Я сейчас же кинулся с агентами по адресу этого письма. Указанная квартира оказалась снята на имя вовсе не Витнеса, но в ней мы застали его мать. — Где Отто Витнес? — спросил я ее. — Отто нет. Он на днях уехал в Петербург. — По какому адресу он будет проживать в Петербурге? — Этого я не знаю, он мне не сказал. Мы стали производить обыск в квартире, но из похищенного у графа ничего не нашли. Мой Грундман заметил, однако, что старуха все как-то держит Библию в руках, не расставаясь с ней ни на минуту. Он попросил эту Библию и, перелистав ее, нашел письмо, запечатанное в конверт и адресованное управляющему графа Меллина. Отто в нем писал следующее: «Дорогой дядюшка. Отправлюсь сейчас на вокзал, еду в Петербург. Спешу вам ответить на сегодняшнее письмо. Рад, что охота от вас уехала. У нас тоже все спокойно. Огорчу вас лишь тем, что сообщу о смерти бедного Януса, умершего в субботу и похороненного пять дней тому назад, то есть в понедельник. Я был на похоронах и отнес ему на могилу наши слезы. Ждите моих писем из Петербурга. Ваш Отто». — Почему у вас это письмо? — спросили мы старуху. — Да сын просил отправить, а я все еще не собралась. Оставив у Витнеса засаду, я принялся за розыск Януса. Янус был нам нужен, так как по разъяснению моего агента, Грундмана, слово «слезы» на латышском языке часто употребляется по отношению к бриллиантам, а посему и Отто в своем письме говорил, конечно, о зарытых на могиле Януса драгоценностях. Были запрошены все данные о похоронах, произошедших в течение последних пяти дней. Запросы эти полицейское управление разослало в православную церковь, кирки, костелы и синагоги Риги. В нем мы интересовались, не хоронили ли за последнею неделю некоего человека по имени Янус. Но оказалось, что ни один Янус за это время не умирал и не был похоронен. Я был в недоумении, но священник Тромучкой церкви, человек из православных латышей, некий Меднис, посоветовал обратиться еще и к священникам двух расквартированных в Риге монастырей, Изборгского и Малоярославского. Оказалось, что в домашней церкви Малоярославского монастыря был отпет некий Отто, которого затем похоронил на кладбище солдат 4-й роты Иван Либус. А Отто этот, как ни странно, всегда именовался господином Янусом. Добыв эти сведения, я поехал к рижскому архиепископу Агафангелу, рассказал ему, в чем, собственно, состоит дело, и просил разрешения разрыть и осмотреть могилу Януса. Право, священник ответил мне весьма дипломатично: — Я не могу разрешить вам раскапывать могилу умершего христианина, так как это противно канонам нашей церкви. Но никому не возбраняется, конечно, привести могилу в порядок: возложить на нее плиту, подправить крест, увеличить насыпь. Если вам желательно произвести означенный ремонт, то с моей стороны препятствий вы не встретите. Я тотчас же проявил горячее желание заняться могилой господина Януса и, получив требуемое благословение, быстро покинул палаты архиепископа. Заручившись таким образом разрешением церкви, я с двумя своими агентами отправился на военное кладбище. Взяв постового и кладбищенского сторожа в качестве понятых и разрыв без труда могилу Януса, мы приступили к поискам. Срыв могильный холм и вытащив временный белый деревянный крест, мы на глубине примерно полуаршина, как раз под нишею креста, нашли большой стальной игольник. Он оказался набитым бриллиантами в россыпи разной величины, преимущественно по четверть и полкарата каждый. Составив протокол о найденном, мы снова водрузили крест на место, насыпали холм и привели могилу в первоначальный вид. Прошла неделя, другая, а Старая дева все не возвращался из Петербурга. Я послал еще раз агента Лейена с Евангелиями на мельницу, приказав ему на этот раз войти в усадьбу Витнера с противоположного конца дороги, словно бы он возвращается обратно с пустой сумкой. Но, как и в первый раз, Отто у брата не оказалось. Вскоре, однако, почтмейстер принес мне новое письмо Отто, адресованное опять к дядюшке. Из него оказалась, что Отто из Петербурга перебрался в Ревель, нанялся лакеем к барону М. и извещает дядю, что скоро будет работа. Мы тотчас кинулись в Ревель, без труда нашли борона М., и наконец Старая дева был арестован. К