– Размышлять. Признаюсь, что касается меня, то я был не в состоянии не только размышлять, но попросту о чем-либо думать. Мне трудно было понять, как этой трагической ночью, после всех этих событий, ужас которых можно было сравнить лишь с их несуразностью, находясь меж трупом лесника и, возможно, умирающей мадемуазель Станжерсон, Жозеф Рультабий мог о чем-то размышлять. Однако именно так он и поступил, сохраняя поразительное хладнокровие, присущее всем великим полководцам в самый разгар битвы. Закрыв за нами дверь комнаты и указав мне на кресло, он не спеша уселся напротив меня и, конечно, закурил свою трубку. Я глядел, глядел на него, пока он размышлял, да и… заснул незаметно. Когда я проснулся, было уже светло. Мои часы показывали восемь. Рультабия в комнате не было. Его кресло напротив меня оказалось пустым. Я встал и начал потягиваться, тут дверь отворилась и появился мой друг. По его лицу я сразу увидел, что, пока я спал, он не терял даром времени. – Как мадемуазель Станжерсон? – тут же спросил я. – Состояние ее внушает тревогу, но не безнадежно. – Вы давно ушли отсюда? – Как только рассвело. – Работали? – И много. – Что-нибудь обнаружили? – Двойной след, причем очень заметный, который мог бы сбить меня с толку… – Но не сбил? – Нет. – Он вам о чем-нибудь говорит? – Да. – Относительно негаданной жертвы – лесника? – Да, теперь все стало на свои места. Сегодня утром, прогуливаясь вокруг замка, я обнаружил два вида ясно различимых следов, которые были оставлены там этой ночью; идут они рядом, параллельно. Я говорю «параллельно», потому что иначе и быть не могло, ибо если бы один человек шел за другим той же дорогой, то он наверняка попадал бы в след, оставленный шедшим впереди, и тогда следы их должны были бы хоть изредка смешиваться. Однако этого не случилось ни разу. Одни следы не попадают в другие. Нет, то были следы, которые как бы беседовали между собой. Этот двойной след отделялся от всех остальных следов где-то посреди центрального двора и, покинув его, направлялся к дубраве. Я тоже вышел из центрального двора, не спуская глаз с этого следа, и тут ко мне присоединился Фредерик Ларсан. Он сразу же очень заинтересовался моей работой, так как этот двойной след и в самом деле заслуживал того, чтобы заняться им всерьез. По сути это был двойной отпечаток из дела Желтой комнаты: грубые следы и следы «элегантные», только в деле Желтой комнаты грубые следы всего лишь присоединялись к следам «элегантным» на берегу пруда, чтобы затем исчезнуть, на основании чего мы с Ларсаном сделали вывод, что оба вида этих следов принадлежат одному и тому же лицу, которое просто сменило обувь, тогда как на этот раз грубые и «элегантные» следы путешествовали вместе. Такого рода наблюдение поколебало мою былую уверенность. Ларсан, похоже, был того же мнения, что и я, поэтому мы двигались по следу, принюхиваясь к нему, словно гончие псы. Я вытащил из портмоне свои бумажные следы. Первый из них, который я вырезал по отпечаткам следов папаши Жака, найденных Ларсаном, то есть по отпечаткам грубых башмаков, в точности соответствовал тем, которые мы обнаружили теперь, второй же – слепок «элегантных» следов – тоже вполне подходил к новым отпечаткам, правда с едва заметной разницей. Этот новый «элегантный» след отличался от прежнего, обнаруженного нами на берегу пруда, лишь размером ботинок. Мы не сумели с уверенностью сказать, что след этот принадлежит одному и тому же лицу, точно так же, как не смогли прийти и к иному заключению, то есть утверждать, что он принадлежит кому-то другому. Неизвестный мог на этот раз надеть другие ботинки, вот и все. Продолжая идти по этому двойному следу, мы с Ларсаном миновали дубраву и в конце концов очутились на берегу того самого пруда, где уже побывали во время нашего первого расследования. Но на этот раз ни один из следов не заканчивался у водоема – и тот и другой сворачивали на маленькую узкую тропинку, а затем исчезали на шоссейной дороге, ведущей в Эпине. Свежее покрытие шоссе не позволило нам обнаружить ничего, и мы в полном молчании вернулись в замок. Во