– Он никогда ни о чем вас не спрашивает? – Никогда! Этот господин никак не может отрешиться от мысли, что он находился за дверью, когда убивали его дочь, что он эту дверь вышиб, но убийцу так и не нашел. Поэтому он уверен, что если уж ему ничего не удалось обнаружить тогда, то нам тем более не на что надеяться… Однако после высказанной Ларсаном гипотезы он считает своим долгом не мешать нам тешить себя иллюзиями. Рультабий снова погрузился в свои думы. Затем, очнувшись наконец, стал рассказывать, каким образом ему удалось освободить сторожа и его жену. – Как-то я заглянул к господину Станжерсону с листком бумаги и попросил его написать на этом листке следующие слова: «Обязуюсь, в чем бы они ни провинились, оставить у себя на службе двух моих верных слуг, Бернье и его жену» – и поставить подпись. Я объяснил ему, что при помощи этой фразы сумею разговорить сторожа и его жену, уверив его в том, что нисколько не сомневаюсь в их непричастности к преступлению. Впрочем, таково было мое истинное мнение. Следователь показал этот листок с подписью господина Станжерсона супругам Бернье, и тогда они во всем признались. Они выложили то, что я и ожидал от них услышать и чего они не говорили лишь из страха потерять свое место. Они рассказали, что занимались браконьерством во владениях господина Станжерсона и, возвращаясь с охоты в один из таких вечеров, оказались неподалеку от флигеля как раз в самый разгар драмы. Зайцев, добытых таким путем в угодьях господина Станжерсона, они продавали хозяину харчевни «Донжон», который угощал ими своих клиентов или переправлял в Париж. Это была истинная правда, я угадал ее с первого же дня. Помните ту фразу, при помощи которой мне удалось войти тогда в харчевню «Донжон»: «Теперь самое время отведать свежатинки!» Эту фразу я услыхал в то утро, когда мы с вами подходили к воротам парка, и вы тоже ее слышали, только не придали ей значения. Помните, в тот момент, когда мы уже были почти у ворот, нам пришлось задержаться на минутку, чтобы посмотреть на человека, который ходил взад-вперед вдоль ограды парка, все время поглядывая на часы. Человеком этим оказался Фредерик Ларсан, который уже приступил к работе. А хозяин харчевни, стоя на ее пороге позади нас, говорил, обращаясь к кому-то, находившемуся внутри: «Теперь самое время отведать свежатинки!» Почему «теперь»? Когда хочешь докопаться до истины, разгадать какую-то тайну, нельзя упускать ничего из того, что видишь или слышишь вокруг. В каждой мелочи надо искать свой смысл. Мы прибыли в глухой край, где все были потрясены совершённым преступлением. И вполне логично было соотносить любую произнесенную фразу с главным событием дня. «Теперь», на мой взгляд, могло означать только одно: «После преступления». С самого начала своего расследования я пытался установить связь между этой фразой и драмой в замке. Мы отправились обедать в «Донжон». Я сразу же повторил услышанную фразу и, заметив изумление и досаду папаши Матье, понял, что в отношении его ничуть не преувеличил значения этих слов. Именно в тот момент я узнал, что сторожа и его жену арестовали. Папаша Матье говорил об этих людях, как об истинных друзьях… Он сожалел о них… Связав все это воедино, я сделал такой вывод: теперь, когда сторож и его жена арестованы, «самое время отведать свежатинки». Не будет сторожа и его жены – не будет и дичи! А нескрываемая ненависть, сквозившая в словах папаши Матье по отношению к леснику господина Станжерсона, ненависть, которую, как он уверял, разделяли сторож и его жена, исподволь натолкнула меня на мысль о браконьерстве… И так как сторож и его жена в момент преступления со всей очевидностью не могли находиться у себя в постели, возникал вопрос: почему они в ту ночь оказались не дома? Из-за покушения? Я не был склонен верить этому, ибо уже тогда по причинам, о которых расскажу вам позже, понимал, что сообщников