Принято думать, что выбор жены или мужа — сущая лотерея. И это так или почти так. Самые тщательные поиски достойной жены, самый осторожный анализ и выбор не гарантируют тебе избавления от всяких сюрпризов в будущем. Впрочем, оно иначе и не может быть. Если девушка увлечена тобой или просто желает видеть тебя своими мужем, то, конечно, она прилагает все старания к тому, чтобы предстать перед тобой в наиболее выгодном свете, и трудно при этих условиях разглядеть истинную натуру ее, да прибавь к этому свое истинное увлечение ею, склонное все идеализировать и все извинять. Да, наконец, девушка может и не вести никакой игры с тобой, но, став твоей женой, искренно измениться. Угаснет в ней пламень сильного чувства, а он угаснет неизменно, притупится чувство и у тебя, и тогда наступят будни, не говоря уже о том, что вкусы людей суть величины далеко не постоянные и склонны к известной перемене чуть ли не каждое десятилетие. Как при таких условиях выбрать и распознать безошибочно будущую жену? Как видишь, задача неразрешимая, но так как семью основать все же нужно, то вот тебе несколько указаний в этом отношении. Они не предохранят тебя от всегда возможной ошибки, но увеличат шансы более или менее правильного выбора. Не женись никогда не только на иноземке, но и на женщине не твоей среды, так как при совместной жизни существеннейшим элементом ее прочности является прежде всего взаимное понимание супругов и тождество их взглядов по основным жизненным принципам. Эта способность взаимно предвидеть, как поступит каждый из них в том или ином серьезном жизненном случае, чрезвычайно роднит и сближает людей. Это положение мне представляется до того правильным, что, логически рассуждая, можно было бы предположить, что наиболее прочными союзами были бы браки родных сестер и братьев, если бы тому природа и помимо людей не ставила решительных преград в виде взаимного физиологического отвращения и угрозы неминуемого вырождения. Но довольно об этом старом, но вечно новом вопросе. Не меньше энергии и времени тратит ум человеческий над разрешением тайны мироздания, на искания Божества и на взаимоотношения, существующие между ним и человеком. Этого бесплодного и тягостного процесса искания не избежать и тебе, Сереженька, но верь своему старому деду, что тщетны всякие искания. Этим занималось много тысячелетий человечество и, исписав сотни тысяч томов по этому поводу, ровно ни к чему не пришло. Для того чтобы уменьшить тебе хотя бы этот бесполезный, но свойственный всякому человеку труд, я выложу перед тобой итоги моего семидесятишестилетнего размышления и наблюдения по этому вопросу. Существует ли Бог? Да, думается мне, существует. Какие доказательства тому? Я усматриваю их два: логическое и фактическое. Руководясь первым, я рассуждаю так: должен в мире иметься гениальный разум, руководящий во имя неведомых нам целей всей механикой Вселенной. Механика же эта изумительна. Из того малого, что успел подметить человек в этом отношении, вырисовываются потрясающие данные. Величины, которыми орудует Гениальный Хозяин, непостижимы для разума человека и не могут быть им ни произнесены, ни выражены. Что значит, когда язык человека заявляет, что есть звезды, свет которых доходит до земли в несколько миллионов лет, проходя по двести восемьдесят тысяч километров в секунду? Жалкие слова, не дающие сколько-нибудь точного понятия о расстоянии. Между тем все эти звезды, планеты, туманности, вращаясь и вокруг себя, и по орбитам различных солнечных систем, проделывают все это с бесконечной точностью, без малейшей ошибки, к праздному удивлению самовлюбленного человечества. Может ли существовать подобный гениальный распорядок вещей без наличия правящего Гения? Вряд ли! Доказательство фактическое я вижу в следующем: разум современного человека, вооруженный всесторонним знанием, не знает положительно препятствий к удовлетворению своей пытливости. Но имеется один лишь камень преткновения, лежащий на пути победоносного человечества, — это творение живого. Вооруженный многовековым опытом и обширнейшим багажом знания, современный человек, тем не менее, не в силах самостоятельно