— Видите ли, до тридцати лет моя жизнь была сплошным безумием, сплошной ошибкой. Строгое детство согласно принятой в нашем кругу системе воспитания, затем закрытое военно-учебное заведение со всякими прелестями суровой дисциплины, даже университет с бесконечно волнующими экзаменами, наконец, служба в министерстве с интригами, подвохами, относительно ранним вставанием и прочее. С проклятием я вспоминаю эти времена. Я крайне тяготился своей жизнью, но чуял определенно, что виной всему неудачно сложившиеся жизненные обстоятельства и что, будь у меня свобода в устройстве своего существования, я бы сумел найти счастье. Так, повторяю, продолжалось до тридцати лет. К этому времени умер мой отец, и я получил в наследство некоторый капитал, позволяющий мне осуществлять свои желания. Я немедленно принялся за реорганизацию своей жизни. Прежде всего, я устранил из нее всякие внешние препятствия в виде службы и всяких обязательств, затем я привел в строгий порядок свой внутренний мир. Я сказал себе: «К черту всякие условности, предрассудки и общественное мнение. Я должен устроить свою жизнь так, чтобы ни одной минуты в течение дня не зависеть ни от кого». Тогда я решил, что все двадцать четыре часа в сутках должны быть в моем полном распоряжении, а посему никаких приспосабливаний, объяснений, обязанностей и услуг. Никакого расписания дня. Все должно делаться само собой, под давлением лишь минутных фантазий. И так как вкусы мои относительно скромны, а средства — довольно значительны, то я достиг желаемого: я наслаждаюсь полной свободой и жизнь моя течет счастливо и безмятежно. Я не ведаю ни тревог, ни забот, у меня нет целей, нет неосуществленных желаний и один день не похож ни на любой другой. Я люблю путешествия, музыку, женщин, вкусную еду и тонкие вина. Вот, сидя здесь, на солнышке, я изобретал меню сегодняшнего обеда, вечером я поеду на Шаляпина, завтра, может, отправлюсь в Крым, а может, и на Черноморское побережье. Мне не приходится ни лгать, ни хвастать, ни скрывать что-либо. Я позволяю себе роскошь говорить людям до конца все то, что о них думаю. Впрочем, это свойство создало мне репутацию ненормального человека, и многие родственники мои, да и немалое количество бывших знакомых от меня отвернулись. Зато оставшиеся мне приятны и симпатичны. Я говорю всю правду в тех случаях, когда спрашивают мое мнение. Впрочем, бывают обстоятельства, когда, возмущенный человеческой злобой и низостью, я не нахожу нужным сдерживаться и с правдой своей вылезаю на позицию, не будучи о ней спрошенным. Вот, например, незадолго до вашего прихода ко мне на скамейку подсело какое-то чучело. Представьте себе женщину лет пятидесяти, намазанную, с наклеенными бровями, с коротко обстриженными по последней моде волосами, загнанно дышащую в перетянутом корсете, в короткой юбке, из-под которой виднеются кривые обрубки ног, в ажурных шелковых чулках… Ну, словом, глубоко возмутительное зрелище! Как тут было удержаться? Я ей и выпалил: «Послушайте, старая кикимора, неужели же вы рассчитываете пленить кого-либо?» Она яростно на меня взглянула и прошипела: «Болван!» Затем грузно встала и отправилась восвояси, снова показав мне свои ножищи на огромных французских каблуках. Я лишь укоризненно покачал головой. — А то вот был такой случай. Умер мой брат. Это был несчастный человек, обладавший женой — сущей мегерой. Притесняла она брата всю жизнь, ела, что называется, поедом, да еще при этом изменяла ему направо и налево. Она же его и в могилу свела. Когда брат умер, я раздумывал: идти на панихиду или нет? С одной стороны, нарушишь свой покой и душевное равновесие, с другой — важно проститься с телом. Пошел все-таки. При