в этом преступлении быть не может и что за этой трагедией скрывается тайна, связывающая каким-то образом мадемуазель Станжерсон и убийцу, тайна, в которой сторожу и его жене места нет. Зато история с браконьерством полностью объясняла все, что касалось этих людей. В принципе я сразу же согласился с этим и стал искать тому доказательство у них в сторожке. Как вы помните, я проник в их домик и нашел у них под кроватью силки и медную проволоку. «Вот черт, – подумал я. – Вот черт! Так вот почему они были ночью в парке!» Меня нисколько не удивило, что они ничего не сказали следователю и что даже под угрозой такого тяжкого обвинения, как соучастие в преступлении, продолжали отмалчиваться, не признавшись сразу же в браконьерстве. Это незаконное ремесло спасало их от суда, зато лишало места в замке, откуда их выгнали бы, а так как они прекрасно знали, что не причастны к преступлению, то надеялись, что злодея рано или поздно найдут, а о браконьерстве никто не проведает. Если же понадобится, признаться они всегда успеют! Я поторопил их с этим, показав обязательство, подписанное господином Станжерсоном. Они представили все необходимые доказательства, получили свободу и питают ко мне глубочайшую благодарность. Почему я не помог им освободиться раньше? Да потому, что тогда я еще не был уверен, что дело только в браконьерстве. Я решил не спешить с ними, хотел изучить обстановку. Но время шло, и с каждым днем я все больше убеждался в своей правоте. А так как после событий в загадочной галерее мне требовались преданные люди, я решил тут же завоевать их расположение, вызволив из неволи. Вот что рассказал мне Рультабий, и я до сих пор не могу надивиться простоте его суждений, позволивших ему открыть истину в деле о мнимом соучастии сторожа и его жены. Разумеется, овчинка не стоила выделки, однако в глубине души я был уверен, что в один прекрасный день мой юный друг с такою же точно простотой не преминет раскрыть нам тайну Желтой комнаты и загадочной галереи. Тем временем мы добрались до гостиницы «Донжон» и вошли туда. На этот раз хозяина не оказалось, нас встретила хозяйка с доброй, счастливой улыбкой на лице. Я уже описывал зал, где мы находились, и давал портрет очаровательной блондинки с нежными глазами, которая тут же принялась хлопотать с обедом. – Как поживает папаша Матье? – спросил Рультабий. – Неважно, сударь, неважно, он все еще в постели. – Ревматизм замучил? – Совсем замучил! В прошлую ночь я опять делала ему укол морфия. Лишь это лекарство и усмиряет боль. Голос у нее был ласковый, и все в ней выражало ласку. Это была и в самом деле очень красивая женщина, немножко медлительная, с огромными, мечтательными глазами, как у влюбленной. Папаша Матье, когда не болел ревматизмом, был, наверное, счастливым малым. А вот она – была ли она счастлива с этим страдающим ревматизмом брюзгой? Сцена, при которой нам в прошлый раз довелось присутствовать, не давала оснований так думать, а между тем в поведении этой женщины проглядывалось нечто такое, что никак не вязалось с отчаянием. Поставив на стол бутылку отличного сидра, она ушла на кухню готовить нам еду. Рультабий наполнил наши бокалы, набил свою трубку и, закурив ее, спокойно стал объяснять причины, побудившие его вызвать меня в Гландье с револьверами. – Да, – сказал он, задумчиво созерцая завитки дыма, которые выпускал из трубки, – да, дорогой друг, сегодня вечером я жду убийцу. – После недолгого молчания, которое я не решился нарушить, он продолжал: – Вчера вечером, когда я готовился ложиться спать, в дверь моей комнаты постучал господин Робер Дарзак. Я открыл ему, и он сообщил мне, что вынужден уехать завтра утром, то есть сегодня утром, в Париж. Дело, по которому он собирался ехать, было неотложным и в то же время таинственным; неотложным – потому что перенести его на более поздний срок, по словам господина Дарзака, было