— Разрешите войди? — Что у тебя там? — раздраженно спросил Гриндель. — Результаты экспертизы сравнительного анализа почерков Силина и Печорского. — Давай сюда. Астахов подошел к столу и передал старшему следователю два листочка. — Можешь идти. Гриндель немедленно углубился в чтение, последние строчки экспертного заключения порадовали особенно: «…имеются некоторые основания полагать, что предсмертная записка написана рукой А. Т. Силина». Улыбнувшись, старший следователь положил заключение на угол стола поверх двух пронумерованных папок, крепко связанных белыми тесемками. Стараясь не выдать своего торжества, изрек: — Вчера я заказал нашим экспертам сравнить почерк, которым была написана якобы предсмертная записка Печорского, с вашим почерком, образцы которого были изъяты при обыске вашего дома, разумеется, при понятых и участковым уполномоченным. И буквально несколько минут назад мой помощник доложил мне, что эксперты, сравнивающие особенности почерка записки и вашего почерка, пришли к однозначному выводу: «предсмертная записка написана рукою Анатолия Игнатьевича Силина». То есть — вашею, — посмотрел прямо в глаза допрашиваемому старший следователь, ничуть не обеспокоившись тем, что из экспертного заключения он отмел весьма немаловажные слова: «имеются некоторые основания полагать». — Это полный бред! — возмутился Анатолий Игнатьевич, и в глазах его блеснул опасный огонек. На всякий случай Гриндель откинулся на спинку стула, увеличив расстояние между собою и допрашиваемым. Он не боялся нападения со стороны Силина, но предпочитал быть настороже. К тому же у него имелся опыт общения с опасными преступниками. Еще в начале карьеры следователя прокуратуры на Валдиса Давидовича кинулся подследственный Геша Камский, подозреваемый в нападении на чету Шаймардановых с целью ограбления. Поскольку глава семейства работал в Центральном исполнительном комитете, дело было истребовано из органов милиции и попало в ведение прокуратуры. Допросить Гешу Камского было поручено Валдису Гринделю. Как только Камский вошел в допросную, так тотчас кинулся на следователя. Но поскольку руки Геши были крепко связаны, то он намеревался ударить следователя головой. Если бы Валдис Давидович не отпрянул назад, то удар головой пришелся бы точно ему в переносицу. Последствия для здоровья могли быть самые серьезные. Весной прошлого года, во время допроса одного из членов «банды разведчика», а именно Константина Степановича Жихарева, известного в банде под кличкой Костян, на Гринделя было совершено настоящее нападение. Жихарев был самый молодой из бандитов, совсем мальчишка, поэтому Валдис Давидович допрашивал его без охраны. Поначалу Жихарев вел себя смирно, казался подавленным признанием главаря шайки Жорки Долгого, о чем с удовольствием сообщил ему следователь прокуратуры Гриндель. Но после того как Валдис Давидович предложил Костяну поведать всю правду про преступную деятельность банды («Уж коли главарь ваш дал признательные показания, то вам, Константин, совсем нет никакого резона запираться», — примерно такими словами попытался вразумить преступника Гриндель), тот словно взорвался. Показав следователю неприличный жест, Костян плюнул ему в лицо, после чего с кулаками бросился через стол на Гринделя. От неожиданности Валдис Давидович пропустил сильный удар в лицо. Синяк под глазом не сходил без малого две недели, меняя цвет от ярко-синего до желтого. Самое неприятное в этой истории было то, что ему постоянно приходилось объяснять, где он получил такой качественный синяк. Конечно, Гриндель немедленно позвал дежурившего за дверью конвойного, и тот, ворвавшись в допросную, тотчас утихомирил молодого преступника. — Выбирайте выражения, гражданин Силин, — начальническим тоном заметил Валдис Давидович. — Вы находитесь в республиканской прокуратуре и не по собственной воле. Вы — подследственный. — И что с того? — с той же опасной искоркой в глазах возразил Анатолий. — Это дает вам право разную хреновину высказывать? А потом эту хреновину выдавать за правду и подкреплять