Что происходило до пяти часов следующего дня – неважно. До пяти часов следующего дня мира не существовало. Возвращение в отель в ночном тумане. Эмоциональное истощение: одиннадцать часов сна. Медленное пробуждение. Запоздалый легкий обед. Выход, автобус, Бейкер-стрит, парк, в котором вот-вот зажгут газовые фонари. Мужчина и женщина бредут, взявшись под руки. Пошел мелкий дождик. В пять часов вечера я стоял перед домом № 45 по Авеню-роуд. Мне открыла экономка; она не заговорила со мной, и я не понял, колумбийка ли она. Мой гостеприимный хозяин спустился только через полчаса. Воображаю, что он тогда увидел: мужчина, чуть младше него, но отделенный несколькими уровнями иерархии (он – классический экземпляр колумбийского правящего класса, я – пария), сидел в его кресле для чтения, положив на колени круглую шляпу и держа в руках его книгу «От Боготы до Атлантики». Перес Триана увидел, что я читаю без очков, и сказал, что завидует. Одет я был… Во что же я был одет? Помнится, во что-то для более молодых, чем я, людей: рубашку с низким воротничком, сапоги, начищенные так сильно, что уличные фонари рисовали на их коже серебристую линию, преувеличенно пышный галстук. В ту пору я отпустил бороду, которая получилась редкой и довольно светлой, потемнее на бакенбардах и подбородке и почти незаметной на плотных щеках. При виде Переса Трианы я вскочил, положил книгу поверх остальных двух на столике и извинился, что взял ее. – Для того она там и лежит, – отозвался он. – Но пора уже заменить ее чем-то поновее, не правда ли? Вы читали последние вещи Буалева, Джорджа Гиссинга? Ответа он дожидаться не стал, разговаривал будто сам с собой. – Да, определенно пора сменить книги в гостиной: не могу же я обрекать каждого гостя на мою графоманскую писанину, тем более если ей уже несколько месяцев. А потом осторожно, словно выздоравливающего, взял меня под руку и отвел в еще одну гостиную, поменьше, в глубине дома. У книжного шкафа стоял человек с обветренным лицом, остроконечными усами и густой темной бородой. Он рассматривал кожаные корешки, а левая рука его покоилась в кармане клетчатого жилета. Услышав, как мы входим, он обернулся, протянул мне правую руку, и я почувствовал мозолистую кожу опытной ладони, твердость пальцев, знакомых и с элегантностью каллиграфии, и с восьмьюдесятью девятью способами вязать узлы. Наши руки столкнулись, словно две планеты. – Меня зовут Джозеф Конрад, – представился он. – Я хотел задать вам несколько вопросов. IX Признания Хосе Альтамирано И я заговорил. Еще как заговорил. Я говорил без умолку, отчаянно: рассказал ему все, всю историю своей страны, историю ее жестоких обитателей и их мирных жертв, историю ее потрясений. В тот ноябрьский вечер 1903 года, пока в Риджентс-парке резко падала температура и деревья подчинялись закону осеннего облысения, а Сантьяго Перес Триана наблюдал за нами с чашкой чая в руках – очки у него запотевали от пара всякий раз, как он наклонялся отпить глоток, – наблюдал, восхищаясь игрой случая, сделавшей его свидетелем этого события, в тот вечер я говорил так, что заткнуть меня было невозможно. Там я узнал, где мое место в мире. Гостиная Сантьяго Переса Трианы, сотканная из останков колумбийской политики, ее игр и вероломства, ее бесконечной и неизменно необдуманной жестокости, стала сценой для моего озарения. Господа присяжные читатели, дорогая Элоиса, в какой-то момент того ноябрьского вечера фигура Джозефа Конрада – вот он задает мне вопросы, а потом воспользуется моими ответами, чтобы написать историю Колумбии, или историю Костагуаны, или историю Колумбии-Костагуаны, или Костагуаны-Колумбии, – начала приобретать для меня неожиданное значение. Я много раз пытался отметить этот момент в хронологии моей жизни, и мне, разумеется, хотелось бы, описать его какой-нибудь громкой фразой Участника Великих Событий: «Пока в России Социал-демократическая рабочая партия разделялась на большевиков и меньшевиков, я в Лондоне открывал душу польскому писателю». Или: «Куба готовилась сдать в аренду Соединенным Штатам базу Гуантанамо, а в эту самую минуту Хосе Альтамирано делился с Джозефом Конрадом историей Колумбии». Но не могу. Такие фразы попросту невозможны, потому что я не знаю, в какой момент открыл душу и поделился историей Колумбии. Пока нам подавали печенье по боготинскому рецепту, испеченное