совершенно невозможно, а таинственным – потому что рассказать о нем тоже было нельзя. «Мне приходится ехать, – говорил он, – а между тем я готов полжизни отдать, только бы не оставлять сейчас мадемуазель Станжерсон». Он и не скрывал от меня, что над ней, по его мнению, снова нависла опасность. «Я нисколько не удивлюсь, если следующей ночью что-то случится, – признался он, – и все-таки вынужден покинуть замок. В Гландье я смогу вернуться не раньше чем послезавтра утром». Я попросил его объясниться поподробнее, и вот что услышал в ответ. Мысль о неотвратимой опасности явилась у господина Дарзака из-за странных совпадений: стоило ему отлучиться, как мадемуазель Станжерсон становилась жертвой преступлений. И в самом деле, в ночь, когда произошло известное событие в загадочной галерее, ему пришлось уехать из Гландье; в ночь покушения в Желтой комнате он тоже отсутствовал, и мы знаем, что в Гландье его действительно не было. По крайней мере, так он утверждает и такова соответственно официальная версия. А раз его преследует мысль о совпадениях и все-таки он снова уезжает, значит, он не властен над собой и должен повиноваться чьей-то безжалостной воле. Я сказал ему то, что думал. «Возможно!» – ответил он. Я спросил, а чья же это безжалостная воля, уж не мадемуазель ли Станжерсон? Он поклялся, что нет и что решение об отъезде принято им самостоятельно, без всякого вмешательства со стороны мадемуазель Станжерсон. Словом, он повторил мне, что не исключает нового покушения именно из-за этого странного совпадения, которое им самим отмечено и на которое к тому же обратил его внимание следователь. «Если случится несчастье с мадемуазель Станжерсон, – вздохнул господин Дарзак, – это будет ужасно и для нее, и для меня. Для нее – потому что она снова может оказаться между жизнью и смертью, а для меня – потому что я не сумею защитить ее в случае нападения и, мало того, потом затруднюсь объяснить ей, где провел эту ночь. Я вполне отдаю себе отчет, какие подозрения тяготеют надо мной. Следователь и господин Фредерик Ларсан – кстати, в последний раз, когда я ездил в Париж, он ходил за мной по пятам, и мне с огромным трудом удалось избавиться от него – уже готовы признать меня виновным». – «Отчего же вы не назовете имя убийцы, ведь вы его знаете?!» – воскликнул я вдруг. Господин Дарзак был крайне взволнован – так мне показалось. Он ответил неуверенно: «Я знаю имя убийцы? От кого же я мог узнать его?» – «От мадемуазель Станжерсон!» – тут же отпарировал я. Он страшно побледнел, я даже подумал, что он вот-вот упадет, и понял, что попал в цель: мадемуазель Станжерсон и он знали имя убийцы! Когда господин Дарзак немного оправился, он сказал: «Я прощаюсь с вами, сударь. За время вашего присутствия здесь я имел возможность убедиться в вашем несравненном уме и необычайной изобретательности и хочу попросить вас об одной услуге. Не исключено, что я напрасно опасаюсь покушения ближайшей ночью, но так как надо все предусмотреть, я счел своим долгом поставить вас в известность и теперь рассчитываю на вас, надеюсь, вы не допустите этого покушения. Надо принять все необходимые меры, чтобы изолировать мадемуазель Станжерсон, не спускайте с нее глаз. Сделайте так, чтобы к мадемуазель Станжерсон никто не вошел. Охраняйте ее комнату, как сторожевой пес. Не спите. Не давайте себе ни минуты покоя. Человек, которого мы страшимся, обладает немыслимой хитростью, равной которой, наверное, нет в мире. Однако именно благодаря этой самой его хитрости мадемуазель Станжерсон и можно будет спасти, поэтому берегите ее. Он наверняка поймет, что вы ее стережете, и, если узнает об этом, то не станет ничего предпринимать». – «А вы говорили о своих опасениях с господином Станжерсоном?» – «Нет». – «Почему?» – «Потому что я вовсе не хочу, сударь, чтобы господин Станжерсон сказал мне, как вы сейчас: “Ведь вы знаете имя