создать хотя бы жалкого слизняка — эту студенистую массу, этот примитивнейший живой организм. Хозяин даст ему точный отчет о составных элементах, пошедших на строение этого жалкого тельца, микроскоп расскажет ему подробно о взаимном расположении этих элементов, но как точно ни придерживается он оригинала, как ни соблюдает пропорций, в его силах построить лишь абсолютно точное, но, увы, мертвое тело. Вдохнуть же жизнь ему не дано ни ныне, ни прежде, ни во веки веков. В последнее время химия работает над искусственным изготовлением белка, этого начального зародителя всего живущего, но не верю я в успешность этих изысканий. Теперь что касается взаимоотношений между Божеством и людьми. Что же могу я сказать по этому туманному вопросу? Передам тебе просто, Сереженька, в самых общих чертах те изгибы, что проделала моя жизнь по этому пути. Лет до тридцати мне казалось, что человек обладает свободной независимой волей и волен вполне строить свою жизнь по собственному вкусу и усмотрению. Безграничная вера в свои силы, в силу и глубину человеческого разума — вот причины подобного миросозерцания. Однако потом, к сорока годам, когда, оглядываясь на пройденный жизненный путь, я стал медленно устанавливать какую-то таинственную связь между отдельными этапами этого пути, не имевшими, как мне казалось прежде, ни малейшей связи друг с другом, я вместе с этим впал в противоположную крайность — мне стало казаться, что судьба каждого человека предначертана заранее и что, что бы ни делал человек под давлением воображаемой собственной воли, он, в сущности, рабски исполняет заранее определенное ему жизненное задание и не дано ему отклоняться от строго намеченного ему пути. Словом, я стал фаталистом. Позднее, под старость, я в третий и последний раз изменил свое мнение по этому поводу. Теперь мне кажется, что Божество не вмешивается в каждую индивидуальную жизнь существа, Им созданного. Господь, стремясь к своей конечной цели, оперирует обычно коллективом, если можно так выразиться, людей лишь в исключительных случаях, посылая в мир отдельные жизни со строго намеченной программой земного поведения. Он посылает истребительные войны, повальные эпидемии в тех случаях, когда требуется разрядить плотность человеческой массы, слишком уклонившейся в своем духовном росте в положительную или отрицательную сторону от намеченного мирового плана. Не зная конечной цели, мы не можем судить о целесообразности той или иной огульной меры, а посему, возможно, часто бедствия отдельного поколения людей мы склонны трактовать как жестокую и ненужную нелепость, между тем как эти жертвы благостны и необходимы для конечной и, надо думать, светлой цели Божества. Ведь полевая мышь, глядя на оставленное под паром и осужденное этим самым на временное бесплодие и запустение поле, вряд ли понимает смысл этой меры. Или зверь лесной, открывая неожиданно вырубленные в лесу участки, вряд ли оценивает всю разумность правильного лесоводства. И надо думать, что как мыши, так и лесному зверю эти явления рисуются такими же бессмысленными бедствиями, как и отдельные мировые катаклизмы кажутся ненужными катастрофами в глазах человека. Мне кажется теперь, что если в жизни человека и получаются непредвиденные результаты, как следствие неожиданного сцепления ряда его прошлых поступков, то результаты эти вовсе не были предназначены ему свыше, а явились итогами его несовершенного и далеко не всеобъемлющего разума. Охватить зарание всю совокупность сил и причин, влияющих на конечный результат творимого, доступно лишь человеку в вопросах относительно узких. Вот почему полнее достигают цели те люди, что ставят себе скромную относительно задачу и упорно стремятся к ее разрешению. Сосредоточение всего своего внимания в одном определенном направлении позволяет им собрать в себе, как в фокусе, все множество факторов, долженствующих повлиять на конечный результат предпринятого. Такие люди редко становятся фаталистами. К последним чаще относятся люди с философским складом ума, то есть вечно блуждающие в туманностях отвлеченного мышления, пытающиеся обхватить бесконечную многогранность веками накопившейся