговора суда. Узнав, что Сбродов этапирован в городскую тюрьму, к Арслану пришла его мать и попросила разрешить ей свидание с сыном. И хотя этот визит не мог повлиять на следствие, Арслан отказал ей тогда, да еще вспомнил латинское изречение: «Закон суров, но это закон». «Никаких эмоций», — таков был девиз начинающего следователя Туйчиева. Потом он узнал, что мать Сбродова, так и не увидев сына, скончалась: она была безнадежно больна. Жгучий стыд, который он пережил, узнав об этом, до сих пор не дает ему покоя. — Я слушаю вас, Александр Васильевич, — прервал молчание Туйчиев. Зарецкий внимательно посмотрел на него и горько усмехнулся: — К сожалению, я ничего не могу сообщить вам по делу, кроме моей глубочайшей убежденности в абсолютной невиновности Андрея.