дворе, у парадного входа, мы разошлись в разные стороны, однако потом, вследствие того что мысль наша работала в одном направлении, снова встретились возле двери в комнату папаши Жака. Старого слугу мы застали в постели и сразу заметили, в каком плачевном состоянии находится его одежда, брошенная на стул, и какой грязью покрыты его башмаки, в точности такие же, как те, которые мы уже видели однажды, после первого покушения на мадемуазель Станжерсон. Ведь не потому же, что папаша Жак сначала помог перенести труп лесника из угла двора в вестибюль, а затем сходил на кухню за фонарем, он так отделал свои башмаки и вымок до нитки, – в тот момент никакого дождя не было. Зато дождь лил перед происшествием и после него. Что же касается его собственного вида, то и тут было от чего прийти в изумление. На лице папаши Жака читалась крайняя усталость, а его растерянно мигавшие глаза смотрели на нас с ужасом. Мы стали расспрашивать его. Сначала он сказал, что лег сразу же после того, как в замок явился врач, за которым посылали метрдотеля. Тогда мы немножко прижали его, доказав, что он лжет, и он в конце концов вынужден был признаться, что в самом деле отлучался из замка. Мы, разумеется, спросили его зачем. Он ответил, что у него разболелась голова и что ему захотелось выйти на свежий воздух подышать, но что дальше дубравы он не ходил. Тогда мы описали ему весь путь, который он проделал, причем во всех подробностях, словно сами за ним шли. Старик сел на постели, весь дрожа. «И вы были не один!» – воскликнул Ларсан. «Так вы, значит, видели его?» – оторопел папаша Жак. «Кого его?» – переспросил я. «Как кого? Черного призрака!» И папаша Жак поведал нам, что вот уже несколько ночей видит черного призрака. Тот появляется в парке ровно в полночь и с необычайной легкостью скользит между деревьями. Казалось, он проходит сквозь древесные стволы. Дважды папаша Жак, заметив в окне при лунном свете призрака, вставал и, полный решимости, отправлялся на охоту за этим странным видением. Накануне он чуть было не настиг его, однако тот успел исчезнуть за углом донжона; и наконец минувшей ночью, действительно выйдя из замка, снедаемый мыслью о новом, только что свершившемся преступлении, он вдруг увидел этого черного призрака посреди центрального двора. Вначале он следил за ним издалека, затем подошел поближе… Обогнув таким образом дубраву и пруд, он дошел до начала дороги на Эпине. Там, по его словам, призрак внезапно исчез куда-то. «Вы не видели его лица?» – спросил Ларсан. «Нет! Я видел только черное покрывало…» – «Отчего же после всего случившегося в галерее вы его не схватили?» – «Я не мог! На меня напал такой страх… У меня едва достало силы следовать за ним…» – «Вы не следовали за ним, папаша Жак, – сказал я, и в голосе моем прозвучала угроза, – вы шли вместе с призраком рука об руку, вплоть до самой дороги на Эпине». – «Нет! – воскликнул он. – Начался проливной дождь… Я вернулся! Я понятия не имею, что сделалось с черным призраком…» Но при этом он старался не смотреть на меня. Мы ушли. Как только мы очутились на улице, я спросил, глядя Ларсану прямо в лицо, чтобы по выражению его глаз уловить ход его мыслей: «Сообщник?» Ларсан воздел руки к небу: «Кому это ведомо?.. Как вообще разобраться в таком деле?.. Двадцать четыре часа назад я готов был поклясться, что никаких сообщников нет и быть не может!» На этом мы расстались, он заявил, что немедленно покидает замок и едет в Эпине… Рультабий закончил свой рассказ. Я спросил его: – Так что же? Какой вывод следует из всего этого? Что касается меня, то я просто ума не приложу! Я ничего не могу понять! Но вы-то хоть понимаете, вы что-нибудь знаете? – Все! – воскликнул он. – Я знаю решительно все! Никогда я не видел у него такого сияющего выражения лица. Он встал и крепко пожал мне руку. – Так объяснитесь, – взмолился я. – Давайте справимся о здоровье мадемуазель Станжерсон, – предложил он вдруг. Глава XXIV Рультабий знает обе половинки убийцы Во второй раз мадемуазель Станжерсон оказалась на краю гибели. Беда заключалась в том, что дела ее обстояли