— Выходит, Богданов не знал еще, что детей нет в живых? — с едва заметной вопросительной интонацией произнес Виталий Викторович, скорее для себя, нежели для Феклушина. Однако Егор Никитич принял последнюю фразу майора милиции как обращенную к себе и охотно ответил: — Конечно, не знал. Он только что в доме оказался… — Хорошо, вы занесли его в сени, положили на лавку, что было дальше? — продолжил допрос майор Щелкунов. — А дальше Марья Никишина решила заглянуть в комнаты. Мол, как там дети, что с ними, неужто от всего этого гама и грохота они не проснулись? Вошла она в комнату, а через минуту вышла с перекошенным лицом и слова вымолвить не может. Только рукою на дверь в комнату указывает и рот открывает, а слов-то ее и не слышно. Как рыба, право… Ну, сердце у меня захолонуло от дурного предчувствия, сразу понял, что недоброе произошло. И я решил пойти, глянуть, чего это ее там так напугало? Захожу — через окна свет падает. Не хочу сказать, что светлынь какая-то, но различить, что внутри, вполне возможно. Шаг сделал, другой… — Егор Никитич на время замолчал, вероятно, вновь переживая тяжелые минуты, когда увидел то, что и в страшном сне представить себе невозможно. Потом, от волнения сглотнув несколько раз, глухо продолжил: — Первой я заметил старшенькую из дочерей Федора. Она лежала на постели, и голова у нее вся была раскроена на куски. Ну, это как котелок глиняный, ежели его разбить, то осколки от него такие… крупные и острые. Она ведь у них самая красивенькая была, во всем Федору помогала. Я глазам не верю, иду дальше машинально, будто кто-то меня ведет, а не сам я дорогу выбираю… Только дыхание у меня перехватило. Иду, значит, дальше, а там остальные три дочери Федора тоже… с головами разбитыми лежат и в крови все… Словом, не выдержал я всего того, что увидел, заорал благим матом… Про то мне бабы сказали, когда я в сени вышел. А как я шел обратно — и не помню уж… Да и что ору, сам я не слышал. Вот ведь как оно бывает. Да-а… — Феклушин замолчал и как-то старчески пожевал губами. Впрочем, Егор Никитич, и правда, был человеком пожилым. Из-за природной худобы и того, что держал спину по-юношески прямо, его возраст не сразу бросался в глаза, а со спины при неясном освещении его вполне можно было принять за подростка. — А потом я сказал, что надобно в милицию сообщить. Сбегать за участковым вызвалась Дарья Куманец. Она с жинкой Лимазина дружбу водит и была крестной ее дочери Катюшки. А Никишина Марья покуда Федора перевязывать принялась, поскольку он кровью продолжал истекать. И все стонет, стонет так протяжно. Да-а… — Феклушин снова немного помолчал, явно собираясь с силами, чтобы продолжить тягостное повествование. — А Куманец, она быстро сбегала… Не было ее, может, с четверть часа, а может, и того меньше. Я в себя от увиденного еще все никак не мог прийти, а она уж вернулась с участковым… Он нам какой-то вопрос задал — я так и не понял, какой, поскольку перед глазами моими детки эти несчастные стояли, и я тогда не видел больше ничего и не слышал. Будто помрачение на меня какое нашло… После чего участковый тоже пошел в дом. Пробыл участковый там довольно долго. Бабы успели Федору все раны перевязать, и ему, кажись, слегка полегчало. Он даже про детей спросил, как они там. Только ни Марья, ни Дарья ничего ему не ответили. Ну, и я тоже помалкивал. Нельзя было ему про горе его сообщать. От такого расстройства он и помереть с горя мог… Ну а когда участковый Лимазин в сени-то вышел — белый весь, трясет его всего, — то велел нам покуда на месте оставаться и никуда не уходить, а сам побег в «Скорую помощь» звонить. Когда вернулся, Федора начал расспрашивать, что да как. Только о чем у них разговор там шел, это надо самого Лимазина спрашивать. Я особо-то и не прислушивался, а он вам на все вопросы обстоятельно ответит. Следующими, кого допрашивал майор Щелкунов, были обе женщины: Дарья Куманец и Мария Никишина. Ничего нового эти свидетельницы Щелкунову не сообщили: ну, услышали крики, вышли на улицу посмотреть, что там стряслось, увидели Феклушина, склонившегося над раненым Богдановым. А потом рассказали все, что уже было известно Виталию Викторовичу от Егора Никитича Феклушина. Так что почерпнуть от них полезной информации у Виталия Викторовича не получилось. Ну и, конечно, никого из посторонних подле дома Федора Богданова они не видели, поскольку спали и разбужены были его криками. Прохор