– Я почти касался его! – воскликнул Фредерик Ларсан. – Он же был здесь, я ощущал его дыхание на своем лице! – недоумевал папаша Жак. – Мы едва не наткнулись на него! – твердили мы с господином Станжерсоном. Где же он? Где же он? Где же он? Как безумные бегали мы по обеим галереям, осматривая окна и двери, – все они были наглухо заперты… А раз мы нашли их запертыми, значит, их никто не открывал… Да и потом, разве тот факт, что человек, преследуемый со всех сторон, мог открыть окно или дверь так, чтобы никто из нас не заметил этого, не был еще более загадочным, нежели исчезновение его самого? Где он? Где он? Он не мог уйти ни через дверь, ни через окно, вообще никак[9]. Не мог же он пройти сквозь нас?! Признаюсь, в тот момент я был сражен, уничтожен. Ведь, в конце-то концов, в галерее было светло, и не имелось там ни люка, ни потайной двери в стенах, вообще никакого укрытия, где удалось бы спрятаться. Мы двигали кресла и приподнимали картины. Ничего! Ничего! Будь там китайская ваза, мы и в нее бы заглянули, но никакой вазы не было!» Глава XVII Загадочная галерея Из записок Жозефа Рультабия (продолжение) «На пороге прихожей появилась мадемуазель Матильда Станжерсон, – продолжает свои записки Рультабий. – Мы находились почти у самой ее двери, когда произошло это невероятное событие. Бывают моменты, когда чувствуешь, как разум покидает тебя или, еще того хуже, мозг отказывается постичь увиденное. Пуля в голову, расколотый череп – вместилище убитой наповал логики, рассудок вдребезги… Все это, несомненно, сходствовало с тем малоприятным ощущением, которое вдруг навалилось на меня, лишив умственного равновесия и угрожая концом моему мыслящему “я” и вообще человеческому разуму. Моральное разрушение возведенного им здания, да к тому же еще вполне реальное уничтожение облеченного в плоть видения при том, что сохраняется полная ясность зрения, – какой страшный удар по черепу! К счастью, мадемуазель Матильда Станжерсон предстала на пороге своей прихожей. Я увидел ее, и это спасло мою мысль от затянувшего ее первозданного хаоса… Я дышал одним с нею воздухом, вдыхал аромат ее “духов дамы в черном”… Такой дорогой для меня дамы в черном, прелестной дамы в черном, которую я никогда больше не увижу! Боже мой! Десять лет моей жизни, да что там – половину жизни я готов отдать за то, чтобы вновь увидеть даму в черном! Но увы! Мне осталось вдыхать иногда лишь духи, да и то… Да и то! Только духи, похожие на те, чей след сохранился в моей памяти с далеких юных лет…[10] Это пронзительное воспоминание о твоих дорогих моему сердцу духах, дама в черном, и заставило меня шагнуть навстречу той, которая – вся в белом и сама такая бледная, утонченная и прекрасная – стояла у входа в загадочную галерею. Ее великолепные золотые волосы были подняты вверх и не скрывали красной звезды на виске – след от раны, которая едва не погубила ее… В самом начале, когда я еще только пытался рассуждать здраво, а главное, хотел начать с нужного конца, я вообразил, будто в ночь тайны Желтой комнаты у мадемуазель Станжерсон была прическа на прямой пробор… Но разве мог я рассуждать иначе, без этой прически на прямой пробор, закрывавшей виски, до того как побывал в Желтой комнате? А теперь, после всего случившегося в загадочной галерее, я и вовсе перестал рассуждать – стою тут, совершенно отупев, и созерцаю явившуюся нам мадемуазель Станжерсон, такую бледную и прекрасную мадемуазель Станжерсон. На ней сказочно белый пеньюар. Видение, да и только, нежный призрак. Отец обнимает ее, крепко целует, словно обретая вновь – причем уже не впервые, ибо и на этот раз она могла быть потеряна для него навсегда! Он не решается расспрашивать ее… Увлекает ее в спальню, куда мы следуем за ними, ибо надо же, в конце концов, знать! Дверь в будуар открыта… Испуганные лица двух сиделок склонились в ожидании… Мадемуазель Станжерсон спрашивает, что означает весь этот шум. – Все очень просто, – объясняет она. Совсем просто! Совсем просто! Ей, видите ли, пришла мысль не ложиться этой ночью в