В начале статьи был помещен портрет Рультабия. Парижане, которые отправились в тот день в Версаль на судебный процесс, именовавшийся «Тайна Желтой комнаты», наверняка помнят, какое множество людей скопилось на вокзале Сен-Лазар. В поездах не хватало мест, и пришлось формировать дополнительные составы. Статья в газете «Эпок» взволновала всех, породив всеобщее любопытство, вызвав ожесточенные споры. Дело дошло до рукопашной между сторонниками Жозефа Рультабия и ярыми приверженцами Фредерика Ларсана, ибо, как это ни странно, лихорадочное возбуждение людей объяснялось не столько тем, что могут осудить невиновного человека, сколько убежденностью в правильности их собственного понимания тайны Желтой комнаты. Каждый по-своему объяснял эту тайну, считая свое суждение единственно верным. Те, кто придерживался взглядов Фредерика Ларсана, никак не могли позволить подвергнуть сомнению проницательность этого крайне популярного полицейского, а все остальные, у кого было иное объяснение преступления, утверждали, естественно, что прав Жозеф Рультабий, хотя никто еще не знал его версии. С номером газеты «Эпок» в руках ларсанцы и рультабийцы отчаянно препирались не только на лестнице версальского Дворца правосудия, но и в самом зале суда. Пришлось организовать специальную службу по поддержанию порядка. Огромная толпа людей, которым не удалось проникнуть в зал, до самого вечера осаждала здание суда; с трудом сдерживаемая военными подразделениями и полицией, она с жадностью ловила любую новость, подхватывая самые фантастические слухи. В какой-то момент разнесся, например, слух, что в разгар судебного заседания арестовали самого господина Станжерсона, который признался будто бы в покушении на жизнь собственной дочери… Творилось какое-то безумие. Всеобщий накал страстей достиг высшей точки. И все с нетерпением ждали Рультабия. Одни уверяли, что знают его, другие утверждали, будто видели его в толпе, и, когда какой-нибудь молодой человек с пропуском в руках пересекал пустое пространство, отделявшее толпу от Дворца правосудия, начиналась страшная суматоха, люди готовы были раздавить друг друга. Со всех сторон слышались крики: «Рультабий! Вот он, Рультабий!» Такими возгласами встречали чуть ли не каждого свидетеля, отдаленно похожего на того, чей портрет напечатали в газете «Эпок». Появление директора издания послужило сигналом к новым волнениям. Одни аплодировали, другие свистели. В толпе было много женщин. Заседание суда проходило под председательством господина де Року, судьи, буквально пропитанного всеми предрассудками, свойственными судейским чинам, но безупречно честного человека. Вызвали свидетелей. Я находился, разумеется, среди них, подобно всем, кто так или иначе был причастен к тайнам замка Гландье: господину Станжерсону, неузнаваемому, постаревшему лет на десять, Ларсану, господину Артуру У. Рансу с таким же, как и раньше, багровым лицом, папаше Жаку, папаше Матье, которого привели в наручниках два жандарма, госпоже Матье с залитым слезами лицом, супругам Бернье, обеим сиделкам, метрдотелю, всей прислуге замка, служащему почтового отделения № 40, железнодорожнику из Эпине, нескольким друзьям Станжерсона и его дочери, а также свидетелям, выступавшим в защиту господина Робера Дарзака. Мне посчастливилось оказаться в числе первых свидетелей, что позволило мне присутствовать практически на всем процессе. Вряд ли надо говорить о том, что в зале заседания яблоку негде было упасть. Адвокаты сидели даже на ступеньках, ведущих к помосту, где восседал суд, а позади судей в красных мантиях собрались представители прокуратур со всей округи. На скамью подсудимых в сопровождении жандармов проследовал господин Робер Дарзак, высокий и красивый. Он держался удивительно спокойно. Его встретили не сочувственным, а, скорее, восторженным шепотом. Он тотчас же наклонился к своему адвокату, мэтру Анри-Роберу, который уже разложил папку с делом; помощником у него был мэтр Андре Эс, тогда еще молодой дебютант. Многие ожидали, что господин Станжерсон пожмет руку обвиняемому, но тут уже вызвали свидетелей, которые тотчас покинули зал, так что надежды на сенсацию не оправдались. И, конечно, все заметили, с каким пристальным интересом отнеслись присяжные, занимавшие свои места, к короткой