Демьянов, у которого дома Федор Богданов застрял за разговорами до ночи, попивая смородиновую настойку, подтвердил факт того, что часов с девяти вечера у него находился Богданов, который ушел от него в районе часа ночи. — А чего он к вам приходил-то? — спросил Щелкунов, на что Прохор, подумав, неопределенно пожал плечами и ответил: — Да шут его знает. Я его вроде как-то зазывал настоечку мою смородиновую попробовать. Вот, верно, он вспомнил про приглашение и зашел… — О чем хоть беседовали столько времени? — поинтересовался Виталий Викторович. На что Демьянов, сморщив лоб, ответил: — Да все как-то о разном. О житье. — Ну а откуда он к вам пришел, можете сказать? — Вопрос этот как-то сам собой возник у майора Щелкунова. — Из дома или из какого-то другого места? Он вам ничего не сказал? — Не говорил. Но, кажись, из дома шел, — не сразу ответил Демьянов, после чего, немного подумав, добавил: — Точно не могу сказать. Когда Виталий Викторович уходил от Прохора Демьянова, ничего особенного у него не узнав, у него вдруг возникло ощущение, что он все же не зря поговорил с этим свидетелем. Имеется среди немногих сказанных им слов некая информация, весьма любопытная для продолжения расследования. И почему-то Богданов зашел к нему отведать смородиновую настойку именно в день покушения на него и убийства его детей, хотя предложение было сделано давно. Как-то эта подробность настораживала. Последним допрашиваемым был участковый лейтенант Лимазин. — Здравия желаю, товарищ подполковник, — застыл в дверях Лимазин, едва ли не упираясь головой в потолок. Невероятно высокий, с длинными руками, он выглядел несколько несуразно в тесном кабинете. На темно-синем кителе висели две медали: одна «За отвагу», другая «За боевые заслуги». — Проходите лейтенант, садитесь, — доброжелательно произнес Виталий Викторович, указывая на стул. Поблагодарив, Лимазин сел. — Расскажите мне о трагедии, случившейся с двадцать первого на двадцать второе декабря, — попросил майор. Внешне лейтенант выглядел спокойно, не дрогнул даже мускул, но вместе с тем его лицо как-то неуловимо посуровело. — В ночь с двадцать первого на двадцать второе декабря я лег спать около двенадцати ночи и очень быстро уснул. Даже не ворочался, как это обычно со мной бывает. Мне тогда подумалось, что тяжелый был день, ведь на ногах весь день провел… — И что было в этот день? — На окраине поселка муж жену избил, потом пацанов распоясавшихся приструнил, магазин «Сельхозпродукты» ограбили. Разбили стекло в магазине и весь товар вынесли. Поспрашивал у людей, нашел свидетелей, рассказали, что какая-то телега была… Много чего было, — махнул в сердцах рукой Лимазин. — Но в тот день я даже представить не мог, что меня впереди ожидало… В общем, меня разбудил громкий стук в дверь. Я сказал жене, чтобы не поднималась, мало ли чего… А сам пошел прямо в майке и в кальсонах посмотреть, кто там к нам в дверь ломится. К порогу подступил и тут голос Дарьи Куманец услышал: «Иван, открывай быстрее! Это Дарья, беда случилась!» Куманец близкая подруга моей жены, так что я ее хорошо знаю. Дверь я распахнул, а она мне сразу: «Убили там!» Взволнованная вся, вижу, что трясет бабу. Я у нее спрашиваю: «Кого убили? Где?» А она мне отвечает: «В доме Богданова». Я у нее снова спрашиваю: «Объясни ты мне толком, что там произошло». Она объяснить ничего не может, только одно твердит: «Убили, иди быстрее к Богдановым». В общем, каких-либо уточняющих деталей о произошедшем убийстве я от нее добиться так и не сумел. Но быстро собрался и вместе с Куманец заторопился к дому Богданова. Когда пришел, обнаружил самого Федора, раненного, лежащего на лавке, соседку Марию Никишину и Егора Никитича Феклушина, ближайшего соседа Федора Богданова. — Сделав большую паузу, продолжил: — А потом вошел в горницу… Я многого всякого насмотрелся, товарищ майор… Войну прошел, но что я в тот раз увидел, наверное, никогда не сотрется из моей памяти, — сказал участковый подсевшим голосом. — На постели справа от окна лежала старшая дочь Богданова Варвара. Беспорядка никакого ни в комнате, ни рядом с постелью не наблюдалось. Одеяло было откинуто к краю постели, как будто Варвара собиралась встать, и тут на нее напали. Она лежала с поднятыми и наполовину согнутыми руками, как будто пыталась защититься от удара. Наверное, так оно и было. Но… — лейтенант помолчал, — защититься у нее не получилось. Голова ее была разбита