спальне, а провести ночь в одной комнате с сиделками, то есть в будуаре. Вот она и заперла за ними тремя дверь в будуар… После той страшной ночи на нее вдруг нападает временами страх, боязнь чего-то, и это вполне понятно… Но поди пойми, почему именно в эту ночь, когда он должен был прийти, она по счастливой случайности заперлась со своими сиделками? Поди пойми, почему она отклоняет предложение господина Станжерсона спать в гостиной у дочери, раз ей так страшно! Поди пойми, почему письмо, которое только что лежало на столе в спальне, куда-то вдруг исчезло!.. Тот, кто поймет это, наверняка скажет: мадемуазель Станжерсон знала, что убийца вернется… Она не могла помешать ему прийти… Она никого не предупредила об этом, потому что убийце нужно оставаться неизвестным… Его не должен знать отец, его никто не должен знать… никто, кроме Робера Дарзака. Ибо теперь господин Дарзак наверняка знает его… А может, знал еще раньше? Вспомним фразу, произнесенную им в саду Елисейского дворца: “Так неужели для того чтобы получить вас, мне придется совершить преступление?” Ради чего преступление? Чтобы устранить препятствие, то есть убийцу? Вспомним и другую фразу господина Дарзака, которую он выдал в ответ на мой вопрос: “Надеюсь, вы не против того, чтобы я нашел убийцу?” – “Я готов убить его собственными руками!” А я ему еще возразил: “Но вы не ответили на мой вопрос!” – что было чистейшей правдой. И в самом деле, господин Дарзак настолько хорошо знает убийцу, что боится, как бы я не отыскал его, и в то же время готов уничтожить его. Он оказал мне помощь в расследовании только по двум причинам: прежде всего потому, что я вынудил его это сделать, и еще потому, что надеется таким путем спасти ее… Я следую за ней в спальню… в ее спальню… Я гляжу на нее… и на то место, где только что лежало письмо… Мадемуазель Станжерсон наверняка взяла его. Письмо, несомненно, предназначалось ей… Несомненно… Ах, как она дрожит, бедняжка! Она дрожит, слушая фантастический рассказ отца о том, как убийца сидел в ее спальне и как мы преследовали его… Но совершенно очевидно… абсолютно ясно одно: она успокаивается лишь после того, как узнает, что преступник с помощью неведомых волшебных чар сумел ускользнуть от нас. Затем наступает молчание… И какое молчание! Ее отец, Ларсан, папаша Жак и я – все мы собрались там и молча смотрели на нее… Какие мысли парили вокруг нее в этой безмолвной тишине? После всего, что случилось в тот вечер, после таинственного проникновения убийцы в ее собственную спальню и после его не менее таинственного исчезновения в загадочной галерее мысли каждого из нас, начиная с тех, что бродили в голове у папаши Жака, и кончая теми, что зарождались в голове у господина Станжерсона, – все эти мысли можно было бы, пожалуй, выразить словами, с которыми следовало обратиться к ней: «О ты, которой ведома тайна, открой ее нам, и тогда, если даст Бог, мы сумеем спасти тебя!» Ах, как бы я хотел спасти ее… от нее самой и от того, другого! Просто плакать хочется… Да, я чувствую, как слезы подступают к моим глазам от сознания собственного бессилия перед этим страшным бедствием, так ревностно скрываемым. Она здесь, та, от которой пахнет “духами дамы в черном”… Наконец-то я вижу ее в той самой комнате, в ее спальне, где она не пожелала меня принять после первого покушения… в той комнате, где она отмалчивалась все это время да и теперь продолжает хранить молчание. С того самого рокового часа в Желтой комнате мы непрестанно кружим вокруг этой незримой, безмолвной женщины, чтобы узнать то, что знает она. Наше стремление, наша жажда выведать это должны причинять ей новые муки. И кто знает, быть может, проникновение в ее тайну послужит причиной иной драмы, еще более ужасной, чем та, которая разыгралась здесь? Кто поручится за то, что она не умрет от этого? Хотя она уже чуть было не умерла… А мы так ничего и не знаем… Вернее, есть такие, кто ничего не знает… Но я… Если я узнаю – кто, я буду знать все… Кто же это? Кто? Кто? А не зная – кто, я вынужден молчать из