служанкой Переса Трианы? Может, да, а может, и нет. Пока над крыльцом робко начинался мокрый снег и лондонское небо собиралось впервые за зиму завалить им живых и мертвых? Не знаю, не могу сказать. Но все это неважно, важна лишь догадка, которая тогда пришла мне на ум. Вот она: в доме № 45 по Авеню-роуд, при споспешествовании Сантьяго Переса Трианы, я отвечу на вопросы Джозефа Конрада, утолю его любопытство, расскажу ему все, что я знаю, все, что я видел, все, что я сделал, а он взамен достойно и правильно расскажет мою жизнь. А потом… потом произойдет то, что обычно происходит, когда жизнь человека оказывается записана золотыми буквами на доске судьбы. «История оправдает меня»[39][Знаменитая фраза Фиделя Кастро из речи в свою защиту, произнесенной на суде в 1953 году после нападения на казармы Монкада. – Примеч. пер.], – кажется, подумал я тогда (эту фразу я у кого-то стащил). На самом деле я имел в виду: «Джозеф Конрад, оправдай меня». Ибо я находился в его власти. Находился в его власти. А сейчас настала пора открыться. Не имеет смысла откладывать: я должен рассказать о своей вине. «Я расскажу вам совершенно поразительные эпизоды времен последней революции», – говорит один персонаж чертовой конрадовской книги. Так вот я тоже расскажу. Поэтому я возвращаюсь к пароходу «Юкатан». И Мануэлю Амадору. Мы с отцом познакомились с ним много лет назад на банкетах в городе Панама, устроенных Фердинандом де Лессепсом. Сколько лет было Мануэлю Амадору? Семьдесят? Семьдесят пять? И что делал в Нью-Йорке этот человек, знаменитый своей нелюбовью к путешествиям? Почему никто не пришел его встречать? Почему он так торопился и был так немногословен, почему казался таким напряженным, почему непременно хотел сесть на первый поезд до города Панама? Я вдруг понял, что он не один: все-таки кто-то явился его встретить и даже поднялся на борт (несомненно, чтобы помочь пожилому человеку). Это был Герберт Прескотт, второй суперинтендант железнодорожной компании. Прескотт работал в тех конторах, что находились в городе Панама, и мне показалось любопытным, что он не поленился преодолеть весь Перешеек, лишь бы встретить старого друга. Кроме всего прочего, он хорошо меня знал (мой отец несколько лет был главным рекламщиком компании), но ничего мне не сказал, когда я подошел поздороваться с Мануэлем Амадором. Я не придал этому значения, поскольку сосредоточился на докторе. Он выглядел таким дряхлым, что я инстинктивно протянул руку помочь ему с тяжелым на вид чемоданчиком, но Амадор быстрым движением отвел чемоданчик, и я не стал настаивать. Лишь много лет спустя я понял, что произошло тогда на причале железнодорожной компании. Мне пришлось долго ждать, чтобы выяснить, какое историческое содержимое находилось в чемоданчике, а вот что случилось в моем шизофреническом городе, я понял довольно быстро, всего за пару дней. Некоторые люди умеют читать действительность, а некоторые не умеют; кое-кто способен расслышать тайный шепот фактов лучше остальных смертных… С тех пор, как я увидел стремительное бегство Амадора с причала, я ни на миг не переставал о нем думать. Его нервозность читалась совершенно явственно, как и желание скорее попасть в город Панама. Красноречиво было и общество Герберта Прескотта, который несколько дней спустя (31 октября или 1 ноября, точно не знаю) ненадолго вернулся с четырьмя машинистами, и они увели все поезда, стоявшие в тот момент на вокзале в Колоне. Все видели, как составы уезжают пустыми, но ни у кого и мысли не возникло, что их отправляют не на обычное техническое обслуживание. Гринго ведь всегда отличались довольно странным поведением, и полагаю, даже очевидцы позабыли об этом событии через пару часов. Так или иначе, поезда ушли. Колон остался без поездов. Второго ноября, однако, у меня уже не получилось игнорировать очевидные факты. Пока я ждал в порту прибытия газет с каким-нибудь пассажирским пароходом, на горизонте возникло нечто совершенно иное: канонерка под американским флагом. Называлась она «Нэшвилл», пришла в рекордный срок из Кингстона и никак не заявила о своем прибытии в порт Колона («Нэшвилл» стал еще одним фактом, невинно стоящим на рейде в бухте и готовым к истолкованию). Для меня, одержимого наблюдателя, картинка полностью сложилась к утру: еще до зари в порту показались огни «Картахены», военного