в куски, на теле имелись ножевые ранения. Вся подушка была в крови и частицах мозга… — Лейтенант Лимазин опять немного помолчал, потом, сделав над собой усилие, продолжил: — Во второй комнате спали остальные дети. Две средних дочери спали вместе. Их головы также были разбиты каким-то тяжелым предметом, везде была кровь, в том числе и на полу. Младшая дочь Наталья лежала под одеялом в своей кроватке. Верно, она пыталась укрыться под ним, надеясь в этом найти какую-то защиту… — Голос участкового уполномоченного задрожал, и ему снова понадобилось какое-то время, чтобы взять себя в руки и продолжить повествование. — В углу стоял самодельный комод. Ящики в нем были вынуты и валялись на полу. Что искали в них преступники, понять не могу! Семья Богдановых была самой бедной во всей слободе, и почему нападение было совершено на их дом, мне и по сей день непонятно. — Говорят, что вы задержались в доме надолго. Что вы там делали? Пожав плечами, лейтенант Лимазин спокойно ответил: — То, что и положено делать участковому уполномоченному, товарищ майор. Осмотрел тщательно место преступления. Определил примерно время наступления смерти. Кровь запеклась давно, значит, убили несколько часов назад. Это уже судмедэксперт может точно сказать, когда именно. Описал положение трупов. Попытался найти орудия убийства… Темновато было. Хотел включить свет, так выключатели у Богдановых не работают, керосинки тоже не нашел… В общем сделал все, как положено. — Скажите, осмотр места происшествия еще кем-либо производился? — задал очередной вопрос майор Щелкунов. — Конечно, — ответил участковый. — После того как Федора Богданова «Скорая помощь» увезла в больницу, я пошел в отделение милиции и доложил о случившихся убийствах. И на место происшествия немедленно выехал оперуполномоченный Шибаев. Его отчет об осмотре места преступления должен быть в деле… Такой отчет имелся. Капитан милиции Шибаев, опытный оперуполномоченный, служивший в органах уже более двадцати лет и повидавший всякого, составил весьма обширный отчет об осмотре места преступления. Он подробно описал расположение трупов детей относительно окон и дверей; местонахождение вещей в комнатах; упомянул о вырванном с корнем дверном крюке, на который запиралась изнутри входная дверь в дом, и даже упомянул о том, что садовая калитка, через которую предположительно преступники проникли на территорию дома Богдановых, была на момент осмотра не заперта. Правда, посторонних следов на протоптанной тропинке обнаружить не удалось, зато им был найден нож, которым, по последующему заключению медиков, и были нанесены ранения старшей из дочерей Богданова Варваре и самому Федору. Правда, отпечатки пальцев на рукояти ножа были смазаны — капитан Шибаев предполагал, что ручку ножа протерли фланелевой тряпкой — и идентифицировать их не удастся. И еще один факт привлек внимание Щелкунова: ножевые ранения Варваре Богдановой, старшей дочери Федора, были нанесены уже после ее смерти, когда тело девочки успело окоченеть, а значит, через несколько часов. Это тоже наводило на кое-какие выводы, которые пока не укладывались в выстроенную версию. Глава 6. Первый допрос Нины Печорской Получить разрешение прокурора республики Надеева на то, чтобы истребовать дело Печорского в собственное производство, не составило для Гринделя никакого труда. Ибрагим Сайфутдинович Надеев всегда поощрял личные инициативы своих заместителей, помощников и следователей и практически никогда не отказывал им в просьбах, которые этих инициатив касались. Естественно, за конечные результаты воплощенных в жизнь инициатив несли ответственность сами подчиненные, но отнюдь не прокурор республики. Нина Печорская, как подозреваемая в участии в совершении убийства мужа путем насильственного удушения, на время проведения следственных действий была заключена в изолятор временного содержания: старший следователь республиканской прокуратуры Валдис Давидович Гриндель в причастности к убийству гражданина Печорского его супруги практически не сомневался. Оставалось только найти доказательства ее вины или добиться от Нины Александровны признательных показаний — и дело можно было класть на полку. После чего последуют разные преференции, почести, премии и, возможно, вожделенное место заместителя прокурора, которое, по мнению самого Гринделя, ему полагалось по праву. Валдис Давидович принялся за дело засучив рукава. Перевести