гораздо хуже, чем в первый раз. Еще бы, этой трагической ночью убийца нанес ей три ножевые раны в грудь, и долгое время мадемуазель Станжерсон находилась между жизнью и смертью, а когда жизнь стала наконец побеждать и появилась надежда, что несчастной женщине и на этот раз удастся избегнуть жестокой судьбы, окружающие вдруг заметили, что хотя силы с каждым днем постепенно возвращались к ней, но разум начал покидать ее. Малейший намек на случившееся повергал ее в ужасное состояние, у нее начинался бред, и, думается, без преувеличения можно сказать, что арест господина Робера Дарзака в замке Гландье на другой день после убийства лесника сыграл здесь не последнюю роль. Светлый ум померк, мало того, пучина душевных мук готова была и вовсе поглотить его. Господин Робер Дарзак прибыл в замок около половины десятого. Я видел, как он бежал по парку с развевающимися волосами, в растрепанной одежде, весь забрызганный грязью – словом, в самом жалком виде. Лицо его было мертвенно-бледным. Мы с Рультабием стояли в тот миг у окна галереи. Заметив нас, он испустил отчаянный вопль: – Я опоздал! Рультабий крикнул ему: – Она жива! Не прошло и минуты, как господин Дарзак уже входил в комнату мадемуазель Станжерсон, из-за двери до нас донеслись его рыдания. – Что за злой рок! – сетовал Рультабий. – Какие немилосердные боги обрушивают несчастья на эту семью! Если бы меня не усыпили, я бы спас мадемуазель Станжерсон от этого человека и заставил бы его умолкнуть навеки… И лесник бы остался в живых! Вскоре к нам присоединился господин Дарзак, весь в слезах. Рультабий рассказал ему обо всем: и как он все приготовил, чтобы спасти их – мадемуазель Станжерсон и его; и как бы ему это удалось, если бы он сумел увидеть лицо того злодея; и как из-за этого гнусного снотворного план его потонул в крови. – Ах, если бы вы и в самом деле доверяли мне! – едва слышно проговорил молодой человек. – Если бы внушили мадемуазель Станжерсон, чтобы она поверила мне! Но здесь никто никому не верит… Дочь не доверяет отцу… Невеста не доверяет жениху… Пока вы тут излагали мне, как надо помешать убийце, остановить его, она делала все, чтобы дать ему убить себя! Я пришел слишком поздно… наполовину усыпленный… и едва сумел дотащиться до ее спальни, где только вид несчастной, истекавшей кровью, окончательно пробудил меня… По просьбе господина Дарзака Рультабий подробнейшим образом описал происшествие. Пока мы преследовали убийцу в вестибюле, а затем во дворе, Рультабий, держась за стены, чтобы не упасть, добрался до комнаты пострадавшей… Двери в прихожую были открыты, он вошел. Мадемуазель Станжерсон упала на стол и лежала с закрытыми глазами, почти бездыханная; ее пеньюар покраснел от крови, ручьями стекавшей по ее груди. Рультабию, который все еще не мог справиться со снотворным, показалось, что ему снится какой-то страшный сон. В полусознательном состоянии выбирается он из спальни мадемуазель Станжерсон, распахивает окно в галерее, кричит нам о совершённом преступлении, приказывает стрелять и возвращается обратно. Миновав пустой будуар, он входит в гостиную, дверь которой оставалась полуоткрытой, встряхивает господина Станжерсона, лежавшего на диване, пытаясь разбудить его, как только что будили его самого… Господин Станжерсон встает с блуждающим взором и позволяет Рультабию увлечь себя в спальню дочери, а увидев ее, испускает отчаянный крик… Ах, наконец-то он проснулся! Проснулся! И теперь оба они, собрав остатки сил, переносят несчастную на кровать… Затем Рультабий направляется к нам, чтобы узнать… наконец-то узнать… но, прежде чем уйти из комнаты, задерживается у стола… Там, на полу, лежит сверток… огромный пакет… Откуда он взялся и почему лежит здесь, возле стола? Развязав обертку, Рультабий склоняется над содержимым… Бумаги… бумаги… фотографии. Он читает: «Новый электроскоп – дифференцирующий конденсатор… Основные свойства промежуточной между весомой материей и невесомым эфиром субстанции…» Нет, вы только подумайте, что за бред, какая злая ирония судьбы: в тот час, когда убивают его дочь, профессор Станжерсон