судна, и «Александра Биксио», судна торгового, – оба, разумеется, были такой же частью Колумбии, как Панама. К обеду – день стоял солнечный, тихие воды бухты Лимон мирно поблескивали, я собирался забрать Элоису из школы и вместе перекусить жареной рыбой и полюбоваться на корабли – все уже знали, какой на «Картахене» и «Александре Биксио» груз. Оказалось довольно легко выведать, что два эти судна, ветераны Тысячастодвадцативосьмидневной войны, доставили в Панаму пятьсот солдат под командованием генералов Хуана Б. Товара и Рамона Амайи. Ничего этого я не сказал Элоисе. Но перед сном успел связать внезапное и почти подпольное присутствие пятисот солдат с поездами, уведенными Прескоттом в город Панама. Перед рассветом я проснулся в полной уверенности, что сегодня там произойдет революция. Еще до наступления вечера, подумал я, Панамский перешеек – место, где мой отец пережил взлет и падение, место, где я с ним познакомился, влюбился и сам стал отцом, – еще до наступления ночи Перешеек объявит независимость от Колумбии. Мысль о разорванной карте напугала меня, как и предчувствие крови и смерти, свойственных всякой революции… Рано утром я надел хлопковую рубашку, фетровую шляпу и пошел к конторам железнодорожной компании. Признаюсь, я и сам не очень-то понимал, какие у меня намерения – если вообще у меня в голове были такие сложные штуки, как намерения. Но я знал, что в ту минуту нет в мире места лучше контор железнодорожной компании, нет другого места, где я предпочел бы находиться тем ноябрьским утром. Когда я туда пришел, то обнаружил, что каменное здание, больше похожее на тюрьму колониальных времен, опустело. Это было, в общем, логично: если на вокзале нет поездов, зачем нужны машинисты, дорожные рабочие, контролеры и даже пассажиры? Но я не ушел, не отправился никого разыскивать, потому что каким-то неведомым образом почуял: здесь что-то случится, до этих стен дотронулся Ангел Истории. В таких абсурдных рассуждениях я пребывал, когда в каменную арку вошли трое: генералы Товар и Амайя шагали бок о бок, почти в ногу, и их форма, казалось, вот-вот разлезется под неимоверным весом ремней, эполет, наград и сабель. Третьим человеком оказался полковник Джеймс Шейлер, суперинтендант железнодорожной компании, один из самых любимых и уважаемых американцев на всем Перешейке. Поздоровался он со мной приязненно, но встревоженно, поскольку явно не ожидал меня видеть. Но я не собирался уходить; я пропустил мимо ушей все намеки и косвенные увещевания и даже отдал честь генералам-консерваторам. В эту минуту где-то в другом конце здания застрекотал телеграф. Не знаю, упоминал ли я, что телеграф железнодорожной компании был единственным средством связи между Колоном и городом Панама. Полковник Шейлер ушел принимать сообщение. Он нехотя оставил меня наедине с генералами. Мы стояли в холле, едва защищенные от убийственной жары, которая, поскольку было уже больше восьми утра, начинала проникать в широкую дверь. Все молчали, каждый боялся сболтнуть лишнего. У обоих генералов брови были подняты, как у мальчишек, когда те подозревают, что продавец пытается их облапошить. И тогда я понял. Я понял, что полковник Шейлер и второй суперинтендант Герберт Прескотт состояли в заговоре, а доктор Мануэль Амадор был одним из его лидеров. Я понял, что заговорщики узнали о неотвратимом прибытии консервативного контингента на борту «Картахены» и «Александра Биксио», понял, что они попросили помощи (неизвестно у кого), и внезапный приход канонерки «Нэшвилл» – и есть эта помощь или ее часть. Я понял, что триумф или провал революции, в эту минуту начинающейся в городе Панама, зависят от того, смогут ли пятьсот солдат стрелкового батальона под командованием генералов Товара и Амайи сесть на поезд и добраться на другой конец перешейка вовремя, чтобы ее задушить, и понял, что заговорщики в городе Панама тоже это поняли. Я понял, что Герберт Прескотт увел пустые поезда из Колона по той же причине, по которой теперь, получив телеграмму легко вычисляемого содержания, полковник Шейлер пытался убедить Товара и Амайю сесть одним, без своей армии, в единственный поезд и спокойно ехать в город Панама. – Ваши люди догонят вас, как только я добуду поезд, обещаю, – уговаривал Шейлер генерала Товара. – А пока какой смысл вам оставаться здесь, на этой жаре? Так он и