советскими законами? Ваше право арестовывать ни в чем не повинных людей? Это у вас называется проведением следственных действий? А вы сами не боитесь серьезных последствий из-за своего произвола? Сказанные Силиным слова были произнесены твердо, безо всякого колебания. Валдис Давидович едва сдержался, чтобы не разразиться праведным гневом и не поставить зарвавшегося молодого человека на место. Так вести себя с республиканским прокурором мог или конченый идиот, или… тот, кто имеет за собой крепкие тылы. Валдис Давидович нахмурился: «Слишком много воли в последние годы дали фронтовикам. Ничего не боятся! Нужно дать ему понять, что разговор в прокуратуре — это не танковая атака, в силовых ведомствах так себя не ведут!» А может, этот Силин и в самом деле контуженый — среди фронтовиков таких немало, — вот и не отдает себе отчет, что говорит. Прошла долгая минута, прежде чем Валдис Давидович сумел овладеть собой. Следовало вести себя хладнокровнее, не придавать сказанному значения, именно так поступают грамотные и опытные следователи. — И как мне расценивать ваши слова? Вызовом республиканской прокуратуре? — А вы свои слова с республиканской прокуратурой не путайте, — столь же уверенно произнес Анатолий Силин. — Или вы думаете, я дрогну под вашим строгим взглядом, прощения просить буду? Я фрицев не боялся, а уж таких, как вы, тем более не стану. — Я говорю только то, на что имею веские основания, — строгим тоном произнес Валдис Давидович. — В том числе имеются серьезные основания для подозрения вас в убийстве гражданина Печорского. — Да какой, скажите на милость, у меня был интерес его убивать? — с язвительной интонацией обратился Силин к старшему следователю. — Вы имеете в виду, какой у вас имелся мотив? — подсказал допрашиваемому Гриндель. — Да, так вроде это называется, — хмыкнул Силин. — Пожалуйста, я вам охотно растолкую. Мотив у вас имелся, и весьма весомый, — тоном, не допускающим сомнения, произнес Гриндель. — Вы давно влюблены в молодую женщину, красивую, желанную, — последнее слово Валдис Давидович произнес не без труда. Вспомнив из своей жизни нечто личное, что до сих пор саднило душу. — Эту женщину зовут Нина Печорская. Поначалу она вас попросту не замечала, ведь вы были моложе ее, а девушки обычно не воспринимают серьезно парней, которые моложе их. Вы любили ее на расстоянии, не смея признаться в своих чувствах. Потом грянула война, впереди вас ожидала долгая разлука. И когда вы снова встретились после войны, она — ваша любовь — принадлежала уже другому мужчине, на много лет старше ее. Когда вы стали с ней встречаться, Печорский, вероятно, узнал об этом, несмотря на все меры конспирации, предпринимаемые ею и вами. И его отношение к супруге коренным образом изменилось. Он сделался раздражительным, скупым, без оснований придирался к жене. Однако у него не хватало духа, чтобы вычеркнуть Нину Александровну, которую он продолжал любить, из своей жизни. Он даже не намекал ей на развод. Вскоре вы осознали, что Модест Печорский сделался единственной вашей преградой к обладанию желанной женщиной. И еще имеется одно важное обстоятельство, — со значением промолвил Гриндель, — Печорский являлся отнюдь не мелким коммерсантом. Он имел два продуктовых магазина и приносивший немалую прибыль ресторан при гостинице и получал от своих заведений приличный доход. При устранении Печорского все эти предприятия могли стать собственностью Нины Александровны. А значит, и вашей тоже, ведь вы наверняка были намерены жениться на ней. Вот вам и мотив, — подытожил Гриндель и с интересом посмотрел на Силина. — Эту единственную преграду — Модеста Печорского, — стоящую между вами и Ниной Александровной, вы решили устранить тридцать первого декабря прошлого года. С этой целью Нина Печорская пригласила вас к себе домой, где вечером все и произошло. Вы сначала задушили несчастного Печорского бельевой веревкой, накинувшись на него сзади, а затем на этой же веревке и повесили его на двери, имитируя самоубийство. Для пущей убедительности добровольного ухода