Интересную информацию принес после своих посещений жителей Ягодной слободы Валентин Рожнов. Он имел весьма пространный разговор с одним из самых главных свидетелей по делу Федора Богданова Егором Никитичем Феклушиным. Тот многое рассказал о своем соседе: как у него помирала жена, как он один поднимал в годы войны детей, как за день перед убийством детей у него померла собака. — За день? — переспросил Рожнов. — Ну да, — ответил Феклушин. — Утром двадцать первого декабря Найда померла, он ее и закопал. Горевал очень, прямо как по человеку. — А с чего она померла? — поинтересовался так, на всякий случай, Валентин Рожнов. — Верно, с голоду, — пожал плечами Егор Никитич. — А с чего бы еще? Вроде бы не старая еще была. Им, стало быть, самим жрать нечего, а тут еще собака… — А где закопал-то он ее? — задал новый вопрос Рожнов. — На пустыре за Малой Крыловкой. Сам-то я не видел. А вот Васька Голощекин видел. Он и рассказал мне, где Федор Найду свою схоронил, — пояснил Феклушин. — Горевал очень. Решив до конца отработать информацию, связанную со смертью собаки, Валентин, узнав, где проживает Василий Голощекин, отправился к нему. И не потому, что привычка доводить начатое дело до конца является хорошей манерой, а для оперативных работников еще и очень полезной. А потому, что информация, на первый взгляд не имеющая ничего общего с ведением следственных действий, может стать весьма полезной при появлении новых версий по делу. Василий Голощекин, ничуть не удивившись просьбе Рожнова (даже как будто бы ждал такого вопроса), указал ему место, где закопал свою собаку Федор Богданов. Рожнов принял это место себе на заметку и обо всем доложил майору Щелкунову. Виталий Викторович, внимательно отнесшийся к ситуации с богдановской собакой, заметил: — Надо бы собачку откопать. — Если нужно, так откопаем, — ответил Рожнов вполне бодро, после чего спросил: — А зачем, товарищ майор? — Честно ответить? — Хотелось бы. — Сам пока не знаю. Ну, мало ли… Но что-то здесь неладное, — услышал в ответ Рожнов, и эти слова его, кажется, вполне удовлетворили. Так бывает, когда люди вполне понимают друг друга. Собачку откопали. Оказалось, что голова ее раскроена примерно так же, как были разбиты головы детей. Более того, медики, осматривавшие убитую собаку, пришли к заключению, что удары по голове собаки и головам детей нанесены одним и тем же металлическим орудием. Этих фактов вполне хватало, чтобы допросить Федора Богданова уже с перспективой раскрытия ужасного преступления. * * * Федора Богданова доставили к майору Щелкунову в пятницу девятого января в половине двенадцатого дня. — Зачем меня сюда привезли? И так мне не сладко, а вы меня все в милицию таскаете, как будто бы я преступник какой-то, — как показалось Виталию Викторовичу, вполне искренне удивился Богданов. — Я же вам вроде все рассказал, что знал… — Получается, что не все вы рассказали, — проговорил Щелкунов. — У нас возникли кое-какие вопросы. — Какие еще такие вопросы? — возмущенно спросил Богданов. — Например, вы нам совсем ничего не рассказали про свою связь с гражданкой Марфой Савраскиной и о своем намерении жениться на ней. — А зачем это вам? — опять вроде бы искренне удивился Богданов. — Какое отношение мое намерение жениться может иметь к нападению на мой дом и убийству моих детей? Да и не спрашивал меня про это никто. Вы бы лучше убийц искали! Вот помру, и что я своей покойнице жене на том свете скажу? Не уберег детишек! Да еще и убийц не отыскали! — Ну вот, а теперь я спрашиваю, — в упор посмотрел на Богданова Виталий Викторович. — И что вы хотите знать? — выдержав взгляд майора, спросил Богданов. — Ну, встречался я с ней. И что с того? Так это началось после смерти жены. — И замуж вы ее звали… — в тон допрашиваемому произнес Виталий Викторович. — С чего вы взяли?! Не звал я ее замуж, — взъерепенился Богданов. — Зачем мне это нужно? Полно сейчас девок. Все их женихи в полях полегли. — А она говорит, что звали, — удовлетворенный столь необычной реакцией собеседника, промолвил Щелкунов, внимательно наблюдая за Богдановым. — Ну, она так говорит, а я — эдак. И что с того? — глянул исподлобья Федор на Виталия Викторовича. — А то, что ваши показания разнятся, — пояснил майор Щелкунов. — А это значит одно: кто-то из вас двоих лжет. А нам надо знать правду. И я намерен полагать, что врете — вы… — Это почему? — Взгляд Федора Богданова сделался жестким и злым, и это еще более убедило Виталия Викторовича, что он ведет правильную линию допроса. — Зачем мне это нужно? — Ну, вот смотрите, — вполне доброжелательно продолжал Щелкунов. — Бандитов, что напали на ваш дом, никто из соседей не видел. Все знали, что поживиться у вас нечем, — в чем тогда вообще смысл нападения? Бандиты ошиблись? Они такие остолопы, не ведают, куда и зачем идут? Это нападение на вас и ваш дом — явная выдумка. Полнейшая несуразица. Как нелепица и