входе в квартиру покойного, уже наполненную родней и друзьями, послышались шушуканья, относящиеся, очевидно, к моему светлому пиджаку и галстуку. В то время я еще только начинал свою жизнь по-новому, а посему не был еще вполне забронирован от уколов общественного мнения. Этот неодобрительный шепот рассердил меня, а тут, как нарочно, началась еще комедия молодой вдовы, с криками, плачем, истерикой и обмороками. Глядел я, глядел да и не выдержал. Подошел к ней и злобно сказал: «Чего ты, стерва, ломаешься, сама загнала в гроб брата, получила его деньги и теперь симулируешь обмороки…» Ну, как вы понимаете, скандал получился огромный, и меня с тех пор зачислили в сумасшедшие… — Все это прекрасно, — сказал я, подумав, — но жить без цели, без достижений, наконец, без борьбы, право, скучно. — Жестоко ошибаетесь, как раз наоборот: иметь цель, стремиться к ней — вот истинная печаль и мука. Как бы ни заманчива была цель, но самый процесс ее достижения непременно сопряжен с борьбой, временными неудачами, то понижением, то повышением веры в успех — словом, с волнением. Что же тут хорошего? Да, наконец, и достигнув цели, вы не искупите пережитых неприятностей. Вы не блаженствуете, а обычно разочаровываетесь очень быстро и снова начинаете коверкать жизнь в погоне за новыми достижениями. — Относительно призрачности целей я, пожалуй что, и согласен, — сдался я. — Но осмелюсь утверждать, что самый процесс достижения и волнения, с ним сопряженные, — все это наполняет жизнь. Не будь их, и тебе быстро станет скучно. Нет ничего хуже, если все твои прихоти осуществятся по щучьему велению. Доказательством того вам хотя бы скучающие и бесящиеся с жиру американские миллиардеры. — Ваши миллиардеры в счет идти не могут именно потому, что они не живут, а бесятся с жиру, и происходит это от чрезмерных средств, а главное, от того, что иной жизни они и не знали с детства. Я говорю, конечно, о наследственных богачах. Эти люди, пресытившись всеми благами жизни, естественно, идут на эксцентричности и надеются испытать все то, что не дается деньгами. Те же из них, кто горбом своим создал себе миллиарды, те не бесятся с жиру, не тоскуют, а зорко управляют своим добром и живут припеваючи. Вот так и я. Тридцать лет моей жизни протекли если и не в бедности, то в вечном выживании и, если хотите, своего рода борьбе, и ныне, достигнув известного материального благополучия, я наслаждаюсь им, как умею, и с дрожью отвращения вспоминаю свои прежние годы борьбы. А для того именно, чтобы эта свободная жизнь мне не приелась, я охотно взрастил в своей душе способность ничего не жалеть сердцем, ни к чему не стремиться и жить лишь по инерции, памятуя строго, что жить человеку дано немного, что всех ждет смерть, что, как бы ты добродетельно ни изощрялся, как бы ни ломал головы, результат один: тридцать, много еще сорок лет, и всех нас червячок поточит. Стоит ли при таких условиях ухлопывать три четверти и без того короткой жизни на проблематичные достижения? Не лучше ли жить животной жизнью, повинуясь естественным своим инстинктам, не надевая на себя намордников и шор целей, что напяливает обычно на людей так называемая цивилизация. Конечно, выросший в чувственных традициях, унаследовав известные понятия и вкусы, я не ощущаю потребности в проявлении каких-либо своих инстинктов, могущих возбудить окружающих, но я отмел в сторону все то, что относится к области предрассудков и глупых условностей. Впрочем, благодаря чину я слыву в глазах людей, как я уже и говорил вам, ненормальным человеком. Вот уже десять лет, как я веду новую жизнь, и я счастлив: я здоров, приятно сыт, всем доволен. Все потребности мои, как физические, так