убийцы?!” Если даже вас удивили мои слова о том, что убийца, возможно, придет завтра, то вообразите, каково будет удивление господина Станжерсона, если я сообщу ему то же самое! Весьма вероятно, что он не поверит, будто мой мрачный прогноз основан лишь на совпадениях, которые и он, в конце концов, несомненно, сочтет более чем странными… Все это я говорю вам, господин Рультабий, потому что очень… очень верю в вас… Я знаю, что вы меня не подозреваете!» Бедняга, – продолжал Рультабий, – отвечал мне, как мог, изворачивался. Он испытывал тяжкие муки. Я пожалел его, тем более что прекрасно понимал: он скорее умрет, нежели назовет имя убийцы, точно так же как мадемуазель Станжерсон скорее позволит убить себя, чем согласится выдать человека из Желтой комнаты и загадочной галереи. Человек этот, должно быть, шантажирует ее или их обоих каким-то ужасным образом, а для них, верно, нет ничего страшнее разоблачения этой тайны, ведь тогда господин Станжерсон узнает, что его дочь оказалась во власти убийцы. Я дал понять господину Дарзаку, что он достаточно ясно выразился и что теперь он вправе молчать, раз ему нельзя больше говорить. Я обещал ему не спать ночью и охранять мадемуазель Станжерсон. Он настаивал, чтобы я организовал поистине непреодолимый барьер вокруг спальни мадемуазель Станжерсон и вокруг будуара, где после событий в загадочной галерее ночевал господин Станжерсон, – словом, полностью взял под наблюдение апартаменты мадемуазель Станжерсон. По той настойчивости, с какой господин Дарзак просил меня преградить путь в спальню мадемуазель Станжерсон, я понял, что преграда эта должна быть настолько видимой, чтобы у преступника сразу же пропала всякая охота преодолевать ее и чтобы он бесследно исчез. Так я мысленно расшифровал для себя фразу, которую он произнес на прощанье: «После моего отъезда вы можете ни от кого не скрывать ваших подозрений относительно грядущей ночи, расскажите о них и господину Станжерсону, и папаше Жаку, и Фредерику Ларсану – словом, всем в замке – и организуйте вплоть до моего возвращения неусыпное наблюдение за мадемуазель Станжерсон, но так, чтобы в глазах всех эта идея исходила только от вас». С этим он и ушел, бедняга; несчастный сам уже не знал, что говорит, его угнетало мое молчание, мой взгляд, буквально кричавший о том, что я отгадал две трети его секрета. Да-да, он, похоже, совсем потерял голову, если явился ко мне в такой момент, да еще решился оставить мадемуазель Станжерсон, хотя ему не давала покоя эта ужасная мысль о совпадениях… После его ухода я задумался. Я размышлял о том, что надо быть хитрее хитрого и перехитрить саму хитрость, сделать так, чтобы убийца, если он и в самом деле собирался этой ночью отправиться в комнату мадемуазель Станжерсон, ни на секунду не заподозрил, что мы догадываемся о его намерениях. Разумеется, необходимо помешать ему проникнуть туда, пускай даже ценою его жизни, и все-таки дать ему возможность достаточно проявить себя, чтобы живого или мертвого, но увидеть его воочию! Ибо пора уже кончать с этим, пора освободить мадемуазель Станжерсон, спасти ее от этой медленной агонии! Да, мой друг, – заявил Рультабий, положив на стол трубку и допив свой стакан, – пора мне увидеть – и на этот раз вполне отчетливо – его лицо, чтобы быть уверенным, убедиться наконец, что он вписывается в круг, подсказанный мне здравым смыслом. Тут появилась хозяйка, она принесла традиционный омлет с салом. Рультабий немного полюбезничал с госпожой Матье, пребывавшей в отличнейшем расположении духа. – Пожалуй, – шепнул он мне, – теперь, когда папаша Матье прикован к постели своим ревматизмом, она выглядит гораздо веселее, чем когда он был в добром здравии. Однако меня нисколько не занимали ни шутки Рультабия, ни улыбки хозяйки харчевни – мысли мои целиком были поглощены последними словами моего юного друга и странным поведением господина