подозреваемого в статус обвиняемого, после чего доказать его несомненную виновность считалось старшим следователем прокуратуры Республики лишь делом техники, но отнюдь не справедливости и совести. Для начала старший следователь прокуратуры изучил все имеющиеся в папке материалы дела, благо их было не столь много, и взял на заметку тот факт, что последнее время супруги Печорские не ладили. Об этом имелись свидетельские показания, да и вообще, обойти такие сведения в деле об убийстве было бы неосмотрительно и непрофессионально. Напрашивался вывод: у Нины Печорской имелся повод отделаться от престарелого супруга, очевидно, надоевшего ей. Ибо если в семье случаются ссоры и царит несогласие — в этом несомненная вина женщины. По крайней мере, в большей степени. К тому же о том, что Печорская вернулась домой где-то около одиннадцати вечера — и это в предновогодний вечер, когда всем членам семей положено быть давно вместе, — известно исключительно только с ее слов. Вполне могло быть и так: сначала она убила супруга, затем покинула квартиру, чтобы организовать себе алиби (а получилось оно весьма шаткое), после чего вернулась, якобы уже к похолодевшему телу мужа, и позвала на помощь, разыграв удивление, страх, беспомощность, словом, все то, что испытывает нормальный гражданин, только что узнав о смерти близкого человека. И по свидетельству соседей, спектакль ей удался в полной мере. То, что конный милицейский патруль задержал ее глубокой ночью, идущей по направлению от своего дома, — это разве не говорит о том, что она пыталась скрыться? А коли так, не значит ли это, что она — виновата? И как еще можно классифицировать эти ее действия, как не попытку скрыться от правосудия? И уже настоящим доказательством причастности Нины Печорской к гибели мужа является тот факт, что во время допроса ее капитаном Ереминым она назвалась чужим именем. Следует вполне закономерный вопрос: почему она хотела скрыть свое подлинное имя? Не потому ли, что она причастна к убийству мужа и старательно пыталась скрыть это? Это большая удача, что во время ее допроса Ереминым в комнату вошел участковый, который знал ее как Нину Печорскую. Надо бы поскорее выяснить, а была ли она тридцать первого января у своей подруги, чьим именем назвалась? Если и здесь Печорская соврала, то ей уже будет никуда не деться. Мышеловка захлопнется, и обратного хода уже не будет. Печорской придется признаться в содеянном злодеянии. А уж он, старший следователь прокуратуры Республики советник юстиции Валдис Гриндель, позаботится о том, чтобы такое признание состоялось… Когда Нину Печорскую привели в кабинет Гринделя, тот какое-то время с интересом ее рассматривал, не задавая никаких вопросов. Наверное, это должно было ее обеспокоить и озадачить (на что, наверное, и рассчитывал Валдис Давидович), как и то, что он не предложил ей присесть. Молчание длилось с минуту, не меньше, после чего Гриндель все же предложил Нине присесть. Женщина неловко села на краешек стула, готовая в любую минуту вскочить, поскольку нервничала и была напряжена, словно сжатая пружина, готовая распрямиться при малейшем прикосновении к ней. После формальных вопросов вроде фамилии, имени, отчества, места проживания и семейного положения (отвечая на последний вопрос, Нина Александровна замешкалась и какое-то время подбирала правильный ответ) Гриндель вдруг задал следующий вопрос: — Все, чем владел ваш покойный муж, достанется вам одной? Ведь больше никаких наследников у него не имеется? Очевидно, этот вопрос должен был ошеломить допрашиваемую, что, собственно, и случилось. — Я… я… не знаю… — последовал ответ явно растерявшейся женщины. — Я даже не думала об этом. — Довожу до вашего сведения, — свел брови к переносице Валдис Давидович, — что вы теперь не подозреваемая, а обвиняемая. — И в чем же меня обвиняют? — вскинула голову Нина, кажется, пришедшая в себя после вопроса о наследстве. — В убийстве или пособничестве в убийстве вашего супруга, — жестко ответил Гриндель и, криво усмехнувшись, добавил: — Это — смотря, что вы нам соизволите рассказать… — Я ни в чем не виновата, — твердо заявила Печорская, приняв наконец удобное для себя положение на стуле. — И к убийству мужа не имею ни малейшего отношения. — Вот как? Очень неожиданно, — сухо произнес старший следователь прокуратуры. — А я надеюсь доказать обратное. И смею вас заверить, — заглянул в глаза женщины Валдис Давидович, — у