и духовные, удовлетворяются по мере своего проявления. Да, я — счастливое животное, но еще я и счастливый человек, так как в некоторой степени ощущаю в себе потребности и духовного порядка. Я люблю музыку и часто наслаждаюсь ею в исполнении лучших мастеров этого дела; я люблю живопись, и в кабинете моем висит дюжина картин любимых художников, ласкающих мой взор; я люблю чтение, и к моим услугам огромная, отцовская еще библиотека, каковую я, наверное, не исчерпаю до конца своих дней. Чего же еще мне надо? Нет, повторяю, вы видите перед собою счастливейшего человека в мире, и право… Тут мой странный собеседник, не докончив фразы, сорвался вдруг с места и, не кинув мне даже прощального взгляда, помчался вперед, завидя на главной аллее грациозный силуэт какой-то девочки лет пятнадцати, в черном коленкоровом передничке, по виду не то портнишки, не то модистки. Сделав несколько петушинных подкидов, он присоединился к ней и, обогнув пруд и гранитную вазу, исчез с нею в чугунных воротах сада. Я встал и поплелся домой. На Волге Это было весной, в первых числах мая. Усевшись в Ярославле на самолетский пароход, я поплыл в Самару. Весна в этом году была ранняя, солнце припекало, и как удивительно легко дышалось на этом волжском просторе! Какая ширь, какая благодать, какие чисто русские масштабы! Пароход, чуть вздрагивая, уносил нас в невероятную даль, а перед очарованным взором летели, развертывались все новые и новые картины, одна лучше другой: изогнутой лентой тянулись дикие берега, поля, под легким ветром колыхались травы заливных лугов, словно устланных ярко-зеленым ковром. Другой же берег был высокий, с отвесными песчаными и глинистыми кручами. Сжатая меж берегами Волга, испещренная солнечными бликами, катила свои воды от северных русских равнин к далекому, южному, загадочному Каспию. То покажется, выплывет на горизонте трудолюбивый буксир, тянущий за собою караван барж, то проплывет свежепахнущая чонка, с неуместными, противно выглядящими конурками для людей и привычным уже, вечным чугунком над разложенными костром, то забелеет надутый парус, а иногда попадется и баржа, движимая бечевниками. И все так величаво, тихо, лепотно, никакой суеты, на всех мира хватает на нашем божьем просторе. А этот бодрящий воздух, а крики прожорливых чаек, а специфический привкус рыбы и нефти и отработанного пара. О! хороша ты, матушка Волга, красавица русская, и нет тебе равной в целом свете соперницы. Мы миновали Нижний, Казань, подошли к селу Богородскому, а потом стали приближаться к месту слияния Камы с Волгой. В этом месте дикая, многоводная Кама, собрав все воды северо-восточного угла европейской России, отдает их Волге, а быть может, и принимает в себя волжские воды. Вопрос этот, еще вызывающий сомнения — до того Кама своим протяжением и шириной мало походит на приток. Немногочисленные пассажиры высыпали наружу и, подобно мне, стали любоваться темными водами Камы, резко отличными от волжских. Оторвавшись наконец от величественного зрелища, я отошел от борта и, повернувшись, увидел господина, развалившегося в плетеном кресле, вытянувшего ноги и без шляпы, купающегося в горячих лучах ослепительного солнца. Это был человек лет тридцати пяти, хорошо одетый, холеного вида. Его глаза были полузакрыты, на губах играла улыбка. От всей фигуры его так и веяло каким-то блаженством, покоем и ленью. Я заметил даже, что две нижних пуговицы его жилета были расстегнуты, очевидно, для вящего удобства. Увидя меня, он прокурлыкал: — Господи, какая благодать, и умирать не хочется! — А разве вы собрались умирать? — сказал я, улыбнувшись. — Собраться не собрался, а ведь придется когда-нибудь? — Вы далеко