– Во всяком случае, скоро мы все узнаем… Сегодня утром все прояснится». Глава XVIII, в которой Рультабий чертит круг между двумя бугорками на лбу Из записок Жозефа Рультабия (продолжение) «Мы расстались у порога своих комнат, в задумчивости пожав друг другу руки. Я был счастлив тем, что мне удалось посеять некоторое сомнение в его душе, поколебать прочную предубежденность этого человека, наделенного столь редким интеллектом… Да, в уме ему отказать нельзя, но методом он явно не владеет. Ложиться я уже не стал. Дождавшись рассвета, я вышел из замка. Обогнул его со всех сторон, изучая следы, которые вели к зданию или от него. Но все было перемешано и так неясно, что пользы из этого извлечь не удалось. К тому же мне хочется заметить, что я не имею привычки придавать излишнего значения внешним уликам, изобличающим преступника. Метод, который заставляет судить о преступлении по следам чьих-то ног, кажется мне крайне примитивным. Существует много одинаковых следов, и едва ли стоит возлагать на них большие надежды. Они могут указать лишь самое первое направление поиска, но ни в коем случае нельзя рассматривать их как окончательное доказательство. Короче, в большом смятении ума направился я во двор, к парадному входу, и стал изучать следы – все, какие там были, испрашивая у них того самого первого направления своих поисков, которое было мне так необходимо, чтобы зацепиться за что-то вполне реальное, что позволило бы мне разумно рассуждать о событиях в загадочной галерее. Рассуждать, но как? Как рассуждать? Ах, ну конечно же, начав с нужного конца! В отчаянии я сажусь на какой-то камень в пустынном дворе… Чем я занимаюсь вот уже больше часа, как не самой низкопробной работой зауряднейшего полицейского? Так ведь немудрено и ошибиться, как ошибается любой инспектор при виде каких-то там следов, которые что пожелают, то и подскажут! Я кажусь себе еще более мерзким, еще более низким по уровню интеллекта, чем все эти полицейские агенты, придуманные современными романистами, те самые, которые восприняли как руководство к действию романы Эдгара По и Конан Дойла. Ах, эти литературные сыщики! Они готовы нагромоздить горы глупостей из-за какого-нибудь следа на песке или из-за руки, нарисованной на стене! Так и ты, Фредерик Ларсан, так и ты, жалкий литературный детектив! Ты начитался Конан Дойла, старик! Клянусь, Шерлок Холмс заставит тебя наделать глупостей. Я имею в виду – в твоих рассуждениях. Да-да, ерунды почище той, о которой читаешь в книгах… И ты, чего доброго, арестуешь невиновного человека… Пользуясь методом Конан Дойла, ты сумел убедить и судебного следователя, и начальника полиции… всех… Ты ждешь последнего доказательства… последнего! Скажи уж лучше – первого, несчастный! Все, что можно осязать, не обязательно слепо принимать за доказательство… Я тоже искал осязаемые следы, но для того лишь, чтобы включить их в круг, начертанный моим рассудком. Ах, сколько раз круг этот казался мне таким маленьким, просто крохотным! И все-таки, несмотря на это, он был огромным, ибо в нем заключалась истина! Да, да, клянусь, осязаемые следы всегда были мне только слугами… Они никогда не имели шанса стать моими хозяевами, повелевать мной… Им ни за что не удалось бы превратить меня в чудовище еще более страшное, чем слепец, – хотя что, казалось бы, может быть страшнее человека, лишенного дара зрения? – в чудовище, которое все видит в искаженном свете! Вот почему я восторжествую над твоей ошибкой и твоим одноклеточным умом, о Фредерик Ларсан! Да что это со мной? Только потому, что этой ночью в загадочной галерее произошло событие, которое на первый взгляд не вписывается в круг, начертанный моим рассудком, – только поэтому я готов свернуть с истинного пути, уткнуться носом в землю, подобно свинье, наугад ищущей в грязи отбросы, чтобы напитать себя… Полно, Рультабий, друг мой, выше голову! Не может быть, чтобы событие, случившееся в загадочной галерее, не вписывалось в круг, начертанный твоим разумом… И ты это знаешь! Ты это знаешь! Так выше голову! Потрогай руками бугорки у себя на лбу и вспомни, что, когда ты чертил между ними свой воображаемый круг, как чертят на бумаге геометрическую фигуру, ты начал с нужного конца и теперь спокойно можешь рассуждать здраво! Так ступай же отсюда прочь! Ступай и поднимись в загадочную галерею, только в своих рассуждениях начни с нужного конца и ни в коем случае не забывай о здравом смысле, обопрись о свой разум, как Фредерик Ларсан опирается о свою трость, и вскоре ты убедишься, что великий Фред не более чем глупец. Жозеф Рультабий. 