то, что вашу старшую дочь добивали ножом, ведь она ко времени нанесения ножевых ранений была уже несколько часов мертва, и труп даже успел частично окоченеть. Кстати, — майор перевел разговор в иное русло, — ваша собака Найда, отчего она сдохла? — Может, от голодухи, кто ж ее знает? — неохотно ответил Богданов. — Нам самим жрать было нечего, а тут еще и собаку кормить надо… А может, от возраста, — добавил он. — Старая она была уже. — И тут вы говорите неправду, — поймал его на новом факте лжи Виталий Викторович. — Вы ее убили, размозжив голову. А потом точно такими же ударами убили своих детей… Да и не старая была у вас собака, чтобы умирать. Щелкунов не сводил пытливого взора с Богданова. Что творилось у того в душе, если таковая имелась, было неведомо. Заглядывать в душу чужого человека — пустое занятие. А вот на его лице можно было прочесть многое: растерянность, страх, ненависть, боль. Казалось, что оставалось совсем немного, чтобы дожать убийцу, и тогда он сознается в преступлениях. Но Федор Богданов продолжал сопротивляться, как показалось Щелкунову, из последних сил. — А меня кто ж тогда, по-вашему, порезал? Я же едва кровью не истек, сознание терял… Едва со двора выполз, — возмутился подозреваемый. — Так вы сами себя и порезали, — охотно ответил начальник отдела. — Тем самым ножом, которым до этого вы свою мертвую уже старшенькую дочку несколько раз ткнули, будто это бандиты сотворили, якобы ее добивая. То есть один из них вроде бы орудовал чем-то тяжелым, чем бил по голове, а другой будто бы резал жертву ножом. А потом вы свои отпечатки пальцев с рукояти ножа тряпочкой-то стерли. Ну, так вы, по крайней мере, полагали. Однако один отпечаток все же остался. В верхней части рукоятки, что примыкает к лезвию. — Виталий Викторович замолчал, чтобы усилить эффект своих слов, после чего добил детоубийцу следующими фразами: — У вас ведь сейчас сняли отпечатки пальцев? Богданов со злым выражением лица отвернулся. — Ну вот… — удовлетворенно сказал майор. — Сейчас наши специалисты как раз занимаются сличением ваших отпечатков с найденным отпечатком пальца на ноже. И я уверен: этот отпечаток принадлежит вам. Так что пока мне не принесли отчет по экспертизе отпечатков, советую вам признаться в преступлении. Суд это учтет… Хотя надо ли это вам. Следственный прием про отпечаток пальца на ноже возымел действие. Федор Богданов думал с минуту, после чего сник и уныло произнес: — Ну, я это убил, я… Не хотел я их убивать. Само как-то все получилось, словно это и не я был вовсе. Марфа ведь отказалась выходить за меня замуж из-за детей. Так и сказала: «Если бы не такой багаж — твои дети, — пошла бы за тебя». А так, мол, выходить за тебя равно что зубы на полку класть. Ну и затмение какое-то на меня нашло. Когда в себя пришел, гляжу, а из дочерей уже ни одной живой нету, всех я… порешил. Ну и стал потом следы заметать. Сказав все это, Богданов замолчал, уронил голову на грудь и беззвучно заплакал. — А собаку-то зачем убили? — Марфа сказала, что не любит собак, боится их. Вот я ее и того… порешил! — утирая слезы, ответил Богданов. — В тот день я позвал Найду, и она так охотно засеменила за мной, не зная, что ее ждет. Остановились мы в лесочке, Найда на меня смотрит доверчиво, угощения ждет. У меня в ладони молоток, а вот ударить ее рука не поднимается. Найда даже как будто поняла меня… отвернулась. И в этот момент я ее прямо по самому темечку ударил. Сразу померла, только задними ногами два раза дрыгнула. — Увести арестованного, — приказал Щелкунов. — Поместите в отдельную камеру. Опасаюсь, что до суда может не дожить, уголовники придушат. Глава 8. Лопнувшее алиби Нины Печорской Перед тем как навестить подругу Нины Веру Круглову, Валдис Гриндель решил провести почерковедческую экспертизу предсмертной записки Печорского. Если окажется, что записка — фальшивка, это явится еще одним доказательством причастности Нины к убийству мужа. Ведь она заявила, что записка якобы написана рукою мужа. Равно как и признала его подпись под текстом. Выходит — врала. «А подержу-ка я ее и дальше в камере, — решил для себя Валдис Давидович. — Одиночество располагает к долгим вдумчивым размышлениям, в том числе здравым, и когда обнаружится, что записка и подпись под ней не принадлежат руке Печорского, ей ничего не останется, как признаться в содеянном преступлении и назвать имя сообщника. Если она, конечно, не полная дура. — Впрочем, такового впечатления она не производит, — сам себе сказал старший следователь. Сказать, что Валдис Гриндель обрадовался экспертному заключению относительно предсмертной записки Печорского и подписи под ней, — это ничего не сказать. Более точно будет описать его состояние следующими словами: он возликовал! Удовлетворенно потирая руки, Валдис Давидович дочитал почерковедческое заключение до конца, после чего отложил его и посмотрел вдаль. Его взор был ясен и