из жизни Печорского, — строго свел брови к переносице старший следователь, — вы написали предсмертную записку, имитируя почерк жертвы, после чего покинули квартиру. А Нина Александровна, дождавшись обговоренного вами с ней времени, подняла крик на весь подъезд. Якобы она очень перепугалась, когда, вернувшись домой, обнаружила в квартире труп мужа, уже начавший коченеть. — Валдис Давидович немного помолчал. — С этим эпизодом убийства мне все ясно. Меня волнует другой вопрос… Кто был инициатором состоявшегося убийства, произошедшего тридцать первого декабря примерно в семь часов вечера, — вы или все-таки ваша любовница? Я все более склоняюсь к тому, что это была она… — Вы большой сказочник… товарищ прокурор. Забыл вашу фамилию. Помню, что какая-то корявая и трудно произносимая. Как же мне надоело слушать ваш бред, вы не могли бы меня занять чем-нибудь другим, а то в камере как-то скучновато, — как-то неуважительно сказал Силин и скривился. Гриндель задержал на Силине пронзительный взгляд. «Дерзкий… Похоже, что он в самом деле ничего не боится. Таким самое место в тюрьме!» — Бред, говорите… Ну-ну… Интересно будет послушать вас, когда вы предстанете перед судом, — кольнул допрашиваемого фронтовика взглядом старший следователь. Малость помолчав, добавил: — Только этот так называемый бред подкреплен показаниями свидетелей и находится в материалах уголовного дела… Анатолий Игнатьевич, ради собственной же пользы советую вам быть спокойнее и начать давать признательные показания. Сейчас самое время. — Хорошо, признаюсь, видно, деваться некуда, — как-то слишком уж смиренно посмотрел на следователя Силин. — Когда я учился в пятом классе, то стырил из школьной столовой пирожок с картошкой. Нет, кажется, все-таки два… Один, помнится, отдал Ленке Потаповой. Она мне сильно нравилась, а один раз даже в щеку на перемене поцеловала, и мне для нее, сами понимаете, — с выразительной интонацией продолжил Анатолий, — ничего не было жалко. Если бы она захотела, так я ей и второй пирожок отдал бы, не задумываясь! Вот такая она штука, любовь… А летом тридцать второго года, когда родители меня отправили на целый месяц в деревню к бабушке, я украл из сада ее соседа дяди Володи почти ведро саниной китайки! Помню, сладкая была… Знаете, наверное, — вполне дружелюбно на сей раз посмотрел Силин на следователя, — это такие небольшие красные яблочки, вытянутые и похожие на крупную сливу. Тогда я их сильно любил и готов был съесть за один присест хоть целое ведро! Больше, — выдержав небольшую паузу, сказал Анатолий, — мне не в чем признаваться… Вот рассказал вам сейчас все свои прегрешения, и как-то на душе значительно полегчало. Сам-то я не религиозный, комсомолец… Но, наверное, именно так верующий чувствует себя после исповеди. Я вам даже очень благодарен за то, что вы вынудили меня во всем признаться. А то даже не знаю, как бы я жил с таким грузом вины дальше. — Вы совершаете большую глупость, мне даже где-то жаль вас. Все-таки боевой офицер — и закончите столь безрадостно, — выслушав Силина, печально промолвил Валдис Давидович. Допрашиваемый отнюдь не выглядел напуганным, хотя вменялось ему преднамеренное убийство. Поведение подследственного Силина Гринделя несколько озадачивало и смущало. Виновные в убийствах на его допросах либо дрожали, как осиновый лист на ветру: в волнении переспрашивали вопросы, путались в ответах; либо бравировали своей храбростью, всем своим видом демонстрируя, что им сам черт не брат! В действительности все их поведение было не чем иным, как бравадой. А этот Силин ведет себя совершенно иначе: безмятежен и даже склонен пошутить. Ведь признание про украденные из школьной столовой пирожки и ведро яблок у соседа не что иное, как едкая шутка. Даже ирония над собой. Словно этот Анатолий Силин ни в чем не виновен, — очевидное скоро откроется, после чего он снова будет свободен. В голову следователя неожиданно пришла мысль: а не послать ли всю эту затею с убийством Печорского и виновностью в нем его супруги Нины и ее любовника Анатолия