Робера Дарзака. Когда Рультабий покончил с омлетом и мы снова остались одни, он продолжил прерванный разговор. – Отправляя вам сегодня утром телеграмму, – сказал он, – я полагался на слова господина Дарзака о том, что убийца, возможно, придет ближайшей ночью. Теперь я могу с уверенностью утверждать: он обязательно придет. Да, я жду его. – И что же вселило в вас эту уверенность? Уж не… – Молчите, – прервал меня с улыбкой Рультабий, – молчите, не то вы ляпнете очередную глупость. Да, я знаю о том, что убийца непременно придет, и узнал я об этом ровно в половине одиннадцатого утра, то есть еще до вашего приезда и, следовательно, до того, как мы увидели в окне замка Артура Ранса… – Ах, – вздохнул я, – в самом деле… Но почему именно в половине одиннадцатого? – Да потому что именно в половине одиннадцатого я заметил, что мадемуазель Станжерсон прилагает все старания, чтобы позволить убийце проникнуть к ней в комнату, точно так же как господин Робер Дарзак принимал все меры предосторожности, чтобы помешать ему войти, и даже обратился ко мне… – О-о! – воскликнул я. – Мыслимо ли это? – И затем уже тихонько добавил: – Разве вы не говорили, что мадемуазель Станжерсон обожает господина Робера Дарзака? Я ничего не путаю? – Да, это истинная правда! – В таком случае не кажется ли вам странным… – В этом деле все достаточно странно, мой друг, но поверьте: то, чему вы удивляетесь теперь, ничто по сравнению с неожиданностью, которая вас ожидает! – Придется согласиться с тем, – добавил я, – что между мадемуазель Станжерсон и ее убийцей существует, по крайней мере, эпистолярная связь. – Соглашайтесь, друг мой, соглашайтесь! Вы ничем не рискуете! Я ведь уже рассказал вам историю с письмом, оставленным на столе мадемуазель Станжерсон убийцей в ту ночь, когда произошли события в загадочной галерее, а затем исчезнувшим… в кармане мадемуазель Матильды! Кто знает, может, в этом письме убийца требовал от своей жертвы более эффективного свидания, а может, он сразу же после отъезда господина Дарзака сообщил мадемуазель Станжерсон о том, что свидание это должно состояться ближайшей ночью? – И мой друг молча усмехнулся. Бывали минуты, когда я спрашивал себя: уж не смеется ли он надо мной? В этот момент открылась входная дверь. Рультабий так быстро вскочил со своего места, что можно было подумать, будто через его стул пропустили электрический ток. – Господин Артур Ранс! – воскликнул он. В самом деле, на пороге стоял Артур Ранс, приветствуя нас с привычной невозмутимостью. Глава XX Странный поступок мадемуазель Станжерсон – Вы узнаете меня, сударь? – вежливо, но довольно напористо обратился Рультабий к американцу. Артур Ранс ответил, что сразу признал в Рультабие того мальчика, с которым повстречался тогда в буфете. При этих словах лицо Рультабия вспыхивает гневом: еще бы – какой он мальчик! – Вот я и вышел из замка, чтобы пожать вашу руку, – добавляет мистер Ранс. – Вы очень забавный молодой человек. – И американец протягивает моему другу руку. Рультабий, повеселев, протягивает свою, смеется, представляет меня, представляет мне господина Артура Уильяма Ранса и приглашает его разделить с нами трапезу. – Нет, я обедаю с господином Станжерсоном. Артур Ранс превосходно говорит по-французски, почти без иностранного акцента. – Я думал, сударь, что уже не буду иметь удовольствия видеть вас. Если не ошибаюсь, вы собирались покинуть нашу страну на другой день или же через день после приема в Елисейском дворце? Во время этой нечаянной беседы мы с Рультабием стараемся казаться беспечными, а сами жадно ловим каждое слово американца. Гладко выбритое, с фиолетовыми прожилками лицо, набухшие веки, какой-то судорожный нервный тик – все изобличает в нем человека пьющего. Как этот жалкий тип может сидеть за одним столом с господином Станжерсоном? Откуда эта близость со знаменитым профессором? Через несколько