чист. Теперь-то этой дамочке Печорской никак не отвертеться, и он непременно вырвет у нее признание в совершенном деянии. Даже неважна степень ее участия в убийстве коммерсанта Модеста Печорского: исполнитель она или просто соучастница, а может, не участвующая в насильственном удушении, но как-то опосредованно связанная с ним. Все равно ей кранты! Нина Александровна стала неприятна Валдису Давидовичу с первого же взгляда, причина такого отношения была ясна: Печорская была прехорошенькой молодой женщиной, нравящейся мужчинам. Гриндель, следует признать, частенько заглядывался на хорошеньких и молоденьких женщин. А вот взаимностью они ему не отвечали — они на него не только не заглядывались, но практически никогда даже не смотрели в его сторону. Ну, разве что во время допросов. Вот здесь он царствовал по-настоящему! Такое пренебрежение со стороны женского пола болезненно ранило Валдиса Давидовича, оскорбляло его мужское достоинство и порождало неприязнь ко всем симпатичным женщинам без исключения. Как же так, что его, такого умного, видного (как он полагал) и перспективного мужчину, обходят своим вниманием красивые девушки и миловидные женщины? И что такого было в покойном старике Печорском, что эта самая Нина вышла-таки за него замуж? Чего же такого нет в нем, Валдисе Гринделе, с его-то должностью, местом службы и статусом советника юстиции? Кроме того, старшему следователю хотелось еще раз показать себя деятельным работником прокуратуры, которому по плечу самое запутанное дело. А там как знать, может, и в должности повысят… Взять хотя бы нынешнее непростое дело, которое он сумел распутать в самые кратчайшие сроки. Доказать виновность Нины Печорской было где-то и приятно — Гриндель в ее лице как бы наносил пощечину всем миловидным женщинам, не пожелавшим взглянуть на него — и полезно, поскольку раскрытие непростого преступления в несколько дней вполне могло приблизить его к желаемой цели: сделаться одним из заместителей прокурора республики. Что такого важного было в заключении почерковедов? А то, что предсмертная записка была написана отнюдь не рукой Модеста Вениаминовича Печорского, а кем-то другим. Равно как и подпись была подделана. Взяв лист с результатами почерковедческой экспертизы, Гриндель уже в который раз не без удовольствия перечитал: «Почерк на документах гр-на Модеста Вениаминовича Печорского имеет некоторую схожесть с оставленной предсмертной запиской, что обнаруживается при визуальной оценке, — отмечалось в заключении. — Это указывает на то, что тот, кто писал предсмертную записку и расписался за потерпевшего Печорского, был знаком с его почерком и имел возможность неоднократно практиковаться в его подделке. Установлено: почерк написания предсмертной записки крупнее почерка потерпевшего Печорского. Крупнее и подпись в записке. Динамические особенности движений руки, написавшего предсмертную записку, и руки Модеста Печорского в исследуемых письмах, написанных им, — различны, в чем не имеется никаких сомнений. Разнятся и иные частные особенности нанесения текста на бумагу. Нажим на бумагу пером ручки в предсмертной записке значительно сильнее, чем в документах. Исходя из этих и прочих несоответствий в двух сверяемых почерках, которыми написаны письма потерпевшего Печорского и предсмертная записка, однозначно можно констатировать следующее: записка написана мужчиной, но не рукой Печорского. Подпись под запиской также исполнена не рукой потерпевшего. Эксперт-почерковед, мл. лейтенант Сазанов Р. С.». * * * Важнейшим следственным действием в деле убийства предпринимателя Модеста Печорского Валдис Гриндель считал допрос подруги Нины — Веры Кругловой. Он не стал вызывать свидетельницу повесткой в прокуратуру, чтобы Круглова не опасалась разговора и не была бы зажата, что не предполагало бы искренней беседы. Поэтому, выгадав время, когда Круглова уже пришла с работы домой, старший следователь сам заявился к свидетельнице, посчитав, что допрос будет более продуктивным, а может, и задушевным, если допрашиваемая будет находиться на своей территории. И Гриндель не прогадал. Представившись Вере Кругловой, он очень серьезным тоном, чтобы подчеркнуть значимость своих слов, заявил следующее: — Я к вам, Вера Николаевна, по неотложному делу. Причина, с которой я к вам пришел, является очень важной и серьезной. И нам с вами необходимо установить истину, от которой, возможно, зависит судьба, а может быть, даже жизнь человека… Валдис Давидович считал — и в этом он был по большей части прав, — что следователь должен быть в известной степени актером. То есть, оставаясь все время эмоционально стабильным, в нужные моменты надевать на себя личину доброго, злого, прямодушного, искреннего, проницательного и любого иного человека, если это будет полезно для дела, в частности, для продуктивного ведения допроса. И у Гринделя неплохо получалось лицедействовать…