едете? — спросил я его. — Да как вам сказать. Билет у меня до Астрахани, но высажусь я, наверное, или в Самаре, или в Саратове, а может, и раньше. Этот ответ немного удивил меня, но я не стал расспрашивать. — Я чувствую определенный прилив аппетита. Следовало бы позавтракать. А вы уже поели? — спросил он меня после недолгого молчания. — Нет еще! — Так, может, не откажетесь вместе со мной? — спросил он неуверенно. — Отчего же, с удовольствием! — охотно согласился я. Мой попутчик оживился, подобрался в кресле, потер радостно руки и, скорчив плотоядную физиономию, продолжил: — Но предварительно следует изучить меню. — Отлично, — поддержал я своего нового знакомого, — но предлагаю отказаться от трафарета — на Волге еда должна быть волжской. — Конечно, конечно! — И, подумав с минуту, он сказал: — Что скажете вы против такой загогулины: сначала не еда, а прелюдия к еде в виде десятка раков на брата, с кусочками тонко нарезанного черного хлеба, намазанного сливочным маслом? Теплая раковая шейка с холодным маслом на хлебе, право, это пища богов! Затем по мисочке зернистой икры, приправленной зеленым лучком, со свежей булкой, а под нее графинчик ледяной водки. Затем можно куска по два белой осетрины с провансалем и к ней бутылочку шабли. Труднее всего со сладким — выбора нет. Впрочем отчего бы не съесть по вареной груше, облитой горячим хересом и присыпанной нарезанным миндалем? Как вы думаете? — Что ж, можно и по груше. — Одобряете?! — оживился он. — Ну и отлично! Право, горячая, сладкая груша после холодного будет недурна. И все это мы зальем чашечкой черного кофе и залакируем доброй сигарой. Итак, благословляете? — Обеими руками. Мой знакомец не стал мешкать и немедленно явившемуся на наш зов человеку приказал: — Вот что, голубчик, накрой-ка нам здесь, на открытом воздухе, завтрак. Он перечислил ему все в точности так, как говорил мне, и принялся затем нетерпеливо ждать. Раков мы ели молча. Икру с приятным мычанием. За осетриной разговорились. Под грушу разоткровенничались. — Господи ты боже мой, — убийственным голосом говорил мой попутчик, пуская клубы дыма ароматной сигары и расстегнув уже чуть ли не все пуговицы своего жилета. — И право, какие же люди глупцы! Люди сами отравляют себе свое земное существование какими-то заботами, расчетами, стремлениями. Один делает карьеру, другой стремится разбогатеть во что бы то ни стало, третий сохнет от любви. Ну куда еще ни шло бедным, обиженным людям, у них-то борьба за существование и все прочее, но сколько обеспеченных и даже богатых людей не умеют пользоваться жизнью и сами себе ее пакостят. — Ну, все зависит от того, — возразил я, — как понимать жизнь. — Ну, как вы там ее ни понимайте, но не подлежит сомнению, что отсутствие забот и острых волнений должно быть дорого каждому. — Да, но как избежать их?! — в недоумении воскликнул я. — Не так трудно, как кажется, — решительно возразил мой собеседник. — Но а все-таки точнее! — не сдавался я. — Прежде всего, видите ли, нужно любить свободу. Не следует обзаводиться движимой собственностью, по возможности не считаться с общественным мнением и быть до известной степени эгоистом. Вот и все! — Простите, но это только слова, — как бы даже немного обиделся я на столь простой рецепт счастья. — Какие такие слова?! Это учение жизни. Хотите, если вам не скучно, я расскажу вам, как счастливо устроил я свою жизнь? — Пожалуйста, я слушаю. — Итак, вот что я вам скажу, — степенно начал мой новый знакомец. — Люди, не понимающие всей сладости жизненной свободы, не просто глупцы, они по сути своей есть сумасшедшие. Ведь посмотрите, как прекрасен мир, особенно когда на душе у тебя спокойно и беззаботно, когда ты