нему удивительно шла вышеуказанная кличка. Высокий, высохший человек, с лицом, абсолютно лишенным всякой растительности, чувствительный, сентиментальный и плаксивый, с писклявым бабским голосом, он положительно представлял собой яркий тип старой девы; если бы не мужское платье и обращение брата, в нем тяжело было бы заподозрить хоть что-то мужское. Отто Витнес был арестован и переведен нами в рижскую тюрьму. При допросе он решительно все отрицал. Так как арест его не мог оставаться тайной для его сообщников, то мы с агентами, не теряя времени, отправились на мельницу к брату Витнеса для производства обыска. Брат Отто был поражен, увидя со мной надзирателя Лейена, еще так недавно посещавшего его под видом смиренного продавца Евангелий. При нашем приезде на мельницу Витнес, почуя недоброе, схватил какую-то бумажонку и сунул ее в рот. Она была немедленно извлечена оттуда и оказалась запиской управляющего, сообщавшей племяннику, что от Отто нет сведений из Ревеля. Мы арестовали и этого брата Витнеса, хотя старательный обыск во всем помещении его, равно как на чердаках и в погребах, ничего не дал. По возвращении в Ригу мне доложили, что Отто Витнес покушался в камере на самоубийство и с этой целью расковырял себе вену на руке при помощи железки, снятой с конца шнурка собственного сапога. Покушение было сорвано, но, если судить по количеству крови, разлившейся по камере, лишь случайный приход надзирателя спас Витнеса от смерти. Он был перенесен в тюремную больницу, где врач обещал недели через полторы поставить его на ноги. Через несколько дней позвонил мне по телефону начальник тюремной больницы Авертянов и сообщил, что сегодня у матери Витнеса (при аресте Отто засада на его квартире была снята), посещавшей больного сына, при выходе из больнице была отобрана Библия, переданная ей сыном. Я сразу же попросил прислать мне святую книгу. Это оказался экземпляр обычного издания, небольшого формата, почти новый. Я стал внимательно перелистывать книгу, ища каких-либо знаков, подчеркнутых букв и т. д., но никаких признаков условного шифра не оказалось. Я задумчиво осмотрел книгу со всех сторон, как вдруг мне показалось, что вся масса листов не приклеена прочно к корешку переплета, а как-то ходит под рукой сама по себе. Мне вскоре удалось отделить ее от корешка, и на внутренней стороне последнего я заметил слегка подклеенную чистую белую бумажку. Осторожно отклеив ее от переплета и перевернув, я увидел на ней мельчайшую надпись. При помощи лупы я прочел: «Янус Либус 4-й роты Мало-Ярославского полка умер 5 ноября, похоронен на полковом кладбище. На его могилу отнес слезы». Под этой надписью был нарисован могильный крест, а над этим крестом стояла отметка крестика. Очевидно, мать сообщила Отто, что при обыске письмо его, адресованное дядюшке, было нами отобрано и Витнес вторично извещал управляющего о местонахождении бриллиантов. Я счел дело достаточно назревшим и приказал арестовать и управляющего Мейера. Агенты, ездившие для этого в имение графа Меллина, рассказывали, что граф возмутился задержанию своего Мейера и всячески противился его аресту как акту, ни с чем не сообразному, жесткому и ненужному. Но инструкции, данные мною моим людям, были категоричны, а посему, несмотря на протест графа, Мейер был уже арестован и привезен в Ригу. Через несколько дней, как только Отто Витнес оправился, я вызвал его к себе в кабинет. Тогда я без лишних слов решил осветить его судебною участь. — Вот, господин Витнес, я вызвал вас в последний раз на допрос. Хотите — сознавайтесь, хотите — нет, дело ваше. Я не стал бы вас зря вызывать, если бы в моих руках не были неопровержимые улики. Ваш дядюшка Мейер и ваш брат арестованы как ваши сообщники и сидят здесь. Они сознались уже во всем, рассказав — тут я шел на ура! — как вы ночью на лодке перевозили вещи. Старая дева недоверчиво улыбнулся. — Не думайте, что это я говорю вам зря, чтобы изловить вас. Повторяю, что они во всем сознались, и вот вам доказательства: они выдали и бриллианты, закопанные вами на полковом кладбище под крестом Януса. Вот они… — Я вынул из кармана игольник и, раскрыв перед лицом вора, сказал: — Вот записка Митера