Силина куда подальше? Ведь самоубийство Печорского могло совершиться по разным причинам. Он вполне мог сильно любить свою жену — верил Нине, как себе, — а она взяла и изменила ему с молодым статным мужчиной. В жизни такое случается. Модест Вениаминович не сумел справиться с тяжелым ударом судьбы и в отчаянии наложил на себя руки. Причиной смерти могли стать его коммерческие предприятия, переставшие приносить прибыль, и Модест Печорский, предвидя скорое разорение, впал в меланхолическое уныние, после чего свел счеты с жизнью. Ведь прямых улик против Нины Печорской и Анатолия Силина действительно не существует. Однако эта мимолетная мысль как явилась, так столь же быстро и улетучилась. А еще через мгновение забылась, как если бы ее не было вовсе. Валдис Давидович продолжил начатое, ничуть не сомневаясь, что сумеет дожать и Печерскую, и Силина. — Напрасно вы так, — с укором заметил следователь. — Вы вот все шутите, а если суд признает вас главным виновником убийства, так вы получите максимальный срок наказания. И значительную часть своей жизни просидите в заключении. Силин посмотрел на Гринделя и промолчал. Однако взгляд бывшего фронтовика говорил сам за себя: лейтенант запаса просто-напросто крутил в карманах фиги. Глава 12. Темные места Калугиной Горы Оперуполномоченный Валентин Рожнов отличался исключительной исполнительностью. Если бы ему поручили отыскать иголку в стоге сена, он бы непременно ее отыскал. Именно поэтому Щелкунов поручил Валентину в кратчайшие сроки как можно больше собрать информации о человеке по прозвищу Калина. Вскоре на столе майора лежала докладная записка Рожнова, включавшая в себе следующее: «Калинин Степан Аркадьевич по прозвищу «Калина», местный житель тридцати пяти лет. Его родители: Калинин Аркадий Никанорович, приват-доцент университета, в августе тысяча восемнадцатого года после захвата Казани белочехами и частями Народной армии КОМУЧа вступил в нее добровольцем и через месяц погиб под Симбирском во время наступления отрядов красногвардейцев по всему Восточному фронту. Мать — Калинина Мария Ильинична, в девичестве Аристова, из потомственных губернских дворян, умерла от чахотки в тысяча девятьсот тридцать втором году, когда Степану Калинину шел двадцать первый год и он являлся вполне успешным студентом второго курса исторического факультета Казанского государственного университета. Тогда же, в тридцать втором году, случилась первая ходка Калины в места не столь отдаленные: за махинации с фальшивыми ювелирными изделиями он получил по суду полтора года лишения свободы. После отбывания срока Калина вернулся на волю другим человеком: решительным, жестоким и знающим, чего он хочет от жизни и чего он никогда не будет делать. Например, работать или — чего уже нельзя было и предположить — где-либо и кому-либо служить или прислуживать. И продолжил заниматься мошенничеством. Не столь уж и редко ему удавалось разжиться деньгами, и тогда он вел роскошный образ жизни, завтракая, обедая и ужиная в ресторанах и отовариваясь продуктами исключительно в коммерческих магазинах. И, само собой, частенько посещая веселые дома самого высокого пошиба, стоимость услуг обитательниц которого была бы неподъемной для иных работяг и даже итээровских работников. Бывали у Калины и женщины со стороны, на которых он также не скупился: одевал их, делал им всевозможные дорогие подарки, водил по ресторанам и прочим заведениям культурно-развлекательного характера. Среди его пассий имелась дочь ведущего инженера завода «Серп и молот», победителя социалистического соревнования инженерно-технических работников имени Третьей Сталинской Пятилетки. Была еще профессорская дочка, покинувшая отчий дом в семнадцать неполных лет, но не отказавшаяся от родительской помощи в виде советских денежных знаков. И совсем недавно он расстался с внучкой бывшего замнаркома рабоче-крестьянской инспекции Республики, на коленях умолявшей его не бросать ее и обещавшей исполнять любые его желания и прихоти, на что Калина лишь хмыкнул и все же порвал с нею. А все