меня это получится. Гриндель немного подождал, что в ответ скажет Печорская. Но ожидаемого ответа не последовало. В ее лице не было даже намека на раскаяние, что, по мнению старшего следователя прокуратуры, говорило о неискренности обвиняемой и ее несомненной виновности. — Вы говорите, что невиновны. Сможете это доказать? — не сводя взора с Печорской, поинтересовался Валдис Давидович. — А я ничего не обязана доказывать, — выдержала взгляд следователя Нина. — Это целиком и полностью ваша прерогатива… «Кажется, с этой мадам мне будет непросто», — подумал Гриндель, что его ничуть не смутило. Ведь победа сладка тогда, когда противник не поднял вверх руки после первого же штурма, а отчаянно и до последнего сопротивлялся. И Валдис Давидович продолжил допрос по плану, уже построенному в его голове. — Итак: по показаниям свидетелей, в последнее время в вашей семье наблюдались ссоры и скандалы. Вы плохо жили с вашим мужем и считали, что если бы он неожиданно умер, вы бы вздохнули с огромным облегчением, — взял на себя смелость следователь домысливать за допрашиваемую. После чего уже иным тоном добавил: — Поскольку жить с нелюбимым человеком — сущая каторга… Сказав это, Гриндель вздохнул. Похоже, что последняя его фраза была им лично выстрадана и, произнеся ее, он знал, о чем говорит. — Если муж с женой, случается, ссорятся — это еще не значит, что они ненавистны друг другу, — воспользовалась короткой паузой в словах следователя Нина, чтобы ему возразить. — И уж тем более не собираются убивать. — Это смотря как ссориться, — изрек тоном знатока семейных взаимоотношений Валдис Давидович. — В своей следственной практике мне приходилось наблюдать весьма печальные последствия ссор. И потом, скандалы отнюдь не укрепляют ни семью, ни взаимоотношения супругов друг с другом. Сначала они их подтачивают, а потом и разрушают, — промолвил Гриндель таким тоном, что спорить с ним было бесполезно. — Вот потому разлад в ваших отношениях привел к тому, что ваш супруг стал вам в тягость. Вы решили от него избавиться… Любым путем! То есть лучшим выходом из положения для вас была смерть Модеста Печорского. Ну а что: все, что ему принадлежало, достанется по закону исключительно вам, после чего вы станете свободны, будете иметь приличный достаток, каковой сможете приумножить, продав предприятия мужа. После чего вам никто не помешает построить отношения с новым мужчиной, молодым, привлекательным, который придется вам по нраву. А может, таковой у вас уже имеется, и между вами и им стоял лишь ваш супруг, которого следовало устранить, как препятствие к своему счастью. И сделать это надо более или менее грамотно. Скажем, сымитировав его самоубийство. Что, разве не так? — снова уперся строгим взглядом следователь Гриндель в лицо Нины, надеясь увидеть в нем признаки подтверждения своих слов. Молодая женщина, отвернувшись, промолчала. Было видно, что она собиралась что-то ответить, но в последнюю секунду передумала. — В общем, причина преступления мне более или менее понятна, — деловито заключил Валдис Давидович. — Теперь перейдем к исполнению вашего замысла? — тоном доброжелательного дядюшки, собирающегося слегка пожурить любимую племянницу за провинности, произнес Гриндель. — Итак, в тот злополучный день вы вышли из дома, по вашим показаниям, около часа дня. Но как вы выходили из дома, вас никто не видел… Старший следователь прокуратуры замолчал и выжидающе посмотрел на Нину. — Может, кто-то и обратил на это внимание, но я не знаю, — ответила женщина. — Мне никто не встретился из знакомых людей. — Конечно, откуда же им взяться? Они же все повымерли! И до одиннадцати вечера вы пробыли у своей подруги Веры Кругловой. Я ничего не путаю? — спросил Гриндель. — Так, только не до одиннадцати, а где-то до без двадцати одиннадцать, — поправила следователя Печорская. — И когда вы возвращались домой, вас снова никто не видел, — вернулся к тону доброжелательного дядюшки Валдис Давидович. — Не видел, — повторила допрашиваемая. — А подруга ваша, Вера Круглова, сможет подтвердить, что вы находились у нее дома с часу дня почти до одиннадцати вечера? — поинтересовался Гриндель, внимательно наблюдая за реакцией молодой женщины, и заметил, что после последней его фразы она то ли насторожилась, то ли испугалась. — Думаю, да, — как-то неопределенно ответила Нина. «Надо как можно скорее допросить эту Веру Круглову», — подумал Валдис Давидович.