беседе мэтра Анри-Робера с директором газеты «Эпок», который затем сел среди публики в первом ряду. Кое-кто выразил удивление, что он не последовал вместе с другими свидетелями в отведенный для них зал. Чтение обвинительного акта прошло, как это чаще всего бывает, без всяких происшествий. Я не стану приводить здесь долгого допроса, которому подвергли господина Дарзака. Он отвечал самым естественным и в то же время таинственным образом. Все, что он говорил, казалось вполне обоснованным, все, о чем он молчал, выглядело ужасным даже в глазах тех, кто чувствовал его невиновность. Его молчание по тем пунктам обвинения, которые мы уже знаем, оборачивалось против него и грозило ему неминуемой гибелью. Он не поддался на уговоры председателя судебного заседания и прокурора. Те настаивали, твердили, что молчание при подобных обстоятельствах равносильно смерти. – Хорошо, – заявил он в ответ, – в таком случае мне придется пойти на это, но я невиновен! Воспользовавшись этим моментом, мэтр Анри-Робер с поразительной ловкостью, какой был славен, попытался возвеличить характер своего подзащитного, сославшись на самый факт его молчания и намекая на некий моральный долг, который одни только героические души могут взять на себя и неукоснительно следовать ему. Знаменитому адвокату удалось полностью убедить лишь тех, кто знал господина Дарзака, остальные все еще колебались. Был объявлен перерыв, затем начались свидетельские показания, а Рультабий все не приходил. Каждый раз, как открывалась дверь, все взоры устремлялись к ней, затем обращались к директору газеты «Эпок», с невозмутимым видом сидевшему на своем месте. Наконец все увидели, как он сунул руку в карман и вытащил из него какое-то письмо. Этому жесту сопутствовал громкий шепот, прокатившийся по залу. В мои намерения вовсе не входит описывать здесь все перипетии процесса. Я достаточно долго рассказывал о каждом этапе этого дела и не собираюсь навязывать читателям новый перечень событий, окруженных непроницаемой тайной. Мне не терпится поскорее добраться до поистине драматического момента этого незабываемого дня. Случилось это в ту минуту, когда мэтр Анри-Робер задавал вопросы папаше Матье, который, стоя между двумя жандармами у барьера, отделяющего судей от публики, пытался оправдаться, доказывая, что не убивал «зеленого человека». Тут вызвали его жену и устроили ей очную ставку с ним. Разразившись рыданиями, она призналась, что была «подругой» лесника, что муж ее догадывался об этом; однако она твердо стояла на том, что он не причастен к убийству «ее друга». Тогда мэтр Анри-Робер обратился с просьбой к суду соблаговолить сразу же заслушать в этой связи Фредерика Ларсана. – В краткой беседе, – заявил адвокат, – которую я только что во время перерыва имел с Фредериком Ларсаном, он дал мне понять, что смерть лесника можно объяснить иначе, без вмешательства папаши Матье. Любопытно было бы познакомиться с гипотезой Фредерика Ларсана. Пригласили Фредерика Ларсана. Он высказался совершенно определенно: – Я не вижу необходимости примешивать сюда папашу Матье. Я уже говорил об этом господину де Марке, однако смертоносные угрозы Матье, видимо, повредили ему в глазах господина судебного следователя. На мой взгляд, покушение на мадемуазель Станжерсон и убийство лесника – это одно и то же дело. В убийцу мадемуазель Станжерсон, бежавшего через центральный двор, стреляли; стрелявшие вполне могли подумать, будто задели его, они могли также подумать, что убили его, на самом же деле он всего лишь споткнулся в тот момент, когда уже готов был исчезнуть, свернув за угол правого крыла замка. Там он наткнулся на лесника, который, безусловно, хотел воспрепятствовать его бегству. В руках убийца все еще держал нож, которым только что ранил мадемуазель Станжерсон. Он ударил им лесника и попал в сердце. Смерть наступила мгновенно. Такова ретроспектива событий. Это простое объяснение показалось тем более приемлемым, что многие из тех, кто интересовался тайной замка Гландье, уже пришли к такому выводу самостоятельно. Послышался шепот одобрения. – А что же сталось в таком случае с убийцей? – спросил председательствующий. – Он, господин председатель, несомненно, спрятался в этом темном углу, а после того, как люди из замка унесли тело лесника