сказал, и я понял почему. Ровно в 9:30, когда генералы Товар и Амайя клюнули и сели в личный вагон господина суперинтенданта в сопровождении пятнадцати подчиненных, денщиков и адъютантов, я понял, что сейчас, прямо на вокзале, История свершит отделение Панамского перешейка и тем самым принесет горе, глубокое и непоправимое горе, Республике Колумбия. Господа присяжные читатели, дорогая Элоиса, настала пора признания, и я одновременно чувствую себя виноватым и горжусь: я понял все это, понял, что одного моего слова достанет, чтобы выдать заговорщиков, но я промолчал, промолчал так тихо, как никогда раньше, и молчание мое было самым что ни на есть пагубным и злонамеренным. Ибо Колумбия сгубила мою жизнь, и я хотел отомстить, отомстить своей стране и ее назойливой, деспотичной, преступной истории. Мне несколько раз выпала возможность донести о заговоре. Сегодня я спрашиваю себя: а поверил бы генерал Товар, если бы я, какой-то незнакомец, сообщил ему, что нехватка поездов – это революционная стратегия, что обещания отправить батальон следующим составом ложны и что, расставшись со своими пятьюстами людьми, генерал пойдет на поводу у революции и потеряет Перешеек из чистой наивности? Поверил бы он мне? Но вопрос этот риторический, поскольку даже и намерений подобных у меня не было. Я хорошо помню ту минуту, когда я увидел, как они (генерал Товар, генерал Амайя и их люди) садятся в роскошные вагоны полковника Шейлера, радуясь изысканному обращению, радуясь сокам и блюдам нарезанной папайи, которые подали им в ожидании отправления, радуясь, что наконец-то добились уважения от гринго. Дорогие читатели, не из цинизма, не из садизма и даже не из эгоизма я поднялся в вагон и настоял на том, чтобы пожать руки обоим генералам-консерваторам. Мною двигало нечто куда менее понятное и объяснимое: близость к Великому Событию и, разумеется, мое участие в нем, моя молчаливая роль в независимости Панамы, или, если быть искреннее, в несчастье Колумбии. У меня вновь появилась возможность – и даже ужасный соблазн – заговорить, и все же я этого не сделал: моя историческая и политическая судьба в ту минуту навсегда свелась к вкрадчивому, губительному, мстительному молчанию. Секунду спустя паровоз частного поезда полковника Джеймса Шейлера задымил и дал два глухих свистка. Я все еще пребывал в вагоне и в восхищении от вселенской иронии, жертвой которой стал, когда пейзаж за окном начал убегать назад. Я быстро распрощался, пожелал генералам удачи и спрыгнул на улицу Френте. Вагон увозил генералов, и вслед им махал самым лицемерным платком в истории полковник Шейлер. Я подошел к нему, и вдвоем мы предались любопытному революционному занятию: проводили поезд глазами. Задняя дверь вагона делалась все меньше, пока не осталось одно только черное пятнышко поверх рельсов. Потом осталось только облако серого дыма, а потом и его не стало: лишь железные линии упрямо, решительно уходили в зеленый горизонт. Не глядя на меня, словно обращаясь к кому-то другому, полковник Шейлер сказал: – Мне много рассказывали о вашем отце, Альтамирано. – Да, господин полковник. – Жаль, что с ним такое случилось. Он ведь стоял на правильной стороне. Мы живем в сложные времена. К тому же, я ничего не смыслю в журналистике. – Да, господин полковник. – Он хотел того, чего хотим все мы. Прогресса. – Да, господин полковник. – Если бы он дожил до независимости, то стал бы на ее сторону. Я был благодарен ему, что он не пытается кормить меня выдумками, недомолвками, умолчаниями. Я был благодарен ему, что он с уважением отнесся к моему таланту (таланту чтеца фактов, толкователя непосредственной действительности). Я сказал: – Он был бы сторонником строителей канала, кто бы его ни строил, господин полковник. – Альтамирано, – сказал Шейлер, – можно задать вам вопрос? – Задавайте, господин полковник. – Вы же знаете, что все это всерьез? – Не понимаю вас. – Вы же знаете, что люди рискуют жизнью? Я не ответил. – Я скажу проще. Либо вы с нами, с независимостью и прогрессом, либо против нас. И лучше решить это прямо сейчас. Эта ваша Колумбия – страна отсталая… – Колумбия не моя, господин полковник. – Вам кажется справедливым, что она и остальных держит в отсталости? Вам кажется справедливым, что люди должны страдать, только потому что эти воры из конгресса не смогли урвать себе кусок от