вновь обретает все эти ненужные теперь бумаги, которые он завтра же собирается бросить в огонь! В огонь! В огонь! Наутро, последовавшее за этой ужасной ночью, мы вновь увидели господина де Марке, его секретаря, жандармов. Всех нас подвергли допросу, за исключением, конечно, мадемуазель Станжерсон, которая была почти в бессознательном состоянии. Мы с Рультабием, договорившись обо всем заранее, рассказали лишь то, что хотели. Разумеется, я ни словом не обмолвился ни о своем пребывании в темном чулане, ни об истории со снотворным. Короче, мы умолчали обо всем, что могло бы навести на мысль, будто мы ожидали чего-то в этом роде, а также о том, что навлекало подозрения на мадемуазель Станжерсон: не дай бог, кто-нибудь подумает, что она ждала убийцу. Несчастной, вероятно, придется поплатиться жизнью за тайну, которой она окружала убийцу… Разве имели мы право сделать эту жертву напрасной? Артур Ранс сообщал всем с самым естественным видом – настолько естественным, что я просто поражался, – будто в последний раз он видел лесника около одиннадцати часов вечера. Тот, по его словам, приходил к нему в комнату, чтобы забрать его чемодан, который должен был отнести рано утром на вокзал в Сен-Мишель, и задержался, разговорившись с ним якобы об охоте и браконьерстве. Артур Уильям Ранс и в самом деле собирался наутро покинуть Гландье, отправившись по своему обыкновению в Сен-Мишель пешком, поэтому он-де решил воспользоваться утренним путешествием лесника в маленькое селение, дабы избавиться от своего багажа. Если верить его рассказу, то именно этот багаж и нес «зеленый человек», когда я увидел его выходящим от Артура Ранса. А что прикажете думать, если господин Станжерсон подтвердил сказанное им, добавив, что накануне вечером он не имел удовольствия видеть у себя за столом своего друга Артура Ранса, так как тот около пяти часов окончательно распрощался и с ним, и с его дочерью? Сославшись на легкое недомогание, господин Артур Ранс попросил принести к нему в комнату только чашку чая. Следуя указаниям Рультабия, сторож Бернье сообщил, что в ту ночь лесник попросил его помочь ему выследить браконьеров (благо лесник все равно не мог уже опровергнуть этого), что они назначили друг другу свидание неподалеку от дубравы и что, так и не дождавшись лесника, он, Бернье, сам решил отправиться ему навстречу… Войдя через калитку во двор и очутившись у донжона, он вдруг увидел какого-то человека, со всех ног бежавшего с другого конца двора к углу правого крыла замка; в ту же минуту послышались револьверные выстрелы, – верно, стреляли в беглеца. В окне галереи показался Рультабий; он заметил сторожа с ружьем в руках и крикнул, чтобы тот стрелял. Бернье тут же выстрелил, ведь он держал свое ружье наготове… и был уверен, что задел беглеца; он даже думал, что убил его, думал до тех пор, пока Рультабий, осмотрев тело как бы подкошенного ружейным выстрелом человека, не сказал, что тот убит ударом ножа. Впрочем, по словам Бернье, он вообще ничего не понимал во всей этой невероятной истории, потому что если найденный труп не был трупом беглеца, в которого все стреляли, то сам-то беглец должен же был где-то находиться. А в этом крохотном углу двора, говорил Бернье, где все собрались вокруг трупа, просто не хватало места ни для кого другого, будь то живой или мертвый, иначе окружающие непременно увидели бы его! На это судебный следователь возразил, что, когда все сгрудились в этом углу двора, ночь была такой темной, что никто не смог разглядеть лица лесника, и, чтобы узнать его, пришлось отнести его в вестибюль… В ответ папаша Бернье заявил, что «пускай мы не заметили никого другого – ни живого, ни мертвого, – не разглядели в темноте, но если там все-таки кто-то был, то мы непременно наступили бы на него – настолько тесно в этом углу двора. Ведь, в конце-то концов, не считая трупа, нас оказалось пятеро там, и странно, что кто-то ускользнул бы от нас… Единственная дверь, выходившая в тот угол двора, – это дверь в помещение лесника, и она была заперта. А ключ от нее нашли в кармане убитого…» Но так как из рассуждений