вашему брату, уличающая вас, вот ваше письмо из Ревеля дядюшке, вот ваша бумажка, подклеенная в Библию. Довольно вам? Помните, что чистосердечное признание уменьшит ваше наказание. Желаете теперь говорить или нет? Ну и, пожалуйста, решайте скорее, мне некогда! Старая дева, огорошенный уликами, увидя потерю бриллиантов и, вероятно, поверив в признание дядюшки и брата, счел невыгодным для себя далее запираться и, взяв истеричный тон, принес повинную. Со свойственной ему экспансивностью он, потеряв всякое чувство меры, принялся за самобичевание, не только осыпая себя самыми презрительными эпитетами и ругательствами, но и судорожно вырывая клочья волос из своей и без того не пышной белобрысой шевелюры. Во все время рассказа он проливал покаянные слезы, однажды чуть не схватил меня за рукав и не поцеловал со словами: «Едемте, едемте, господин начальник, скорее, отрывайте все закопанное, возвращайте имущество графу, не щадите нас, подлецов, иродов, мошенников! Так нам и надо, туда нам и дорога! Спасибо вам, господин начальник!» Не желая терять возбужденного настроения Старой девы и боясь, как бы не изменил он своего решения, я тотчас же по телефону заручился паровозом и теплушкой и, взяв четырех агентов, в обществе Отто Витнеса выехал по его указанию на станцию Хинденберг. Здесь в лесу недалеко от станции он привел нас к какому-то кусту и сказал: «Здесь». Много мы ломов и лопат разбили, но в конце концов разбросали уже изрядно подмерзшую землю и откопали большую крупную коробку из-под ланбриновского монпансье. В ней оказались в трубочку свернутые процентные бумаги, а на дне ее — два браслета с пустыми гнездами от камней. Камни эти Старая дева успел продать во время поездки в Петербург. Тут же рядом с жестянкой Ланбрина, в папиросной коробке, лежали записная книжечка графини с миниатюрой и часики. К сожалению, ударом лопаты был отколот краюшек миниатюры и разбиты часы. От этого куста Старая дева, ориентируясь по отметкам на деревьях, ветвям и прочим, одному ему известным приметам, повел нас дальше к следующему тайнику. Таких тайников оказалось штук десять, разбросанных на нескольких десятинах земли. Остается только удивляться, как это Витнес не перепутал топографии местности. Все похищенное было найдено, но, к сожалению, часть в исковерканном виде. Так, огромные серебряные блюда были разрублены на части, очевидно, для большего удобства при сокрытии. Мои предположения относительно самого процесса кражи вполне подтвердились. По признанию обвиняемых, дело происходило так: два брата Витнеса пробрались ночью в сад и, подойдя к стеклянной веранде, были нагружены ценной поклажей, сделанной им дядюшкой их, управляющим Мейером, который сам открыл дверь террасы ключами графа, взятыми из письменного стола. Ими же он открыл и несгораемый шкаф, из которого извлек ценности. Братья в несколько приемов перенесли поклажу от веранды к озеру, нагрузили лодку и, сняв цепь с замка опять-таки данным им Мейером ключом, переплыли на противоположный берег озера и взвалили все на поджидавшую их телегу. Один из них повез добычу, другой вернулся, привел замок лодки в прежний вид и отнес ключи поджидавшему его дядюшке, после чего последний, задвинув два засова и заперев веранду, вернулся в свои комнаты и лег спать как ни в чем не бывало. Все найденные вещи я отправил графу со своими старыми верными помощниками. Курьезно при этом отметить, что карикатурно скупой нрав графа изменил на этот раз своему хозяину. Обокраденный граф, получив все похищенные драгоценности обратно, расщедрился и на радостях дал моим помощникам гривенник на чай. Не менее своеобразную психологию проявил граф и по отношению к Мейру. Он принялся хлопотать за него, пытался всячески смягчить его участь. Сам Мейер не обнаружил особого раскаяния и, будучи давно уже очарованным графиней, с ненавистью и раздражением отзывался о виновнике постигшей его беды! Ну как тут не сказать после этого, что благодарность людская есть слово пустое. На грани безумия В один из ярких весенних дней, каковыми не изобилует наш хмурый Петроград, я жадно тянулся к Летнему саду — к этому чуть ли не единственному свежему оазису, затерявшемуся в душной