канала? – Нет, не кажется, господин полковник. – Это ведь несправедливо? – Это несправедливо. – Отлично. Я рад, что тут мы с вами согласны, Альтамирано. Ваш отец был хороший человек. Он что угодно отдал бы, лишь бы увидеть канал. Mark my words, Альтамирано, mark my words[40][Помяните мои слова (англ.).]: канал будет построен, и построим его мы. – Построите, господин полковник. – Но для этого нам нужна ваша помощь. Патриоты, нет, герои города Панама нуждаются в вашей помощи. Вы поможете нам, Альтамирано? Мы можем на вас рассчитывать или нет? Кажется, я дернул головой, кажется, я кивнул. Так или иначе, судя по лицу и голосу Шейлера, он остался доволен моим согласием, и какой-то отдел в моем мозге, отвечающий за подлые инстинкты, тоже, поскольку жажда мести оказалась утолена. Проехала повозка, запряженная усталым старым мулом. Сзади сидел, свесив босые ноги, чумазый мальчишка. Он помахал нам. Но полковник Шейлер не увидел – он уже ушел. После этого назад возврата не было. Полковник Шейлер, видимо, обладал магическими способностями, потому что немногими словами он меня магнетизировал, превратил в своего союзника. В последующие часы меня, против моей воли, захлестнули воды революции, и я ничего не мог с этим поделать. Да, я определенно помню, что события почти не зависели от моей воли: вихрь – нет, смерч – событий безвозвратно закружил меня, и я начал задаваться вопросом, какой механизм выберет на сей раз Горгона Политики, чтобы залучить меня в свои пределы. Наивные генералы уехали в город Панама; в Колоне остался стрелковый батальон под командованием полковника Элисео Торреса, нагловатого человечка с детским, несмотря на усы, оттеняющие змеиный рот, лицом. Господа присяжные читатели, позвольте мне передать вам легкий, но от этого не менее заметный звук самой бесшумной революции в мире, марш в неизбежном ритме часов. Вам придется стать свидетелями этого невыносимого хода. Третьего ноября в 9:35 Герберт Прескотт получает в городе Панама телеграмму: «ГЕНЕРАЛЫ ОТБЫЛИ БАТАЛЬОНА ТЧК ПРИБУДУТ ОДИННАДЦАТЬ ТЧК ДЕЙСТВУЙТЕ ПЛАНУ». В 10:30 доктор Мануэль Амадор наносит визит либералам Карлосу Мендосе и Эусебио Моралесу, которым поручено написать Акт провозглашения независимости и Манифест временного правительства соответственно. В 11:00 генералов Товара и Амайю торжественно и сердечно принимают губернатор провинции Доминго Диас и семеро из числа самых выдающихся горожан. В 15:00 генерал Товар получает письмо, в котором ему советуют никому не доверять. Ходят слухи о революционных собраниях в городе Панама, и генерал обращается к губернатору Диасу с просьбой поручить суперинтендантам железной дороги немедленно перевезти сюда стрелковый батальон. В 15:15 Товар получает ответ на свою просьбу. Из Колона половник Джеймс Шейлер отказывается перевозить батальон под тем предлогом, что правительство задолжало железнодорожной компании крупную сумму. Товар, человек с тонким нюхом, хоть и медлительный, начинает чуять что-то странное и направляется в казармы Чирики, штаб-квартиру Национальной гвардии, чтобы подробно обсудить ситуацию с генералом Эстебаном Уэртасом, командующим этой самой гвардией. В 17:00 генералы Товар, Амайя и Уэртас садятся на сосновые скамьи перед входом в казармы, близ дубовых ворот. Товар и Амайя, обеспокоенные слухами, обсуждают, какие военные решения возможны без участия стрелкового батальона, павшего жертвой правительственных долгов. Тут Уэртас встает и под каким-то предлогом уходит. Генералы ничего не подозревают. Внезапно появляются восемь солдат с винтовками Гра. Генералы ничего не подозревают. В казармах генерал Уэртас приказывает капитану Марко Саласару арестовать генералов Товара и Амайю. Саласар в свою очередь приказывает солдатам осуществить арест. Генералы начинают что-то подозревать. В эту минуту восемь винтовок поворачиваются и нацеливаются им в головы. «Что-то тут не то», – говорит Товар, а может, Амайя. «Продажные твари! Предатели Родины!» – кричит Амайя, а может, Товар. Согласно некоторым версиям, дальше они хором восклицают: «Я так и знал!» В 18:05 на улицы города Панама выплескивается революционная манифестация. Слышны многоголосые крики: «Да здравствует свободная Панама! Да здравствует генерал Уэртас! Да здравствует президент Рузвельт!» И громче всего: «Да здравствует канал!» Напуганные военные-консерваторы