дней Фредерик Ларсан, который, так же как и мы, был удивлен и заинтригован появлением в замке американца и немедленно навел о нем справки, рассказал мне, что господин Ранс стал пить только лет пятнадцать назад, то есть после отъезда из Филадельфии профессора и его дочери. А в ту пору, когда Станжерсоны жили в Америке, они дружили и часто встречались с Артуром Рансом, одним из самых известных френологов[11]Нового Света. Благодаря новым замысловатым опытам он сумел значительно двинуть вперед науку Галла[12] и Лаватера[13]. Наконец, к чести Артура Ранса и в объяснение того радушия, с каким он был принят в Гландье, следует упомянуть, что когда-то американский ученый оказал мадемуазель Станжерсон огромную услугу, с риском для собственной жизни остановив на полном скаку лошадей, которые вдруг понесли ее экипаж. Возможно даже, что это событие послужило в каком-то смысле поводом для своего рода дружбы, связавшей на короткое время Артура Ранса и дочь профессора, однако все это не давало ни малейшего основания усматривать тут некую любовную историю. Откуда Фредерик Ларсан почерпнул эти сведения – неизвестно, но он, похоже, почти не сомневался в их достоверности. Если бы в тот момент, когда Артур Ранс присоединился к нам в харчевне «Донжон», нам были известны все эти подробности, возможно, его присутствие в замке не заинтриговало бы нас сверх меры, но зато наверняка возбудило бы и без того повышенный интерес к новому персонажу. Американцу было лет сорок пять или около того. На вопрос Рультабия он ответил весьма просто: – Узнав о покушении, я отложил отъезд в Америку. Прежде чем покинуть Францию, я хотел удостовериться, что жизнь мадемуазель Станжерсон вне опасности, и уеду я только после того, как она окончательно поправится. Затем Артур Ранс неожиданно разговорился, избегая при этом реагировать на некоторые реплики Рультабия. Например, поделился с нами, хотя мы его об этом и не просили, своими собственными идеями относительно случившегося несчастья, причем, насколько я понял, его идеи почти полностью совпадали с мыслями самого Фредерика Ларсана, то есть, иными словами, американец тоже полагал, что господин Робер Дарзак каким-то образом замешан в этом деле. Правда, Ранс его не называл, и все-таки не требовалось большого ума, чтобы распознать, что кроется за его словами. Он сказал также, что ему известны усилия, прилагаемые юным Рультабием, для того чтобы развязать запутанный узел драмы Желтой комнаты, и сообщил нам, что господин Станжерсон поведал ему о событиях, которые произошли в загадочной галерее. Внимая Артуру Рансу, нетрудно было догадаться, что он во всем винит Робера Дарзака. Не раз он выражал сожаление по поводу того, что господин Дарзак отсутствовал именно в те моменты, когда в замке происходили таинственные и драматические события, и было ясно, на что он намекает. В заключение Ранс признал, что господин Дарзак «проявил большую сообразительность и ловкость», самолично предоставив возможность господину Жозефу Рультабию расположиться здесь, на месте, где тот наверняка – не сегодня, так завтра – сумеет обнаружить преступника. Последнюю фразу он произнес с явной иронией, затем встал, поклонился нам и вышел. Глядя в окно на удаляющуюся фигуру Артура Ранса, Рультабий сказал: – Забавный субъект! Я поинтересовался: – Вы полагаете, он останется на ночь в Гландье? К моему величайшему удивлению, юный репортер ответил, что ему это совершенно безразлично. Не стану утомлять читателей рассказом о том, как мы провели время после полудня. Довольно вам знать, что мы ходили гулять в лес, что Рультабий показал мне пещеру Святой Женевьевы и что все это время мой друг старался говорить о чем угодно, только не о том, что занимало все его помыслы. Близился вечер. Меня крайне удивило, что репортер не собирается принимать никаких особых мер. Когда стемнело и мы очутились в своей комнате, я