являешься полностью хозяином своего времени, когда во власти твоей возможно осуществить малейшие фантазии, тебя посетившие… Эх, жизнь в такие минуты, право, хорошая штука! — Ответьте мне, пожалуйста, — прервал я расфилософствовавшегося собеседника, — на один вопрос, сильно затрагивающий меня. Почему вы сказали, что билет у вас до Астрахани, а выйдете вы то ли в Самаре, то ли в Саратове?» Он улыбнулся и сказал: — Видите ли, чтобы ответить вам на этот вопрос, я должен сказать о себе несколько слов вообще, чтобы вы хоть немного меня узнали. — Пожалуйста, сделайте одолжение, я вас слушаю, — быстро согласился я, снедаемый, если честно, банальнейшим любопытством. Потянувшись сладко, мой новый знакомец продолжил так: — Являясь человеком своего времени, своей печальной эпохи, мне приходится тянуть общую лямку со всеми. Вернее, мне пришлось устроить свою жизнь так, как того требовали обычаи моей среды, то есть, кончив университет, я устроился в Петербурге в одно из министерств, женился, народил двоих детей, обзавелся кругом скучных знакомых… Словом, живу, как многие. Но вы не поверите, до чего ужасен этот трафарет! Эти жизнерадостные физиономии моих начальников, эти служебные интриги и подвохи, эта зависть и сплетни людей моего круга! Все это до того успевает наскучить за зиму, что чуть наступает весна, как я даю себе встряску, без которой я бы не стал дальше жить. То есть каждый год я на двадцать восемь дней отрешаюсь от удручающей рутины, порываю с ней и всецело отдаюсь самому себе. Семью я отправляю на дачу, куда-нибудь в Шувалов-ку, Паргышево или Тарханы, а сам удираю куда попало. В одном-единственном пиджаке, с маленьким чемоданчиком я брожу в течение двадцати восьми дней моего отпуска по России без цели, плана, маршрута, не читаю ни одной газеты, не пишу ни одного письма, и, надышавшись воздухом, искупавшись в солнце, пережив несколько интересных встреч, увлечений, а иногда и забавных приключений, я, полный сил, отдохнувший, возвращаюсь восвояси и снова до будущего года принимаю на себя скучный образ добродетельного мужа, примерного отца и движущего карьеру чиновника. — Но для чего же прибегать к подобным эскападам, — возразил я, — когда Крым, Кавказ, море вообще или имение могут дать вам и солнце и воздух? Мой собеседник пожал плечами: — Крым? Кавказ? Море? Да разве там не то же, что и в Петербурге? Все эти курорты суть есть копии наших скучнейших петербургских салонов, наполненные все той же грустной толпой. Встретишь тех же тоскливых знакомых, заведешь те же бессмысленные споры, поразишься тому же общественному мнению, послушаешь все те же пересуды… Нет и тысячу раз нет! Здесь никому не видимый, завися лишь от себя самого, я живу и делаю буквально то, что хочу. У меня нет часов, нет расписания дня. Двадцать восемь дней в году я живу, как чистый цыган, и наслаждаюсь этой жизнью. Быть может, во мне и говорит цыганская кровь, что обильно течет в моих жилах, но отнимите от меня возможность праздного шатания хотя бы месяц в году, и я захирею и быстро протяну ноги. Вот, например, в прошлом году я поехал на Соловки, а очутился в Нахичеване. И все это по одному лишь велению души. Я наметил было Соловки, так как вообще люблю нашу северную природу, особенно ранним летом: изумрудная зелень, блестящие стволы берез, широкая тундра как-то мне ближе всего. Словом, я поехал на Соловки. На перегоне между Вологдой и Архангельском, в поезде, я познакомился с молоденькой, очаровательной женщиной, ехавшей из Нахичевани в Соловецкий монастырь для искупления данного ей самой обета во время какой-то тяжелой болезни. Барынька была до того чудесна и в моем вкусе, что я просто потерял голову. Из ее