заряжают оружие. Одного из них, генерала Франсиско де Паула Кастро, обнаруживают прячущимся в зловонном нужнике. Брюки у него не спущены, мундир застегнут на все пуговицы, так что приведенное оправдание (некое желудочное расстройство) неправдоподобно, и все же – причуды языка – упомянутый Франсиско войдет в историю как «обосравшийся генерал». В 20:07 полковник Хорхе Мартинес, командующий крейсером «Богота», стоящим на рейде в бухте охваченного революцией города, получает известия о том, что происходит на суше, и шлет доктору Манэулю Амадору, лидеру повстанцев, следующее послание: «Или мне отдают генералов, или я начинаю бомбить город». Возбужденный революцией Амадор теряет хладнокровие и отвечает: «Делайте что левая нога захочет». В 20:38 полковник Мартинес прислушивается к левой ноге, и та советует ему подойти поближе к берегу, зарядить орудия пятнадцатифунтовым снарядами и выстрелить девять раз. Первый снаряд падает в квартале Чоррильо, задевает Сунь Хао Ва (китаец, погибает от удара) и ложится в нескольких метрах от Октавио Пресьядо (панамец, умирает от инфаркта вследствие испуга). Второй попадает в дом Игнасио Молино (панамец, дома в момент попадания отсутствует), а третий задевает здание на 12-й Западной улице и убивает Бабьеку (панамец, жеребец першеронской породы). Снаряды с четвертого по девятый не производят никаких разрушений. В 21:01 революционное правительство, собравшееся в Центральном отеле города Панама, представляет флаг будущей республики. Его придумал сын доктора Мануэля Амадора (аплодисменты), а сшила супруга доктора Мануэля Амадора (аплодисменты, восхищенные взгляды). В 21:03 имеет место пояснение символики. Красный квадрат означает Либеральную партию. Синий квадрат означает Консервативную партию. Звезды, ну, звезды, они что-то вроде мира между партиями, или вечного согласия в новой республике, или что-то такое же красивое, тут нужно еще прийти к единому мнению либо, например, проголосовать. В 21:33 доктор Мануэль Амадор сообщает тем, кто еще этого не знал, о своей поездке в США с целью заручиться поддержкой американцев в вопросе отделения Панамы. Он рассказывает про некоего француза, Филиппа Бюно-Варилью, который дал ему несколько практических советов по проведению революции, а также чемоданчик со следующим содержимым: декларация независимости, образец политического устройства для новых стран и военные инструкции. Присутствующие восхищенно аплодируют. Уж французы-то, черт возьми, знают, как делаются революции. В 21:45 революционное правительство решает отправить Его Превосходительству Президенту Соединенных Штатов такую телеграмму: «ДВИЖЕНИЕ ОТДЕЛЕНИЕ ПАНАМЫ КОЛУМБИИ ОЖИДАЕТ ПРИЗНАНИЯ СТОРОНЫ ВАШЕГО ПРАВИТЕЛЬСТВА ЦЕЛЬЮ ПРОДОЛЖЕНИЯ НАШЕГО ОБЩЕГО ДЕЛА». Но заговорщики рано радовались. Революция еще не состоялась. Для этого не хватало моего вмешательства, побочного, избыточного и уж точно необязательного, как и мое предательское молчание, но навсегда отравившего меня, как холера отравляет воду. В ту минуту распятая страна (или новая воскресшая страна?) выбрала меня своим евангелистом. «Ты будешь свидетельствовать», – сказала она мне. И я свидетельствую. Утро 4 ноября выдалось пасмурным. Еще не было и семи, когда я вышел из дома, не попрощавшись с тобой, дорогая Элоиса. Ты спала, лежа на спине; я подошел поцеловать тебя в лоб и увидел первую примету, что день будет влажный и душный, у тебя в волосах – потные прядки прилипли к бледной шее. Позже я узнал, что в эту самую минуту полковник Элисео Торрес, назначенный командовать стрелковым батальоном, мочился под каштаном и именно там, опираясь одной рукой о ствол, узнал об аресте генералов в городе Панама. Он немедленно отправился в конторы железнодорожной компании и возмущенно потребовал у полковника Шейлера поезд, чтобы пересечь Перешеек вместе со стрелковым батальоном. Полковник Шейлер мог бы напомнить ему про договор Мальярино – Бидлэка – потом его много кто поминал – и про свою обязанность, согласно этому документу, сохранять нейтралитет в любом политическом конфликте, но он этого не сделал. Он просто ответил, что правительство еще не выплатило ему деньги, которые было должно, и к тому же полковнику Шейлеру, откровенно говоря, не нравилось, когда с ним разговаривали в подобном тоне. «Сожалею, но ничем не могу помочь», – сказал полковник Шейлер, пока