и никого во дворе не осталось, злодей сумел преспокойно уйти. В этот момент из глубины стоявшей публики послышался юношеский голос. Ко всеобщему изумлению, он произнес следующее: – Что касается удара ножом в сердце, я согласен с Фредериком Ларсаном. Но не соглашусь с ним относительно способа, какой избрал убийца, чтобы скрыться! Все обернулись, пытаясь разглядеть говорившего, судебные исполнители засуетились, призывая публику соблюдать тишину. Председательствующий сердито осведомился, кто это позволил себе возвысить голос, и потребовал немедленно вывести нарушителя порядка из зала, но тут снова донесся все тот же звонкий голос: – Это я, господин председатель, это я, Жозеф Рультабий! Глава XXVII, в которой Жозеф Рультабий является во всем блеске своей славы Началось нечто неописуемое, зал оглашался криками женщин, некоторые из них падали в обморок. Никто уже не помышлял о почитании его величества правосудия. Поднялась суматоха, все смешалось в беспорядке. Всем хотелось видеть Жозефа Рультабия. Председатель кричал, угрожая удалить публику из зала, но никто его не слушал. Тем временем Рультабий, перемахнув через балюстраду, отделявшую его от сидящей публики, энергично прокладывал себе дорогу локтями и, добравшись наконец до своего директора, который радостно обнял его, взял у него из рук письмо, сунул его в карман, затем проник в отгороженную часть зала суда и очутился на том месте, где давали показания свидетели. Его толкали по дороге, он сам кого-то толкал – счастливый, улыбающийся, с пунцовым лицом, на котором сияли его небольшие, круглые, светившиеся умом глаза. На нем был тот самый костюм английского сукна, в котором я видел его в день отъезда (но бог ты мой, в каком состоянии!), пальто и котелок в руках. – Прошу прощения, господин председатель, – сказал он, – пароход, на котором я прибыл из Америки, несколько задержался! Я Жозеф Рультабий! Зал разразился счастливым смехом. Все обрадовались появлению этого мальчика. Каждый ощущал, как огромная тяжесть свалилась с его совести. Даже дышать стало легче. Все сразу поверили, что он и в самом деле знает истину… что он поделится ею с ними… Однако председательствующий был в ярости. Он не привык к тому, чтобы публика выходила из-под его контроля. – Ах вот как! Вы и есть Жозеф Рультабий, – молвил он. – Что ж, молодой человек, придется проучить вас – по крайней мере, впредь будете знать, что с правосудием шутки плохи… Пока суд примет решение относительно вас, я, пользуясь данной мне властью, оставляю вас в распоряжении правосудия… – Но, господин председатель, я только об этом и мечтаю – быть в распоряжении правосудия… Я для того и явился сюда, чтобы отдать себя в распоряжение правосудия. Если мое появление наделало немного шума, прошу суд великодушно простить меня… Поверьте, господин председатель, вряд ли найдется другой человек, который питал бы столь же высокое уважение к правосудию, как я. Но что поделаешь, я вошел сюда, как мог… И он засмеялся. А вслед за ним засмеялся весь зал. – Уведите его! – приказал председательствующий. – Это неслыханная дерзость! Но тут вступился мэтр Анри-Робер. Он начал с того, что стал искать оправдания молодому человеку, доказывая, что им двигали самые лучшие побуждения, и дал понять председательствующему, как трудно обойтись без показаний свидетеля, ночевавшего в Гландье в течение всей таинственной недели, а главное, того самого свидетеля, который обещал подтвердить невиновность обвиняемого и сообщить имя убийцы. – Вы собираетесь назвать нам имя убийцы? – с сомнением в голосе спросил председательствующий. – Но, господин председатель, я только за этим и пришел! – воскликнул Рультабий. В зале раздались было аплодисменты, но энергичное шиканье судебных исполнителей моментально восстановило прежнюю тишину. – Жозеф Рультабий, – изрек мэтр Анри-Робер, – не значится в списках свидетелей, однако я надеюсь, что в силу данной ему власти господин председатель соблаговолит допросить его. – Хорошо, – ответил председательствующий, – мы его допросим. Но сначала закончим… Внезапно с места поднялся заместитель прокурора. – Может, все-таки лучше будет, – заметил представитель прокуратуры, – если этот молодой человек сразу назовет нам имя того, кого он считает виновным в преступлении. Председательствующий