человеческой мысли, а посему и не справляющиеся с этой, конечно, непосильной задачей. Они не видят пробелов в предпринятом труде, между тем совокупность этих пробелов и вещей решительно не конечный и всегда неожиданный для них итог их работы. Не учитывая в должной мере этого обстоятельства, они склонны часто объяснять свою неудачу вмешательством каких-то сверхъестественных сил, сводящих на нет работу всей их жизни. Конечно, в жизни иногда проявляются неожиданно силы, появление коих не мог предвидеть и самый сосредоточенный, внимательный и дальновидный ум. Но почему же в разрушительном действии этих неожиданных сил видеть непременно стрелы, направленные Провидением именно против тебя? Может налететь гроза с ливнем и напоить засыхающие поля, и вместе с тем в грозу легко ты можешь быть убит молнией. Из чего, однако, вовсе не будет следовать, что гроза, спасшая урожай целого уезда, была послана Богом для твоей смерти. Все то, что говорю я тебе в этих записках, разумеется, не ново. Каждый человек, проживший долгую жизнь, думает приблизительно то же. Наконец, по этим жгучим вопросам существует огромнейшая литература, но в том-то и дело, что жизнь человека с ее сложной борьбой за существование отнимает так много времени, что далеко не всякому и образованному человеку удается ознакомиться в течение жизни не только со всеми этими материалами, но хотя бы и с классическими трудами лучших умов человечества. Вот почему, не дерзая себя сравнивать с ними и не пытаясь выдать новых истин, я просто излагаю тебе, Сереженька, выводы моего семидесятишестилетнего опыта, размышления и наблюдения над жизнью. Всю жизнь я считался человеком неглупым, образование я получил так называемое высшее, читал я немало, жил долго, и если при этих условиях я пришел к вышеописанным выводам, то и ты, мой мальчик, не придешь к иным, и посему не терзайся в бесплодных желаниях, а чаще заглядывай в правдивые записки твоего старого деда. Теперь еще немного указаний чисто практичного свойства. В моем воспитании была сделана огромная ошибка. Мои родители внушали мне с детства какое-то презрение к деньгам. Быть может, во времена крепостного права, каковое застал и я, такое отношение к деньгам имело свое основание. В самом деле, когда все твои жизненные потребности удовлетворялись по щучьему велению тут же немедленно сотнями людей, живущих и дышащих специально лишь для этого, то какую цену могли иметь деньги? Теперь я иногда говорю: господи, как дорожает хлеб, кило уже стоит франк и шестьдесят пять сантимов, а в детстве моем отец говорил приказчику: «Отправь-ка, Яков, сотню мешков муки андрихновским погорельцам». Итак, от хлеба и прочих предметов первой необходимости до тел и душ человеческих включительно — все являлось предметом мены, впрочем, мена эта производилась обычно натурой при редком участии денег. Могли ли при этих условиях деньги занять то исключительное положение, каковое они занимают ныне? Но времена изменились в корне, и деньги теперь почти все. Все человечество поняло силу их, и не с презрением, а с разумной бережливостью следует относиться к этой чудодейственной человеческой выдумке, не только способной наделить тебя всеми земными утехами, но и могущей подчинить тебе нередко сердца и души людей. Теперь несколько слов о людях вообще. Я не пытаюсь классифицировать их по тем или иным признакам. Душа человеческая так многогранна, психика людей так пестра и причудлива, что пытаться установить какую-либо градацию их — бесплодный труд. Между тем существует единый общий душевный двигатель, присущий всем людям, и вот его-то, Сереженька, не следует упускать из виду. Двигатель этот — эгоизм. Помни, мой друг, что эгоизм присущ без исключения всем. У одних он доходит до чудовищных и крайне несимпатичных размеров, у других таится в удобоизмельчимых пропорциях, но у всякого человека он является основной линией жизненного поведения: от добрых людей, ждущих себе награды в Царствии Небесном, до наглых циников, не скрывающих своих бренных расчетов включительно, тянется плеяда эгоистов различнейших оттенков. Не верь в бескорыстие и дружбу, они если и встречаются, то всегда