я наклонялся поцеловать свою девочку (стараясь не разбудить) и, не исключено, думал при этом о Шарлотте и о счастье, отнятом у нас колумбийской войной. Дорогая Элоиса, я нагнулся и ощутил твое дыхание, и сокрушился о твоем сиротстве, и спросил себя, нет ли каким-то темным образом в твоем сиротстве отчасти и моей вины. Все факты – я со временем зарубил себе это на носу, точнее, жизнь зарубила – связаны между собой: всё есть следствие всего остального. В семь утра в конторах компании зазвонил телефон. Пока я медленно брел по кварталу «Кристоф Коломб», не спеша втягивал тяжелый утренний воздух и задумывался, каким станет лицо у моего шизофренического города на следующий день после начала революции, с вокзала города Панама трое заговорщиков пытались на расстоянии убедить полковника Элисео Торреса сдать оружие. «Подчинитесь революции и подчинитесь очевидности, – сказал один из них, не без изыска. – Гнет центральной власти сброшен». Но полковник Торрес не намерен был уступать сепаратистам. Он пригрозил напасть на город Панаму, пригрозил сжечь Колон, как некогда сжигал Педро Престан. Хосе Агустин Аранго, говоривший от имени революционеров, сообщил ему, что город Панама уже начал путь к свободе и не боится вооруженных столкновений. «Вашу агрессию сметет сила правого дела», – сказал он (колумбийцы всегда умели произнести великую фразу в нужный момент). Звонок внезапно прервался, поскольку полковник Элисео Торрес швырнул трубку с такой злостью, что отколол кусок деревянной столешницы. Эхо удара пометалось между высокими стенами контор и дошло до моих ушей (я был в порту, метрах в двадцати от двери в здание компании), но я не понял, не смог понять, что это за звук. Да и пытался ли? Думаю, нет: в ту минуту я находился в рассеянном состоянии, точнее, был полностью поглощен размышлениями о том, какого цвета бывает Карибское море в пасмурные дни. Бухта Лимон выглядела не частью неизмеримой Атлантики, а серо-зеленым зеркалом, и вдали на этом зеркале дрейфовал игрушкой броненосец «Нэшвилл». Чаек и плеска воды о пустые молы и пристани было почти не слышно. Колон походил на город в осаде. Он и был в осаде, конечно же, и там ему предстояло оставаться, пока солдаты стрелкового батальона патрулировали грязные улицы. Кроме того, революционеры в городе Панама прекрасно понимали, что ни о какой независимости не может быть и речи, пока правительственные войска находятся на территории Перешейка, и потому два города непрерывно перезванивались и с невероятной скоростью обменивались телеграммами. «Пока Торрес в Колоне, – сказал Хосе Агустин Аранго полковнику Шейлеру, – в Панаме нет республики». Около 7:30, когда я случайно проходил мимо продавца бананов, Аранго надиктовывал телеграмму Порфирио Мелендесу, главе движения за независимость в Колоне. Я спросил у продавца, знает ли он, что случилось на Перешейке, и он помотал головой. – Панама отделяется от Колумбии, – сказал я. Это был человек с известковой кожей, усталым голосом и гнилым дыханием, долетевшим до меня густой волной: – Я пятьдесят лет продаю бананы на железной дороге, патрон. Пока есть гринго при деньжатах, на остальное мне плевать. В нескольких метрах от нас Порфирио Мелендес получил следующую телеграмму: «КАК ТОЛЬКО ПОЛКОВНИК ТОРРЕС И СТРЕЛКОВЫЙ БАТАЛЬОН ПОКИНУТ КОЛОН ОБЪЯВЛЯЙТЕ НЕЗАВИСИМОСТЬ ПАНАМЫ». В здании железнодорожной компании раздавались звонки, стрекот, напряженные голоса, стук каблуков по деревянным полам. Хосе Габриэль Дуке, владелец и главный редактор Star & Herald, дал тысячу долларов на свершение революции в Колоне, и Порфирио Мелендес принял их незадолго до того, как на телеграф компании пришло следующее послание: «СВЯЖИТЕСЬ ПОЛКОВНИКОМ ТОРРЕСОМ ТЧК СКАЖИТЕ РЕВОЛЮЦИОННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО ПРЕДЛАГАЕТ ДЕНЬГИ СОЛДАТАМ И БИЛЕТЫ БАРРАНКИЛЬЮ ТЧК ЕДИНСТВЕННОЕ УСЛОВИЕ ПОЛНАЯ СДАЧА ОРУЖИЯ И ОБЕЩАНИЕ ВЫЙТИ БОРЬБЫ». «Он никогда не согласится», – сказал Порфирио Мелендес. И он был прав. Торрес устроил лагерь на улице Френте. Хотя это слишком громкое слово для палаток, поставленных на разбитой и вздыбленной мостовой. Прямо под салуном 4th of July и ломбардом Maggs & Oates расположились пятьсот солдат и, что вызывало живейший интерес, несколько вполне респектабельных женщин. Поутру они уходили и возвращались с котелками речной воды, беседовали между собой, тщательно сдвигая ноги под юбками и прикрывая рот рукой, когда смеялись. Так вот, в этот импровизированный лагерь пришли два посланца Порфирио Мелендеса, безусые юнцы в плетеных сандалиях, которым пришлось по дороге пялиться на коровьи лепешки, поскольку поднять взгляд на солдатских жен они стеснялись. Полковник Элисео Торрес взял из их маленьких рук письмо, второпях написанное на бланке железнодорожной компании. «Панамская революция хочет избежать бессмысленного кровопролития, – прочел полковник Торрес, – и, руководствуясь этим духом примирения и будущего мира, предлагает вам, многоуважаемый полковник, сложить оружие без всякого ущерба для вашего достоинства». Полковник Торрес вернул вскрытое письмо более молодому из двух посланцев (на полях остались жирные следы пальцев). «Скажите этому предателю, чтоб засунул революцию себе в жопу», – ответил он. Но потом передумал: «Нет, постойте. Скажите, что я, полковник Элисео Торрес, передаю: у вас есть два часа, чтобы освободить пленных генералов в городе Панама. В противном случае стрелковый батальон не только сожжет Колон, но и станет расстреливать без суда и следствия всех гринго, которые ему попадутся, включая женщин и детей». Господа присяжные читатели, к тому времени, как этот ультиматум добрался до железнодорожной компании, к тому времени, как самое чудовищное сообщение, что ему приходилось слышать в жизни, достигло ушей полковника Шейлера, я уже закончил беседу с продавцом бананов и прогулку по порту, уже увидел мимолетный блеск дохлых рыб, плававших боком у кромки пляжа, уже перешел пути, наступив ногой на рельсы и почувствовав при этом детскую радость, словно мальчишка, тайком сосущий большой палец, и теперь шел к улице Френте и втягивал воздух осажденного пустого города, воздух дней, меняющих историю. Полковник Шейлер тем временем вызвал американского вице-консула в Колоне, мистера Джесси Хаятта, и они вдвоем решали, стоит ли верить угрозам полковника Торреса или это просто бравада загнанного политикой в угол человека. Решали они недолго (образы детей с перерезанным горлом и изнасилованных колумбийскими солдатами женщин быстро пришли на ум). Так что несколько секунд спустя, пока я проходил мимо контор – еще не зная, что там происходит, – вице-консул Хаятт уже отдал распоряжение, и его секретарь, который не говорил по-испански, хотя прожил в Панаме больше двух лет, взбирался по лестнице, чтобы махать с крыши сине-бело-красным флагом. Теперь я думаю, что подними я тогда голову – увидел бы этот флаг. Но неважно: флаг, не нуждавшийся в моем свидетельствовании, развевался во влажном воздухе, а полковник Шейлер тем временем отдавал приказ, чтобы всех уважаемых американских граждан переправили в склад компании; броненосец «Нэшвилл», громко шумя котлами и взбивая карибскую воду, пришвартовался в колонском порту, и семьдесят пять морских пехотинцев, одетых в безупречно белую форму – сапоги до колен, винтовки наперевес, – сохраняя идеальный порядок, сошли на берег и заняли позиции в здании склада, на товарных вагонах, под въездной аркой, готовые защитить американских граждан от любого нападения. С другого конца Перешейка последовала немедленная реакция: узнав о высадке, доктор Мануэль Амадор встретился с генералом Эстебаном Уэртасом, тем, что арестовал генералов Товара и Амайю, и они решили отправить революционные войска в Колон с целью помочь морпехам. Не было еще и девяти утра, а шизофренический город Колон-Эспинуолл-Гоморра уже напоминал готовую взорваться пороховую бочку. Он не взорвался в десять. Он не взорвался в одиннадцать. Но примерно в 12:20 полковник Элисео Торрес явился на улицу Френте и под звуки горна приказал стрелковому батальону выстроиться в боевой порядок. Он намеревался уничтожить морских пехотинцев с «Нэшвилла», захватить немногие поезда, оставшиеся на вокзале, и пересечь Перешеек, чтобы подавить мятеж предателей родины. Полковник Торрес утратил слух: часы, по своему обыкновению, продолжали невозмутимо идти; примерно в час дня из ставки приехал генерал Алехандро Ортис и попробовал разубедить его, но полковник Торрес будто не услышал; генерал Орондасте Мартинес предпринял попытку в 13:30, но Торрес предпочитал оставаться в параллельной реальности, куда не долетали доводы рассудка. – Все гринго уже под защитой, – сказал генерал Мартинес.