потому, что Степан Аркадьевич Калинин внешность имел незаурядную, буквально источавшую мужество и обаяние, чем в полной мере он и пользовался. Плюс все перечисленные девицы по моральному облику не особо отличались от тех, с кем Калина кутил и приятно проводил время в веселых домах города, зовущихся еще домами свиданий и борделями. Хоть их наличие официально отрицается, они имеются не только на городских окраинах, но и в центральной части города. Рецидивист. Трижды побывал в местах заключения. Первые два срока были небольшими, на третью ходку Калина отправился уже на четыре года и шесть месяцев. На свободу он вышел летом сорок седьмого года. Сидел «на бобах», был помогальником хипесницы, обирающей своих посетителей. Потом пристроился к молодой вдовушке Галине Селиверстовой, проживающей на Калугиной Горе. А вот после Нового года у него появились серьезные деньги, и он начал вести прежний образ жизни, напропалую гуляя с девками и соря деньгами направо и налево». Весьма подробное описание, дававшее представление о деятельности Калины. Оставалось встретиться с ним и обстоятельно побеседовать. В этот же день дежурный лейтенант передал Щелкунову анонимную записку, в которой было написано, что к гибели Модеста Печорского причастны Селиверстова Галина и Степан Калинин, проживающие на Калугиной Горе, в частном доме на стыке улиц Кривого Оврага и Долинной. Полученную информацию следовало проверить, и Щелкунов вместе с оперуполномоченным Рожновым отправился вечерком на Калугину Гору, в юго-восточной части которой находилась улочка Кривой Овраг. Поселок Калугина Гора и впрямь располагался на горе. Изрезанная на части глубокими болотистыми оврагами, она представлялась не очень привлекательной для проживания. Однако в конце девятнадцатого или в самом начале двадцатого века здесь стали селиться люди, снявшиеся по тем или иным причинам с прежних мест проживания или не имеющие возможности по разным причинам проживать в городе. Народ этот был в большинстве своеобразный, не отягощенный принципами нравственности и морали и не обладавший хотя бы едва заметными признаками интеллекта на лице. Застройка поселка была поначалу хаотичной, и только через несколько лет в нем наметилось какое-то подобие улиц, получивших разные названия, со временем укоренившиеся среди жителей: Хороводная, Долинная, Сквозная, Кривая, Подгорная, Тихая, Нестеровский Овраг, Мало-Пугачевский Овраг, Кривой Овраг. Поселок Калуга — так он стал вскорости прозываться — среди пригородных сел и поселений считался одним из самых неблагополучных (а может, и самым неблагополучным) в плане соблюдения законности, правопорядка и нравственности. Веселые дома, притоны, малины — подобными заведениями Калуга изобиловала. Постороннему человеку, незнакомому с нравами обитателей Калугиной Горы, входить на территорию поселка было небезопасно: могли раздеть до нитки, избить до полусмерти, порезать, а то и прикончить, а потом притопить в какой-нибудь мочажине безо всякого сожаления. Во времена царского режима полиция сюда и носу не совала. Даже если устраивались облавы на беглых и преступников, как только нога полицейского ступала на территорию поселка, так об этом тотчас узнавали от вездесущих пацанов, состоящих на службе у уркаганов и хозяев притонов. Когда наступили советские времена, избегала посещать поселок и городская милиция, потому что в укладе насельников Калугиной Горы мало что изменилось. В тысяча девятьсот двадцать четвертом году Калуга была включена в границы города, но тогда уже представители нового поколения лощенков[7] да беспризорников, которых подкармливали блатные, успевали донести кому надо о появлении в черте поселка милиции. И когда милиционеры вваливались в такую вот малину, то заставали там разве что древнюю старуху, ни черта уже не слышавшую и слезавшую с печи лишь по нужде, или заморенную бабу с тремя-четырьмя малолетними детьми, добиться от которой чего-либо путного не представлялось возможным. Все это хорошо знали майор Щелкунов и оперуполномоченный Рожнов, когда ступали на