30 октября, полдень». «Как решил, так и сделал… С пылающей головой отправился я в галерею, и, хотя не нашел там ничего другого, кроме того, что уже видел минувшей ночью, здравый смысл заставил меня понять одну потрясающую вещь, так что голова закружилась и мне снова пришлось искать нужный конец, чтобы ухватиться за него и не упасть. Вот теперь мне понадобятся силы, чтобы отыскать осязаемые следы, которые обязательно впишутся, должны вписаться в круг более широкий, чем тот, что я начертил у себя на лбу между двумя бугорками! Жозеф Рультабий. 30 октября, полночь». Глава XIX, в которой Рультабий приглашает меня отобедать в харчевне «Донжон» Блокнот этот, в котором подробнейшим образом описывались события в загадочной галерее, Рультабий вручил мне гораздо позже, хотя сделал он эти записи утром, сразу же после таинственной ночи. А в тот день, когда я приехал к нему в Гландье, он с присущей ему обстоятельностью рассказал мне все, что вы теперь уже знаете, поведал он и о том, на что употребил те несколько часов, которые ему довелось провести на этой неделе в Париже, где, впрочем, он не узнал ничего для себя полезного. Событие в загадочной галерее произошло в ночь на 30 октября, то есть за три дня до моего возвращения в замок, так как приехал я 2 ноября. Итак, 2 ноября, получив телеграмму моего друга, я прибываю в Гландье с револьверами. Я нахожусь в комнате Рультабия, и он только что закончил свое повествование. Рассказывая, он непрестанно поглаживал выпуклые стекла пенсне, найденного им на тумбочке, и при виде той нескрываемой радости, с какой он манипулировал этими стеклами, предназначенными для дальнозоркого человека, я проникался уверенностью, что они-то и являлись тем самым осязаемым следом, который должен был вписаться в круг, определенный его разумом и здравым смыслом. Его необычная, единственная в своем роде манера изъясняться, пользуясь поразительно емкими и точными словами, не вызывала у меня больше удивления; однако зачастую, чтобы понять смысл этих слов, требовалось постигнуть его мысль, а проникнуть в тайну мышления Жозефа Рультабия было не так-то просто. Логика этого мальчика – любопытнейшая вещь. Пожалуй, это самое замечательное из всего, что мне доводилось когда-либо наблюдать. Рультабий шагал по жизни, не подозревая о том, какое удивление и даже потрясение пробуждает он порой у окружающих. Пораженные размахом его мысли, люди оборачивались ему вослед, останавливались и смотрели, как шествует это воплощение разума, – так провожают взглядом необычный силуэт, повстречавшийся в пути. Только вместо того чтобы подумать про себя: «Откуда он взялся такой? И куда идет?», люди обычно говорили: «Откуда взялась у Рультабия такая мысль и как она будет развиваться?» Я уже упоминал, что он и не подозревал вовсе об этом своем особом даре и потому ничуть не стеснялся его, шагая по жизни, подобно всем остальным. Точно так же человек, который не подозревает об эксцентричности своего костюма, чувствует себя непринужденно, в какой бы среде ни оказался. Вот и этот мальчик, который не мог нести ответственности за ум, данный ему от природы, с величайшей простотой рассуждал о сложнейших вещах в их логическом выражении, так сказать, конспективно, опуская ненужные подробности. Однако именно это обстоятельство и мешало нам, простым смертным, понять самую суть его умозаключений, хотя он и пытался представить ее нашему восхищенному взору в натуральную величину, как бы растягивая ее в пространстве. Жозеф Рультабий спросил меня, что я думаю обо всем услышанном. Я ответил, что его вопрос ставит меня в крайне затруднительное положение. Тогда он, в свою очередь, посоветовал мне обратиться к здравому смыслу и раскручивать дело с нужного конца. – Так вот, – начал я, – мне кажется, отправной точкой моего рассуждения должно быть вот что: убийца, за которым вы гнались, в какой-то момент этого преследования наверняка находился в галерее. Тут я остановился… – Начав так хорошо, нельзя останавливаться на полпути! – воскликнул мой друг. – А ну-ка еще одно маленькое усилие! – Я попробую. Так вот, раз он пребывал в галерее, а потом вдруг исчез и раз он не мог уйти ни через дверь, ни через окно, – значит, ему удалось отыскать какое-то иное отверстие. Жозеф Рультабий посмотрел на меня с жалостью и, небрежно улыбнувшись, заявил, что я не оставил своей привычки рассуждать, «как