не преминул сказать ему об этом. Он ответил, что все необходимые меры им приняты и что на этот раз убийце от него не ускользнуть. А так как я выразил некоторое сомнение на этот счет, напомнив ему об исчезновении злодея в загадочной галерее и намекнув, что такое может повториться, он заявил: – Надеюсь, что так оно и будет. Это все, чего я желаю добиться этой ночью. Я не стал настаивать, по опыту зная, сколь неуместны и бессмысленны в подобных случаях любые возражения. Однако он сообщил мне, что с самого утра его стараниями и усердием сторожей за замком ведется неусыпное наблюдение, поэтому никому не удастся приблизиться сюда незамеченным, – его, сыщика, обязательно предупредят, а если никто не придет снаружи, о тех, кто находится внутри, беспокоиться нечего. Часы, которые он достал в этот момент из жилетного кармана, показывали половину седьмого. Рультабий встал, подал мне знак следовать за ним и без всяких предосторожностей, не пытаясь даже приглушить шум шагов и не призывая меня к молчанию, провел меня через всю прямую галерею; свернув в правое крыло, мы дошли до лестничной площадки и пересекли ее. Затем мы продолжили свой путь по галерее левого крыла и миновали апартаменты профессора Станжерсона. В конце галереи, как раз перед самым донжоном, была комната, которую занимал Артур Ранс. Мы знали это, так как в полдень видели американца у окна этой комнаты, выходившего во двор. Дверь его комнаты находилась в поперечном конце галереи, сама комната располагалась поперек этой галереи, ею она и заканчивалась с этой стороны. Таким образом, дверь комнаты Артура Ранса оказывалась строго напротив восточного окна, размещенного в противоположном конце галереи, в правом крыле, там, где в прошлый раз Рультабий поставил папашу Жака. Если повернуться спиной к этой двери, то есть просто выйти из комнаты, перед нашим взором откроется вся прямая галерея: левое крыло, лестничная площадка и правое крыло. Невидимой оставалась только сворачивающая галерея правого крыла, и это вполне естественно. – Сворачивающую галерею, – сказал Рультабий, – я оставляю за собой. А вы, когда попрошу, придете и встанете здесь. И он провел меня в маленький, темный, треугольный чуланчик, бывший частью галереи и расположенный наискось, слева от комнаты Артура Ранса. Из этого угла я видел все, что происходит в галерее, с такой же ясностью, как если бы стоял у двери Артура Ранса, и даже мог следить за ней. Дверь чуланчика, которому предстояло стать моим наблюдательным пунктом, была застеклена не матовым, а обычным стеклом. В галерее, где горели все лампы, было светло, а в чулане – совсем темно. Такой удачной позиции позавидовал бы любой шпион. Ибо что мне поручалось делать, как не шпионить, выполняя низкую работу полицейского? Разумеется, это не могло не вызывать у меня отвращения, и, кроме естественных инстинктов, этому противилось достоинство моей профессии, восстававшее против такого странного превращения. В самом деле, если бы меня вдруг увидел глава сословия адвокатов, если бы о моем поступке узнали во Дворце правосудия, как отнеслись бы к этому в коллегии адвокатов? Что же касается Рультабия, то он даже не подозревал, что мне могло прийти в голову отказать ему в услуге, о которой он меня просил. Да я ему, собственно, и не собирался отказывать: во-первых, потому что побоялся бы прослыть в его глазах трусом; во-вторых, потому что думал, что всегда сумею отстоять свое право всюду доискиваться истины, пускай даже в качестве любителя; в-третьих, потому что было уже слишком поздно отступать. Отчего такого рода сомнения не возникали у меня раньше? И почему угрызения совести не мучили меня? Да потому, что меня разбирало любопытство. К тому же я оправдывал себя тем, что хотел участвовать в спасении женщины, а существуют ли такие профессиональные правила, которые воспрепятствовали бы столь благородным намерениям?