территорию Калугиной Горы. Оба ведали, какими тропами лучше всего добраться до нужного места незамеченными, ну а коли повстречают кого — как следует вести себя, чтобы сойти за местного или живущего неподалеку. Поэтому до Кривого Оврага Виталий Викторович и Валя Рожнов начали путь от улицы Красная Позиция через перелесок. Потом, опасаясь посторонних глаз, шли поймой параллельно улице Подгорной и вошли в улицу Кривой Овраг на ее стыке с улицей Долинная, где и проживала вдовица Галина Селиверстова. За непродолжительными зимними сумерками сразу нагрянула темная ночь, отчего невысокие строения Калуги, потеряв очертания, выглядели издалека темными пятнами, подсвеченными блекло-желтым светом от окон. Затишье в природе, выдавшееся на новогодние праздники, сменилось яростной метелью, которая намела во дворах немалые кучи снега. По обочинам нешироких дорог неровной длинной грядой возвышались огромные сугробы, по которым весь день гулял сильный колючий ветер. В нынешний холодный, пронизывающий до костей январский вечер трудно было поверить, что не далее чем вчера царил погожий день, — ярко, совсем не по-зимнему, светило солнце, каковое бывает разве что на исходе зимы. Приободрились даже пернатые, весело защебетавшие у жилищ; деревья, погруженные в глубокий сон, на фоне искрящегося снега выглядели темными, будто бы почерневшими. Мальчишки, забравшись на высокий сугроб, самозабвенно толкались, играя в «царя-горы». В права входил обыкновенный вечер, каковых до перелома зимы будет еще немало. Дом Галины Селиверстовой стоял на отшибе, отгородившись от прочих строений невысокой оградой. Виталий Викторович и Валентин Рожнов вошли во двор Селиверстовой через незапертую калитку и затопали по узкой расчищенной тропке, по обе стороны от которой поднимались высокие стены снега. Деликатно постучали в дверь. Им тотчас отворила женщина, одетая в длинную ночную сорочку с накинутой на плечи шалью; объемная грудь находилась в плену тугой эластичной материи. Было ей годков тридцать или около того. Пышнотелая, пышущая здоровьем, она совсем не походила на вдову, каковых майор Щелкунов за последние несколько лет повидал немало. У тех были совершенно иные лица и выражения глаз были другими, как если бы из них вынули душу, по большей части они были исхудалыми, изнуренными тяжелым трудом. А эта, кажется, была вполне довольна своей жизнью… Что ж, и такие тоже встречаются. — Вам кого? — с нотками некоторой суровости поинтересовалась женщина. Жесткая линия губ выдавала твердый характер. В таких районах, как Калуга, все друг друга знают. Чужаков не привечают. А может, какими-то неведомыми органами чувств хозяйка распознала в гостях сотрудников милиции. — В дом зайти можно, барышня? — весело поинтересовался Рожнов и, не дожидаясь ответа, оттеснил хозяйку плечом. Достав из кармана пальто пистолет, он по-хозяйски прошел в дом. Следом вошел Виталий Викторович, держа в руках «ТТ». — Мы из милиции. Где он? — оглядев комнаты и кухню, спросил начальник отдела по борьбе с бандитизмом и дезертирством. — Кто вам нужен? — изобразила на лице удивление хозяйка дома. Получилось недостоверно. Актриса из нее так себе… Но в голосе ни дрожи, ни страха — к визитам милиции вполне привычная. — Калина где? — повторил вопрос Щелкунов. — Какая еще такая калина? — недоуменно вскинула белесые брови Галина Селиверстова. — Нет у меня ни калины, ни малины, спросите лучше у соседки, что напротив, она в лесу калину собирает, а потом на рынке продает. В прошлом году едва ли не половину бочки набрала! И пистолеты зачем? Может, и так бы поделилась, если бы по-нормальному попросили. — Ты тут дурочкой не прикидывайся, будто бы не знаешь, о ком речь идет, — глянул на нее исподлобья Рожнов. — Где Степан Калинин, твой полюбовничек, с которым ты сейчас проживаешь? — вмешался в разговор Щелкунов. — Молчишь… Ладно, тогда позже поговорим. Нет у меня желания с тобой разглагольствовать дальше. Собирайся давай! Пойдешь с нами. На лице хозяйки дрогнули мышцы, отчего оно на какое-то мгновение приобрело асимметрию.