сострадания к ней, ибо она-то, несомненно, знает, каким образом ему удалось бежать из Желтой комнаты, знает и все-таки молчит. Так имею ли я право что-либо говорить? Когда я буду знать – кто, я поговорю с ним, только с ним! Теперь она глядит на нас откуда-то издалека, словно нас и нет здесь, в ее спальне… Но вот наконец господин Станжерсон нарушает молчание. Господин Станжерсон заявляет, что отныне он уже не покинет свою дочь. И напрасно та пытается противостоять его воле, пожилой ученый непоколебим. Этой же ночью он останется тут, переселится в апартаменты дочери. Затем, охваченный тревогой за ее здоровье, он упрекает ее: зачем она поднялась? А дальше сбивается вдруг на детский лепет, улыбается ей и уже не помнит, что говорит, что делает… Знаменитый профессор теряет голову… Он повторяет несвязные слова, которые свидетельствуют о полном смятении его чувств и мыслей… Впрочем, все мы испытываем то же самое. И тут мадемуазель Станжерсон произносит совсем простые слова: – Отец! Отец! Но в голосе ее звучит такое страдание, что тот разражается рыданиями. Папаша Жак начинает сморкаться, даже сам Фредерик Ларсан и тот вынужден отвернуться, чтобы скрыть волнение. Я тоже больше не могу… и уже ни о чем не думаю, ничего не чувствую, превратился в какое-то одноклеточное существо. Сам себе противен. С момента покушения в Желтой комнате Фредерик Ларсан, так же как и я, впервые встретился с мадемуазель Станжерсон. Подобно мне он настоятельно просил разрешения расспросить несчастную, но его, как и меня, тоже не приняли. Ему, как и мне, все время отвечали одно и то же: мадемуазель Станжерсон слишком слаба и не может принять нас, допросы судебного следователя и без того утомили ее и так далее… Тут явно чувствовалось нежелание помочь нам в расследовании, причем меня это нисколько не удивляло, тогда как Фредерик Ларсан каждый раз поражался. Правда, у нас с Фредериком Ларсаном были совершенно разные концепции относительно преступления в замке Гландье… Они плачут… А я ловлю себя на том, что мысленно твержу: “Спасти ее! Спасти во что бы то ни стало вопреки ей самой! Спасти и не скомпрометировать ее! Спасти, но так, чтобы он не заговорил! Кто он? ОН, убийца… Поймать его и заставить молчать!” Однако слова господина Дарзака не вызывают сомнения: чтобы вынудить его молчать, придется, видно, убить его! Да, таков логический вывод, который следует сделать на основании фраз, вырвавшихся у господина Дарзака. Но имею ли я право убивать человека, покушавшегося на мадемуазель Станжерсон? Нет! Ну а если все-таки представится случай? Надо попробовать хотя бы для того, чтобы убедиться: это и в самом деле живой человек! Хотя бы для того, чтобы увидеть его мертвым, раз нельзя схватить живым! Ах, как заставить понять эту объятую ужасом и сраженную горем отца женщину, которая даже не глядит на нас, что я готов на все, только бы спасти ее… Да-да, я снова попытаюсь рассуждать здраво и попробую на этот раз начать с нужного конца, я совершу чудеса… Я подхожу к ней… я хочу попросить ее, хочу умолить довериться мне… Как мне хотелось бы намекнуть ей несколькими словами, понятными только нам с ней, что я знаю, каким образом убийца вышел из Желтой комнаты, что я угадал половину ее секрета и что я жалею ее от всего сердца! Но она уже просит нас оставить ее одну, ее безмолвный жест выражает беспредельную усталость, ей надо немедленно отдохнуть… Господин Станжерсон предлагает нам разойтись по комнатам, благодарит нас – словом, выпроваживает… Мы с Фредериком Ларсаном откланиваемся и выходим в галерею, папаша Жак следует за нами. Я слышу, как Фредерик Ларсан шепчет: – Странно! Странно! Жестом он приглашает меня к себе в комнату. На пороге он оборачивается к папаше Жаку и спрашивает: – Вы-то его видели? – Кого? – Убийцу. – Еще бы не видел! У него густая рыжая борода, такие же рыжие волосы… – Таким он и мне показался, – заметил я. – И мне тоже, – кивнул Фредерик Ларсан. Потом мы остались одни в комнате – великий Фред и я, – чтобы поговорить о случившемся. Мы беседуем уже целый