не без иронии согласился с этим предложением: – Если господин заместитель прокурора придает хоть какое-то значение показаниям Жозефа Рультабия, я не возражаю, пусть свидетель сейчас же назовет нам имя «своего» убийцы! Слово взял Рультабий. – Уверяю вас, господин председатель, – воскликнул он своим высоким, звонким голосом, – уверяю вас, что, когда я назову вам имя убийцы, вы поймете, почему я не сделал этого раньше половины седьмого! Даю вам честное слово! Слово Рультабия! Вы все узнаете, только позже. А пока я готов представить некоторые объяснения относительно убийства лесника… Господин Фредерик Ларсан, следивший за моей работой в Гландье, подтвердит вам, с каким тщанием изучал я это дело от самого начала и до конца. И пускай я придерживаюсь иного мнения, чем он, и убежден, что, арестовав господина Робера Дарзака, он лишил свободы невиновного человека, господин Фредерик Ларсан, я уверен, не подвергает сомнению мои благие намерения и понимает всю важность наблюдений, не раз подкреплявших его собственные! – Господин председатель, – сказал Фредерик Ларсан, – мне кажется, интересно и небесполезно было бы послушать господина Рультабия, тем более что мнения у нас с ним расходятся. Это заявление полицейского публика встретила одобрительным шепотом. Он принимал вызов. Поединок между этими двумя интеллектами, которые упорно искали решения трагической загадки и пришли к двум различным выводам, обещал быть любопытным. Так как председатель безмолвствовал, Фредерик Ларсан продолжал: – Итак, насколько я понимаю, мы согласны относительно удара ножом в сердце, который был нанесен леснику человеком, покушавшимся на жизнь мадемуазель Станжерсон; но раз уж мы расходимся во мнениях по вопросу об исчезновении убийцы в этот момент, занимательно было бы послушать, как Рультабий объясняет это бегство. – Конечно, это наверняка крайне занимательно, – заметил мой друг. Весь зал снова разразился хохотом. Председательствующий тотчас же объявил, что, если подобный факт повторится еще раз, он незамедлительно приведет в исполнение свою угрозу и прикажет очистить зал. – В самом деле, – произнес в заключение председательствующий, – понятия не имею, что в таком деле, как это, может располагать к веселью. – Я тоже! – вторил ему Рультабий. Сидевшие передо мною люди стали запихивать себе в рот платки, чтобы не расхохотаться… – Итак, – продолжал председательствующий, – вы слышали, молодой человек, что сказал господин Фредерик Ларсан. Как, по-вашему, удалось убийце бежать из этого злополучного угла? Рультабий метнул взгляд в сторону госпожи Матье, которая печально улыбнулась ему в ответ. – Раз госпожа Матье согласилась признать, что питала определенный интерес к леснику… – Изменщица! – воскликнул папаша Матье. – Уведите арестованного, – приказал председательствующий. Папашу Матье увели. – Раз она сделала такое признание, – возобновил речь Рультабий, – я могу сообщить вам, что по ночам она имела довольно частые беседы с лесником на втором этаже донжона, в комнате, некогда служившей молельней. Беседы эти особенно участились в последнее время, а именно – с тех пор как папашу Матье приковал к постели ревматизм. Укол морфия, предписанный по этому случаю, усмирял боль папаши Матье, давая ему возможность отдохнуть, а его супруге обеспечивал спокойствие на те несколько часов, когда она отсутствовала. С наступлением темноты госпожа Матье приходила в замок, закутанная в большую темную шаль, позволявшую ей скрывать свою личность и делавшую ее похожей на черного призрака, который тревожил временами ночной покой папаши Жака. А чтобы подавать знаки своему другу, госпожа Матье позаимствовала у кота матушки Молитвы, старой колдуньи, обитающей в лесу Святой Женевьевы, его зловещее мяуканье; лесник тотчас же спускался вниз и открывал своей возлюбленной калитку. Когда же начались работы по ремонту донжона, свидания все-таки продолжались в бывшей комнате лесника, расположенной в том же донжоне, так как новая комната, которую на время предоставили этому незадачливому сердцееду в самом конце правого крыла замка, была отделена от жилища метрдотеля и кухни совсем тонкой перегородкой. Итак, госпожа Матье только что покинула лесника, оставив его в добром здравии, когда случилось несчастье в том самом углу двора. Госпожа Матье и лесник, не имея более ничего сказать друг другу, вышли из донжона вместе… Обо всех этих подробностях, господин председатель, я узнал, изучив ранним утром следующего дня следы во дворе… Сторож Бернье, которого я поставил с ружьем за донжоном для наблюдения, о чем с моего разрешения он расскажет вам сам, не мог видеть того, что происходило на центральном дворе. Он появился там чуть позже, привлеченный револьверными выстрелами, и сам, в свою очередь, стал стрелять. Но вернемся к леснику и госпоже Матье, которых мы оставили в молчании ночи на центральном дворе. Они прощаются, затем госпожа Матье идет к открытой калитке, а лесник отправляется в свою маленькую комнатку, образующую выступ в конце правого крыла замка. Он уже почти достигает двери, как вдруг слышит выстрелы; обеспокоенный, он возвращается назад; он доходит до угла правого крыла замка, когда чья-то тень бросается к нему и наносит удар. Он умирает. Труп его тут же подбирают люди, которые думают, что это и есть убийца, а на самом деле уносят убитого. Что же тем временем делает госпожа Матье? Застигнутая врасплох выстрелами и заполонившими двор людьми, она съеживается во тьме, стараясь остаться незамеченной в глубине двора. Двор велик, и, находясь возле калитки, госпожа Матье могла бы выскользнуть незаметно. Но она не ушла. Она осталась и видела, как уносили тело. С сердцем, сжавшимся от вполне понятной тревоги, подталкиваемая тягостным предчувствием, она идет к вестибюлю замка и оглядывает лестницу, освещенную фонарем папаши Жака, ту самую лестницу, где лежит ее мертвый друг; она видит его и бежит прочь. Вероятно, она привлекла к себе внимание папаши Жака. Во всяком случае, он настигает черного призрака, который уже не раз обрекал его на бессонные ночи. Даже этой ночью, до того как свершилось преступление, он был разбужен криками Божьей твари и, выглянув в окно, заметил черного призрака… Он поспешно оделся – этим-то и объясняется его появление в вестибюле одетым, когда мы принесли туда труп лесника. Итак, стало быть, этой ночью он, несомненно, решил раз и навсегда покончить с наваждением и заглянуть в лицо призрака. А заглянув, узнал госпожу Матье. Папаша Жак – ее давнишний друг. Похоже, она призналась ему в своих ночных беседах и умоляла помочь ей в этот трудный час. Легко представить себе, в каком плачевном состоянии находилась госпожа Матье, только что видевшая своего возлюбленного мертвым. Папаша Жак пожалел ее и проводил через дубраву, вывел из парка и даже провел по берегу пруда до самой дороги на Эпине. Там ей оставалось всего каких-нибудь несколько метров до дома. А папаша Жак вернулся тем временем в замок и, прекрасно понимая, какое важное значение придаст суд факту никому не ведомого присутствия в замке возлюбленной лесника, попытался старательно скрыть от нас столь драматический эпизод этой и без того бурной ночи. Мне нет нужды просить у госпожи Матье и папаши Жака подтверждения своему рассказу. Я знаю, что все происходило именно так! И потому обращаюсь к господину Ларсану, надеясь на его память, он-то наверняка уже понял, каким образом я все это выведал, ибо видел меня на другой день утром изучающим двойной след, сохранивший отпечатки ног папаши Жака и мадам. – Тут Рультабий повернулся к госпоже Матье, стоявшей по другую сторону барьера, и галантно поклонился. – Отпечатки ног мадам, – пояснил Рультабий, – имеют удивительное сходство с «элегантными» следами убийцы… Госпожа Матье вздрогнула и с любопытством, к которому примешивался испуг, уставилась на юного репортера. Что он такое говорит? Как у него язык поворачивается? – У мадам очень элегантная ступня, длинная и, пожалуй, немного крупная для женщины. Она, вплоть до узкого мыска ботинка, вполне соответствует ступне убийцы… По залу пробежало легкое движение. Рультабий жестом успокоил присутствующих. Воистину казалось, будто он теперь ведет судебное заседание, командуя всеми. – Следует сразу же оговориться, – заметил Рультабий, – что это ровно ничего не означает и что полицейского, которому вздумается построить свое обвинение только на внешних уликах такого рода, не объединив их общей идеей, почти наверняка подстерегает судебная ошибка. У господина Робера Дарзака тоже следы убийцы, а между тем он не убийца!