постольку-поскольку. Несомненно, существует чувство безотчетной симпатии, порождающее иногда бескорыстную услужливость, но это анемичное чувство быстро стушевывается при первом же столкновении с полнокровным чувством эгоизма. Держась этого убеждения моего, ты редко впадешь в ошибку, а если и впадешь, то всякая ошибка принесет тебе не огорчение, а удовольствие… Но вот звонят. Это вернулась твоя мама из театра. Сейчас напоит она меня горячим чаем, а там и я вытяну свое старое тело на мягкой кровати. Спи, мой мальчик, ненаглядный, спи, мой Сереженька, Господь с тобою! Силуэты будущего Где солнце, багряным закатом пылая, Заходит за кручи уральских холмов, Там церковь воздвигнута в честь Николая — Страдальца и жертвы восставших рабов. Старинные сосны, тот храм охраняя, Таинственно шепчут про страшную быль, Да тучи, холодные слезы роняя, Смывают с годами кровавую пыль. 1-й вариант По тропам поросшим сквозь дебри лесные Паломник усталый плетется с клюкой. Котомка при шаге трет плечи худые, Ее оправляет он часто рукой. Спешит он пробраться к намеченной цели. Идет он и в полдень, и в белую ночь. Усталость и дрема его одолели, Но, хмурясь сердито, он гонит их прочь. И верит народ, что в грядущем с веками Отмолит он тяжкий родительский грех, Омоет священную землю слезами, Испросит у Бога прощенья для всех. И бьет он поклоны, и ставит он свечи, Постится сугубо, обеты дает — И к месту святому, идя издалече, Копейки свои трудовые несет. 2-й вариант Так шепотом воздух насыщен и полон, Он слышится всюду, то там, а то тут, И, каркая, вторит ему старый ворон — Свидетель случайный тех страшных минут. Шепчут чуть слышно вершины угрюмые Про тяжкую правду минувших веков, Слушают молча их сосенки юные, Тесно прижавшись к корням стариков. Старая истина (Посв. О. И. К.) Ну, стоит ли в часы очарованья Красоты жизни воспевать, Благословлять существованье, В восторгах праздных замирать? Ну, стоит ли в часы ненастья Роптать на горестный удел И рисовать себе напастья Превозошедшими предел? Все, право, тлен и суета сует! И истинного счастья нигде нет, Как нет и истины вообще в земной юдоли! А если так?! То, стало быть, и горькой доли! Бор. Шатов Жертвы времени Лидия Николаевна Тихвин-Белозерская, сидя в стареньком, потрепанном, но не менее любимом кресле, чинила белье своей дочери Таточки. Быстро игла взлетала вверх и убегала вниз, но Лидия Николаевна работала машинально: мысли ее были далеко. Впрочем, и мыслей-то никаких не было, так, какие-то отдаленные вспышки воспоминаний. То налетит на миг ослепительная греза былого счастья, то выплывет образ покойного мужа, убитого сына, Сереженьки, а там опять за душу хватающие видения нужды, голода и скитаний. Лидия Николаевна давно почитала себя умершей. Правда, физическая жизнь еще продолжалась: она как-то спала, что-то ела, ощущала холод, жар, боль, и если еще сохранилось в ней нечто человеческое, то это была горячая любовь к Таточке. Впрочем, инстинкт материнства свойствен и животным. Сквозь проблески минувшего врывались и мысли о повседневности. Вот и сейчас, кладя заплату, Лидия Николаевна соображала: картошка варится на примусе, суп разогреть недолго, на окне с полфунта масла еще есть — следовательно, все в порядке. В четыре часа придет с работы Таточка, усталая, голодная, а там появится Ерошкин (Лидия Николаевна иначе как по фамилии не называла за глаза советского мужа бедной Таточки). Этот Ерошкин был ей кошмаром. В прошлом году, в минуту слабости и отчаяния, очутившись с Таточкой перед лицом голодной смерти, она сдалась уговорам дочери, вернее, приняла ее жертву и дала со сжатым сердцем согласие на этот дикий брак. Таточка так уверяла ее, что Григорий, в сущности, не дурной человек, что, конечно, несколько грубоват и неотесан, но любит ее по-своему, что занимает довольно видное положение у большевиков, что сможет доставать им все необходимое для существования и т. д., и. т. п. В общем, Лидии Николаевне пришлось сдаться, тем более что бороться с жизнью им решительно недоставало сил. В первые дни, последовавшие за свадьбой, Ерошкин несколько сдерживался, но тем не менее каким же отвратительным он казался