старая калоша». – Да что там калоша! Вы рассуждаете так же косно, как Фредерик Ларсан! Ибо у Жозефа Рультабия случались разные периоды: он то обожал, то презирал Фредерика Ларсана, то кричал: «Он и вправду силен!», а то жалобно стонал: «Ну и тупица!» – в зависимости (я это точно подметил) от того, подкрепляли ли открытия Фредерика Ларсана его, Рультабия, собственные рассуждения или, наоборот, противоречили им. То была одна из слабых сторон благороднейшего характера этого странного мальчика. Мы встали, и он потащил меня в парк. Когда мы уже вышли во двор и двинулись к воротам, шум распахнутых ставен, ударившихся о стену, заставил нас обернуться, и в окне второго этажа левого крыла замка мы увидели пунцовое, гладко выбритое лицо совершенно незнакомого мне человека. – Вот как! – прошептал Рультабий. – Артур Ранс! – Опустив голову, он ускорил шаг, и я слышал, как он проговорил сквозь зубы: – Этой ночью он был в замке? Зачем? Когда мы отошли достаточно далеко от замка, я спросил его, кто такой этот Артур Ранс и как Рультабий познакомился с ним. Тогда он напомнил мне свой утренний рассказ, объяснив, что мистер Артур Уильям Ранс и есть тот самый американец из Филадельфии, с которым он так рьяно чокался на приеме в Елисейском дворце. – Но разве он не собирался почти тотчас покинуть Францию? – спросил я. – Вот именно, поэтому я и удивился, увидев его здесь – не во Франции вообще, а тут, в Гландье. Причем приехал он не сегодня утром и даже не ночью, а, стало быть, еще до ужина. И, представьте себе, я его не заметил. Почему же сторож и его жена не предупредили меня об этом? Весьма странное обстоятельство. Тут я напомнил своему другу, что он так и не рассказал мне, каким образом ему удалось вернуть свободу сторожу и его жене. Мы как раз подходили к сторожке, папаша и матушка Бернье поджидали нас. Широкая улыбка сияла на их довольных лицах. Казалось, они уже и думать забыли о своем недавнем заточении. Мой юный друг спросил их, в котором часу прибыл Артур Ранс. Они ответили, что не знали о визите господина Артура Ранса в замок. Наверное, он появился накануне вечером, предположили они, однако им не пришлось открывать ему ворота, так как неутомимый ходок господин Артур Ранс обычно просит, чтобы за ним не посылали экипаж. Он имеет обыкновение выходить на вокзале маленького селения Сен-Мишель, а оттуда идти пешком через лес до самого замка. Такой вот бодрый, энергичный господин! Он пробирается в парк через пещеру Святой Женевьевы: спускается туда, перелезает через низенькую ограду и входит в парк. Я видел, как, слушая сторожа и его жену, Рультабий постепенно мрачнел, явно недовольный чем-то, а вернее всего, самим собой. Да и как ему было не досадовать, ведь, работая здесь, на месте, дотошно изучая каждого человека и каждый предмет в Гландье, он только теперь узнавал, что Артур Ранс имел обыкновение приходить в замок пешком. С угрюмым видом он потребовал объяснений: – Вы говорите, что Артур Ранс взял в привычку приходить в замок… Так когда же он являлся сюда в последний раз? Вы ведь помните? – Вряд ли мы сможем вам точно сказать, – ответил господин Бернье. – Дело в том, что, пока нас держали взаперти, мы вообще ничего не знали, а кроме того, когда этот господин приходит в замок, мы ему не открываем, и когда уходит, мы его тоже не видим… – Так, может, вы по крайней мере осведомлены, когда он пришел сюда в первый раз? – О да, конечно, сударь, это было девять лет назад. – Значит, он приезжал во Францию девять лет назад, – заметил Рультабий. – А вам известно, сколько раз он тогда появлялся в Гландье? – Три раза. – А до сегодняшнего дня когда он в последний раз приходил в Гландье – вам известно? – Примерно за неделю до покушения в Желтой комнате. Рультабий задал еще один вопрос, на этот раз обращенный к жене сторожа: – Так, значит, в щели паркета? – В щели паркета, – подтвердила она. – Благодарю вас, – сказал Рультабий. – И к вечеру будьте готовы. Последнюю фразу он произнес, приложив палец к губам, давая понять, чтобы они не болтали об этом попусту. Мы неторопливо вышли из парка и направились в харчевню «Донжон». – Вы иногда заходите сюда перекусить? – Да, иногда. – Но в замке-то вас кормят? – Да, мы с Ларсаном просим накрывать нам стол то у него в комнате, то у меня. – А господин Станжерсон ни разу не приглашал вас к своему столу? – Нет, ни разу. – Ваше присутствие в замке не стесняет его? – Понятия не имею. Во всяком случае, он делает вид, что мы ему не докучаем.