Бернье, на первый взгляд казавшихся вполне логичными, вытекало, что человека, который, несомненно, умер от удара ножом, убили будто бы из огнестрельного оружия, следователь не придал особого значения его словам. И уже к полудню всем нам стало ясно: в глубине души следователь уверен, будто мы упустили беглеца, а вместо него на том месте обнаружили труп, который к нашему делу не имеет никакого отношения. В глазах следователя убийство лесника было уже совсем другим делом, и он без промедления собирался доказать это. Вполне возможно, это новое дело соответствовало тому представлению, что за несколько дней сложилось у него о нравах лесника – о его похождениях, о недавней интрижке, которую он завел с женой хозяина харчевни «Донжон», а кроме того, об известных ему громогласных смертных угрозах папаши Матье в адрес лесника, ибо в час пополудни папаша Матье, несмотря на свои ревматические жалобы и протесты жены, был арестован и под надежной охраной отправлен в Корбе. Однако ничего компрометирующего у него так и не нашли, и тем не менее угрозы, высказанные им накануне в присутствии проезжих людей, сообщивших об этом судебным властям, скомпрометировали его куда больше, нежели, допустим, нож, послуживший орудием убийства «зеленого человека», если бы таковой вдруг обнаружили спрятанным у него в тюфяке. Все мы были удивлены, даже ошеломлены ужасными и необъяснимыми событиями, а тут, словно для того, чтобы повергнуть нас в еще большее изумление, в замок прибыл Фредерик Ларсан, который уехал сразу же после того, как встретился со следователем, и теперь возвращался в сопровождении железнодорожного служащего. В этот момент мы с Артуром Рансом находились в вестибюле, рассуждая о возможной виновности или невиновности папаши Матье. (Повторяю, говорили об этом только мы с Артуром Рансом, Рультабий же, казалось, думал совсем о другом, мысли его витали где-то в необъятных далях, его, видимо, ничуть не занимал наш спор.) Следователь с судейским секретарем расположились в маленькой зеленой гостиной, где Робер Дарзак принимал нас, когда мы в первый раз приехали в Гландье. В гостиную только что вошел папаша Жак, вызванный следователем; господин Робер Дарзак вместе с господином Станжерсоном и врачами оставались наверху, в спальне мадемуазель Станжерсон. Так вот, Фредерик Ларсан появился в вестибюле вместе с железнодорожным служащим. Мы с Рультабием тотчас же узнали этого человека по его светлой бородке. – Смотрите-ка, железнодорожный служащий из Эпине-сюр-Орж! – воскликнул я и вопросительно взглянул на Фредерика Ларсана, который, улыбаясь, ответил: – Да-да, вы правы, это железнодорожный служащий со станции Эпине-сюр-Орж. Вслед за тем Фредерик Ларсан попросил жандарма, стоявшего у двери в гостиную, доложить о себе судебному следователю. Папаша Жак тотчас же покинул помещение, а Фредерика Ларсана вместе со служащим пригласили к судебному следователю. Прошло некоторое время, может быть, минут десять. Рультабий сгорал от нетерпения. Дверь гостиной отворилась, жандарм, которого вызвал судебный следователь, вошел в гостиную, затем вышел оттуда, поднялся вверх по лестнице и снова спустился. Распахнув дверь гостиной, жандарм доложил: – Господин следователь, господин Робер Дарзак не желает спускаться! – Как это не желает? – раздраженно спросил господин де Марке. – Он говорит, что не может оставить мадемуазель Станжерсон в таком тяжелом состоянии… – Прекрасно, – заявил господин де Марке. – Раз он не изволит спуститься сюда, придется, видно, нам подняться к нему… Следователь с жандармом поднялись по лестнице, причем господин де Марке подал знак Фредерику Ларсану и железнодорожнику идти за ними. Мы с Рультабием замыкали шествие. Таким образом, все мы очутились у двери в прихожую мадемуазель Станжерсон. Господин де Марке постучал. Появилась горничная. Это была Сильвия, молоденькая служанка. Светлые, почти бесцветные волосы в беспорядке падали ей на лицо, выглядела она подавленной. – Господин Станжерсон здесь? – спросил судебный следователь. – Да, сударь. – Передайте ему, что я хотел бы поговорить с ним.