столичной пустыне. Только что распустившиеся липы наполняли воздух бодрящим ароматом, ярко-изумрудные клейкие еще листочки блестели на солнце, и земля в их тени напоминала расстеленные в изобилии шкуры жирафов; пучки свежей, тонко пахнущей травы прорывались из черной, жирной земли; пруд, разбухший от весенних вод, отражал своей зеркальной поверхностью светло-изумрудное небо, то проплывет в этом зеркале перистое облако, то промелькнет озабоченный грач, тут же неподалеку воткнувшийся в вершину столетней липы… Особо режущим нервы звуком врывался в эту почти деревенскую идиллию металлический визг трамвайных колес на закруглениях у Марсова поля да пронзительные свистки финляндских пароходиков, бегающих по Неве и Фонтанке. Я свернул с главной аллеи и стал огибать пруд. Вдруг мое внимание остановилось на господине, сидевшем на одной из скамеек и, видимо, с наслаждением гревшемся на весеннем солнышке. Это был мужчина лет тридцати пяти, красивый, элегантно одетый, с чрезвычайно симпатичным и открытым выражением лица. Вся его поза выражала блаженство, по лицу пробегала светлая, счастливая улыбка, две пуговицы его жилета на животе были расстегнуты, очевидно, для пущего удобства. И мне послышалось даже чуть ли ни мурлыканье какой-то песенки, исходящее из уст этого, всем на свете довольного человека. Меня безотчетно потянуло к этой радостной фигуре, и я присел на ту же скамейку. Он окинул меня спокойным взором и, сладко потянувшись, промолвил, неопределенно кивнув в сторону: — Благодать-то какая! — Да, что и говорить, благословенный день! — немедленно согласился я. — Подумать только, — продолжал этот счастливый человек, — тысячи людей сидят сейчас по душным министерским конторам, банкам и без крайней необходимости проливают чернила, не ощущая при этом насущной потребности в солнце, воздухе, свободе и ничегонеделании. Вот безумцы-то! Они не торопятся жить, словно жизнь человеческая продлится для них не до восьмидесяти лет, а целое тысячелетие?! Я неопределенно пожал плечами: — Каждый понимает счастье по-своему. — То-то и дело, что никто не видит и не понимает своего счастья! — горячо возразил мне мой случайный знакомец. — А вы его понимаете? — О, еще бы! — радостно согласился он. — Я истинно его понимаю, не представляю без себя, своего рода, фамилии, то есть в лице моем вы видите самого счастливого человека в мире. Я внимательно поглядел на собеседника. Он широко улыбнулся, обволакивая меня добрым, ласковым взглядом. — Каким же это образом вам удалось поймать эту Синюю птицу? — поинтересовался я. — Очень просто: путем размышления и опыта я понял, что лишь истинная, полная свобода может составить земное счастье человека. С того времени я и являюсь ее горячим поклонником, носителем и прославителем. Я лишь разочарованно пожал плечами. — На вашем лице я вижу разочарование, — не унимался мой случайный собеседник. — Вы рассчитывали услышать нечто новое — и вдруг такое трафаретное понятие, такая ходульная истина? Не правда ли? — Да, вы не ошиблись, я ожидал большего, — признался я. Мой собеседник снисходительно улыбнулся: — Я понимаю вас. Свобода — это опошленное слово, склоняется во всех падежах чуть ли не всеми нашими поколениями. Конечно, она не может вам представляться истинным источником счастья, между тем это так. Беда в том, что люди, твердя это слово, как попугаи, и не пытаются на деле осуществить и использовать это понятие. И те, кто больше всего ратует за свободу, кто громче и убежденнее выкрикивает это пустое для них слово, зачастую становятся первыми рабами своей партии, общественного мнения, разъедающего честолюбия, политической карьеры и прочих глупых организаций и пустых стимулов, уничтожающих в корне малейшие проблески индивидуализма и свободы. Но если серьезно и безоговорочно проникнуться этим понятием, то смею уверить вас, что оно и лишь оно является истинным ключом человеческого счастья. — Я не совсем понимаю вас. Что называете вы серьезно и безоговорочно проникнуться свободой? — прервал я своего случайного знакомца. — Позвольте, я вам объясню, но для этого мне нужно будет сделать маленькое отступление. — Я вас слушаю, — согласился я и весь превратился во внимание.