час, обсуждая это дело и так и эдак. Судя по вопросам, которые он задает мне, и по его объяснениям, ясно, что Фред, вопреки тому, что видел собственными глазами, что видел я сам и все мы, убежден: убийца скрылся, воспользовавшись неким известным ему потайным ходом. – Ибо он знает замок, – говорит Фред, – хорошо знает… – Роста он довольно высокого и неплохо сложен… – Рост у него какой надо, – шепчет Фред. – Понимаю, – соглашаюсь я. – Только как вы объясните эту рыжую бороду и рыжие волосы? – Слишком густая борода и слишком много волос… Накладные, конечно, – роняет Фредерик Ларсан. – Не торопитесь… Вы по-прежнему думаете о Робере Дарзаке… Неужели вы никогда не сможете отрешиться от этой мысли? Что касается меня, то я совершенно уверен в его невиновности… – Тем лучше! От души этого желаю… Однако всё против него… Вы заметили следы на ковре? Хотите взглянуть? – Я видел. Это “элегантные” следы, те же, что на берегу пруда. – Это следы Робера Дарзака – неужели вы станете отрицать? – Тут легко ошибиться… – А вы заметили, что следы эти не возвращаются? Когда человек этот выскочил из комнаты, преследуемый нами, ноги его не оставили следов… – Возможно, он не один час провел в этой комнате. Грязь на его обуви высохла, к тому же он бежал, едва касаясь пола кончиками ботинок. Видно было, как он бежит… видно, но почти не слышно… – И тут я внезапно остановился, прервав этот бессмысленный, лишенный всякой логики разговор, вовсе не достойный нас, и сделал Ларсану знак, чтобы он прислушался. – Там, внизу, кто-то закрывает дверь… Я встаю, Ларсан следует моему примеру. Мы спускаемся на первый этаж, выходим из замка. Я веду Ларсана к маленькой комнатке, выступ которой образует террасу под окном сворачивающей галереи. Пальцем указываю на дверь, теперь уже закрытую, которая лишь недавно была открыта и из-под которой сейчас струится свет. – Лесник! – говорит Фред. – Пошли! – едва слышно шепчу я ему. И, полный решимости (да знал ли я сам, какой, собственно, решимости? Решимости поверить в то, что виновным является лесник? Разве стал бы я утверждать такое?), я подхожу к двери и громко стучу. Некоторые, конечно, подумают, что мы поздновато спохватились, только теперь вернувшись к двери лесника, и что первейшей нашей задачей, после того как мы обнаружили исчезновение убийцы в галерее, должны были стать его поиски где-то в другом месте. Нам следовало бы обшарить всю территорию вокруг замка, парк – словом, все. Если бы нас упрекнули в том, что мы этого не сделали, нам оставалось бы ответить следующее: убийца исчез в галерее таким образом, что мы подумали, будто его и в самом деле нигде больше нет и быть не может! Он ускользнул от нас в тот момент, когда мы уже почти держали его, когда мы чуть ли не касались его… Поэтому никому из нас и в голову не пришло, что можно отыскать его где-то еще – в тайниках ночи или тени парка. Мы себе такого не представляли. Ведь я же говорил вам, каким ударом стало для меня это исчезновение, – голова кругом пошла! Как только я постучал, дверь тут же отворилась; лесник спокойно спросил нас, в чем дело. Он был в рубашке и собирался, по его словам, ложиться в постель. Правда, она была еще не разобрана. Мы ступили на порог. – Так-так, – удивился я. – Значит, вы еще не ложились? – Нет! – ответил он довольно сурово. – Я обходил парк и лес. Только что вернулся… А теперь мне хочется спать… Доброй ночи! – Послушайте, – перебил я. – Тут у вашего окна стояла лестница… – Лестница? Я не видел никакой лестницы… Доброй ночи, господа! И он попросту выставил нас за дверь. Я не спускал глаз с Ларсана. Но тот был непроницаем. – Ну и что? – не выдержал я. – А что? – переспросил он. – Вы не поколебались в своей убежденности? Настроение у него было прескверное. Когда мы возвращались в замок, я слышал, как он проворчал: – Это будет странно, даже более чем странно. Неужели я и в самом деле мог так ошибиться? Однако мне показалось, что эту фразу он произнес скорее для меня, чем для себя самого. Я убедился в этом, когда он неожиданно добавил: