— Знаешь, Мафочка, пойдем-ка мы вечером в летний буф на «Веселую вдову», а после спектакля прокатимся по островам. — Вот тоже! Твою «Веселую вдову» я слышала уже четыре раза, а острова меня не прельщают. Что они по сравнению с Петергофом? — А то, может, пойдем поужинать к Фелистену? — Нет, это все скучно! А знаешь, Шура, ты бы свез меня в какое-нибудь запретное место, куда дамы обыкновенно не ездят, ну, скажем, хотя бы в «Аквариум» Александр Иванович так и подпрыгнул: — Что ты, что ты, Мафочка, это невозможно, это неприлично, разве дамы ездят в «Аквариум»? — Конечно ездят, вот Лили ездила туда с мужем и уверяла, что страшно весело. — Ну-у-у, Лили! Нашла кого слушать, ты же знаешь эту шальную женщину! — Нет, Шура, я хочу в «Аквариум». — Полно, детка, уверяю тебя, что там и вовсе не весело. — Неправда, весело, весело, весело!!! Спорить было бесполезно, и Александр Иванович, зная свою жену, подчинился! Вечером они подъезжали к «Аквариуму», где Александр Иванович был необычайно предупредительно встречен. Администрация и лакеи ему кланялись как старому знакомому, и кто-то в придачу назвал его даже по имени отчеству. Александр Иванович вертелся как на иголках, делал удивленное лицо, не всегда мог объяснить Мафочке назначение той или иной остротки… Но, увы, все потуги были напрасны. Мафочка сразу взяла его под подозрение: — Послушай, Шура, ты, право, здесь как дома. Все тебя знают, все тебе улыбаются. Александр Иванович как-то неестественно визгливо рассмеялся и пробормотал что-то нечленораздельное. — Что ты там такое говоришь, Шура? — Да так… Ничего особенного. Я говорю, что, возможно, меня и помнят здесь еще по далекому холостому времени. Мафочка недоверчиво покосилась на мужа, но промолчала. В саду им навстречу попалась какая-то рыжая, сильно накрашенная женщина и, завидя Александра Ивановича, приветливо ему закивала. Александр Иванович сердито отвернулся и, как бы ища у жены сочувствия, пробормотал: — Вот до чего пьяна, что в глазах двоится, принимает меня, очевидно, за кого-то другого! Мафочка поджала губки, но опять промолчала. — А это что такое, Шура? — сказала она, указывая на ресторан. — А это, Мафочка, ресторан, где публика собирается после театра. — Ах, как это интересно! Я тоже хочу здесь поужинать! — Что ты, что ты, Мафочка, здесь такие дебоши и оргии проходят, что разве можно? Люди бутылками швыряются, иногда дерутся, бранятся, что ты, господь с тобой, тебе нельзя здесь быть. — Нет, Шура, я сюда для того и приехала, чтобы все видеть. Непременно после театра будем ужинать. — Да, Мафочка, но… — Никаких «но», прошу тебя не спорь, иначе я расплачусь, тебе же хуже будет! Перспектива очутиться в «Аквариуме», где каждая собака его знала, под руку с рыдающей женщиной вовсе не улыбалась Александру Ивановичу, и волей-неволей ему пришлось уступить. Теперь все его мысли были сосредоточены лишь на том, как бы подыскать укромное местечко для ужина, чтобы по возможности меньше быть видимым окружающим. — Ну хорошо, идем в театр, сейчас начнут, а в антракте я сбегаю занять заранее столик. Они усаживались в театре как раз при поднятом занавесе. Оркестр сыграл какую-то мелодийку, и на сцену выкатилась блондинка со скромно опущенными глазами, в розовом костюме беби, в белых шелковых чулках и кружевном капоре на голове. — Ах, какая куколка! — шепнула Мафочка на ухо мужу. Но куколка вдруг неожиданно вильнула задом, повернулась несколько в профиль и низким, осипшим голосом запела: — Люблю мужчин я рыжих, коварных и бесстрашных… Песенка куколки показалась Мафочке странной. — Такая душка, а поет такие глупости! Кончив свой напев, девица, несмотря на весьма жидкие аплодисменты, трижды выбегала кланяться. Куколку сменила какая-то весьма наглая француженка в странном костюмчике, напоминающая французского пажа. Симулируя клокочущий темперамент, она закрыла в экстазе глаза, тряхнула головой и, подняв сложенные руки к подбородку, запела полуговорком. После француженки появилась огненная испанка с красным шарфом через плечо и бубном в руках. Она принялась словно в бешенстве носиться по сцене, страшно таращила глаза, скалила зубы и кончила свой танец тем, что, упав на одно колено, вытянула другую ногу вперед, а откинув тело назад, но не застыв в подобной позе, свалилась на бок. В зале послышался хохот. Наконец отделение кончилось, Александр Иванович, глубоко вздохнув и порекомендовав Мафочке сидеть смирно и не оглядываться по сторонам, отправился хлопотать со столиком. Едва он скрылся, как какая-то размалеванная девица с огромной шляпой подсела к Мафочке справа и без всякого вступления проговорила: — Ты, видимо, здесь новенькая. Так послушай моего доброго совета, брось Сашку, он тебя до добра не доведет. Такой он подлец — всегда и непременно надует, один обман от него, да и только! Мафочка в ужасе шарахнулась влево и чуть не сшибла неизвестно откуда подсевшую к ней другую девицу. Та прошипела: — Чего ты на меня лезешь как шальная? — И, помолчав немного, добавила: — Ты это напрасно мартяжишь моего Шурку, если что, так и знай, я тебе за него глаза твои бесстыжие выцарапаю. И, проговорив это, обе девицы так же неожиданно испарились, как и появились. Вскоре вернулся Александр Иванович. — Хоть с большим трудом, но все же столик добыл, — сказал он весело, но, взглянув на Мафочку, тотчас же увял. У Мафочки лицо пошло все пятнами, губы дрожали, а пальцы теребили батистовый платочек. — Сейчас же уходим, негодяй! — процедила она сквозь зубы. Александр Иванович, не спрашивая объяснений, покорно подставил руку и с гордо поднятой головой повлек жену к выходу из театра. Впервые он спрашивал себя: «Что же это могло произойти без меня?» При выходе из сада знакомый швейцар, приподняв фуражку, поклонился: — Прикажете крикнуть Степана? — И, не дождавшись ответа, заорал во всю глотку: — Степан, подавай для Александра Ивановича! Подкатил лихач, с трудом осаживая серую в яблоках лошадь. Как во сне усадил Александр Иванович жену и бочком поместился с ней рядом. Хотел было обнять ее за талию, но Мафочка брезгливо отодвинулась и прошипела: — Не смейте меня трогать! Едва отъехав, Мафочка не выдержала и разрыдалась. Всхлипывая, она накинулась на мужа: — Ах, подлец, подлец! Я всегда подозревала это, но сегодня убедилась окончательно! — Да перестань же, Мафочка, что ты там узнала, что за глупости? — Не смейте еще оправдываться, негодяй! Вы мне противны! — Да в чем же оправдываться? Я ровно ни в чем не виноват. — Ах, не виноват! Так на тебе, мерзавец! — И Мафочка, истерично взвизгнув, закатила мужу звонкую оплеуху. Лихач Степан полуобернулся к Александру Ивановичу и, выразительно покачав головой, прошептал: — Эх, Ляксандр Иванович, много лет тут с вами прокатались, а этакой ядовитой еще не попадалось! С Мафочкой сделалась истерика! Бедная Нюша В третьем часу дня Нюша продрала глаза, потянулась, зевнула и тотчас заметила, что с постели на пол полетела какая-то бумажка. Нагнувшись, она увидела вчетверть сложенную трехрублевку. «Ишь, тоже какой вежливый кавалер, — подумала она, — тихонько встал, не разбудил, а уходя под утро, еще оставил на гостинец, не все нахалы, попадаются и хорошие люди!» Нюша окинула комнату взором, все было в ней давно знакомо: и жиденький столик в углу с небольшим зеркалом на нем и двумя вазочками по бокам с помятыми искусственными цветами, и карточка, висящая у кровати, изображавшая какого-то офицера со свирепо вытаращенными глазами и сильно закрученными усами. Откуда взялась эта фотография у Нюши, она и сама не помнила хорошенько, но повешена она была с определенной целью, так сказать для форсу. Этот невиданный ей христианолюбивый воин сходил то за брата, то за жениха, смотря по обстоятельствам, и не раз поднимал значимость Нюши в глазах навестивших посетителей. В комнате было накурено, пахло сладкими скверными духами, по полу рассыпаны были окурки, на стульях валялись скомканные белье и платья. Голова трещала после вчерашнего напитка, а за стенкой слышалась визгливая ругань «барышень». Нюша медленно встала, намочила полотенце водой и обвязала им голову. Затем подняла с пола деньги, положила их на ночной столик, собираясь спрятать. С этой целью она вытащила из-под кровати набитый сундучок, повидавший жизнь, и раскрыла его. Сундучок этот был, так сказать, заповедным ларчиком, в нем она хранила все то, что дорого ей было по воспоминаниям, и все, что представлялось ей до известной степени ценным. И чего только не было в нем! Целый ассортимент пестрых коробок с картинками на крышках, частью пустых, частью заполненных разными лоскутками, катушками и лентами. Тут же виднелись бисерное пасхальное яйцо, нераскрытый флакон духов, пара шелковых розовых чулок. Но наиболее дорогие ее сердцу предметы лежали на самом дне сундучка: то был серый байковый платок, подаренный ей матерью в деревне при снаряжении ее в путь-дорогу, и серебряный крестьянский крестик на шелковом шнурке. С тех пор как Нюша попала в «заведение», она считала себя опоганенной и креста не носила, да и не все гости любят крест, иные так засмеют за него, что лучше уж от греха подальше.