Лидии Николаевне! Его шуточки, его заигрывания с Таточкой шокировали ее до глубины души, и бедная Таточка, видя и чувствуя это, бесконечно страдала. Таточка, выходя замуж, надеялась переделать мужа, приобщить его хотя бы несколько к своей натуре, но Ерошкин оказался натурой невосприимчивой и не только не поддавался обработке, но еще и безбожно хамил. Тихо сидела Лидия Николаевна в своем кресле, зимние сумерки начинали спускаться, безысходная тоска охватила ее, и горькие слезы закапали из старческих глаз на черную блузку. Но не о себе плакала Лидия Николаевна! В кухне раздался стук в дверь, и Лидия Николаевна пошла открывать. Это вернулась Таточка. Стройная, высокая девушка лет двадцати двух с темно-пепельными волосами и большими темными глазами, в которых читались не то забота и грусть, не то страх затравленного человека. — Ну что, Таточка, у тебя все благополучно? — Да, мамочка, все. Вот, выдали немного сметаны и сахара, а Григорий сегодня принесет много, ему, как ответственному работнику и коменданту, предстоит большая выдача. Лидия Николаевна и Таточка прошли к себе в комнату. Не прошло и полчаса, как снова раздался громкий стук на кухне. Таточка слегка вздрогнула, а Лидия Николаевна, вздохнув, пошла открывать. Ввалился Ерошкин: — Что вы тут оглохли, что ли? Стучу, стучу, чуть кулаки не отбил. Лидия Николаевна ничего не отвечала. — Какого черта обед до сих пор не накрывали! Тоже сидят зря без всякого, можно сказать, проку. — Обед уже готов, — сухо сказала Лидия Николаевна. — А раз готов, так вы, мамаша, и подавайте, нечего прохлаждаться. Что она? Жизнь ее кончена. Много повидала она нехорошего на своем веку, но и много радости испытала она, а вот Таточку, свою родную, милую девочку, вот кого ей жалко. Вспоминается она ей розовой малюткой в белом кружевном платьице на прогулке в Таврическом саду в обществе почтенной няни. Далекое, славное время! Они жили тогда на Фурштатской в хорошей, уютной квартире. Они не были богаты, но жалованье покойного Николая Сергеевича, члена Государственного совета, да небольшой доход с рязанского имения позволяли им существовать безбедно. Быстро пролетели отроческие годы. Сереженька, кончив Польский корпус, вышел в стрелки; Таточка, расставшись с гимназией, превратилась в стройную, хорошенькую барышню и с первых же выездов в свет была замечена многими. На второй зимний сезон Таточка была объявлена невестой Котика Елисейского, товарища Сережиного по полку. Но надвинулась страшная война, свадьбу пришлось отложить, а там и началась полоса все новых и новых несчастий: Сереженька и Елисейский были убиты под Опатовым, и дом Тихвин-Белозерских погрузился в глубокий траур. Прошло около трех лет, и глубокие раны стали было зарастать, как вдруг внезапная смерть Николая Сергеевича при обыске в февральские дни. А там большевистский переворот, разорения, изгнание из насиженной квартиры, нужда, голод и холод и, наконец, этот ужасный Ерошкин. Лидия Николаевна вздрогнула при этом воспоминании и, оторвавшись от прошлого, затуманенным взором обвела комнату. Обстановка, ее окружавшая, была нелепо разнообразна: у стены — старый бабушкин туалет красного дерева на круглых колесиках, с зеркалом, на нем любимые фарфоровые безделушки, сбоку на стене акварельный рисунок их деревенского дома, сделанный и подаренный ей некогда Сереженькой, у окна — кухонная табуретка, на окне — какая-то мелкая чушь, а в углу — старинная икона Казанской Божьей Матери, их родовая икона, ею и благословили Лидию Николаевну на брак с Николаем Сергеевичем. Не пришлось мне этой иконой благословить мою девочку. Бедная, бедная Таточка, думала ли ты, что мужем твоим станет подобный Ерошкин, этот грубый, невежественный и вечно пьяный хам, которого не то что в лакеи, его и на порог своей прихожей не пустил бы покойный Николай Сергеевич. Грустные размышления Лидии Николаевны были прерваны громким стуком в кухонную дверь. С тяжелым сердцем пошла она открывать, узнав по стуку «bear fi ls’a». — Какого черта вы тут все оглохли! — были его первые слова. — Стучу чуть ли не полчаса. Лидия Николаевна ничего не ответила. — Наталья со службы вернулась? — Нет еще.