рассказа выяснилось, что муж ее — инженер, служащий в Нахичевани, весьма ревнивый и упрямый субъект. Так, будучи вынужденный отпустить жену на паломничество, он с путеводителем в руках вычислил с точностью до часу время, потребное ей на поездку, что, по его мнению, составило восемь дней и десять с половиной часов. Знаете у нее были такие зеленые глаза, свойственные обычно коварным и бессердечным женщинам. Лили — ее так звали — была полна решимости добраться до монастыря и откровенно дала мне понять, что до исполнения обета она грешить не собирается, а позже у нее уже и не будет времени, так как она связана брачными узами и не собирается ввергать мужа в расстройство. Что было делать? На Соловки она мне ехать с собой не позволила, дабы не смущать ее покоя, и наконец мы выработали такой план. Я останусь в Архангельске на два дня и, дождавшись ее возвращения, немедленно отправляюсь с ней обратно в Нахичевань, что даст мне возможность провести с ней три дня и три ночи в блаженстве и упоении. Так мы и сделали. В Нахичевани она была встречена мужем, который и увез ее куда-то за город на дачу, а я вынужден был на обратном пути выйти в какой-то кубанской станице и провести там, не без приятности, прошу заметить, остальные дни моего отпуска. И вот теперь я взял билет до Астрахани, намереваясь осмотреть всю Волгу, но за эти двое суток она успела поднадоесть мне, и надо думать, что до Астрахани я не доеду. Я проведу еще эту ночь на пароходе, так как мне бросилась в глаза привлекательная горничная, с которой я попытаю свое счастье, но завтра утром я сойду на берег, если, конечно, пароход не запоздает до полудня. — А что же будет дальше? — удивился я. — А почем я знаю? Быть может, мне придет фантазия добраться до Сочи, а там пешком пройти до Батума по дивному Черноморскому побережью? Может, затем, познакомившись с какой-нибудь милой пастушкой, я обоснуюсь на несколько дней в далекой глухой деревушке? Этого никто не знает, и прежде всего я сам. В этом-то и есть пример моего существования. Обильный завтрак, выпитое вино и водка да опьяняющий речной воздух утомили меня, и я вскоре отправился на часок в каюту, где и прикорнул. Мой же попутчик в течение дня наслаждался красивыми видами, совершенно не замечая однообразной пароходной жизни, а на следующее утро, когда пароход наш пристал к одной из многочисленных пристаней, обильно разбросанных по здешним берегам, он подошел ко мне все в том же пиджаке и с чемоданчиком в руках, протянул руку и торопливо проговорил: — Я выхожу здесь. Знаете, чудесное местечко, все как-то приветливо улыбаются, да и незнакомки на пристани одна лучше другой. Будьте здоровы! И с этими словами он побежал по сходням. Мы отчалили, берега стали как-то стушевываться, но была еще мне видна фигура моего странного попутчика, успевшего уже затеять флирт на пристани с какой-то волжской красавицей. Влопался! Всякий раз как Александру Ивановичу Доленгову удавалось благополучно сплавить молоденькую жену, Мафочку, на дачу в новый Петергоф — это радостное для него событие происходило в средних числах мая, — он вздыхал с облегчением и судорожно принимался наверствывать впустую потерянное время, усердно посещая увеселительные и злачные места веселящегося Петрограда. Полюбившимся местом его был «Аквариум». В этом году все шло обычным порядком: Мафочка в мае переселилась на дачу, а Александр Иванович весь июнь беспрепятственно наслаждался своей свободой, изредка, приличия ради, навещал жену в Петергофе. И вот вдруг в первых числах июля Мафочка соскучилась, примчалась в Петроград и потребовала от мужа развлечений. Тщетно Александр Иванович изобретал программы удовольствий! Он говорил: