– Да нет, вообще-то. Но, как говорится, на грани законности. Но торговцам на рынке это пришлось не по душе. Они сказали, что это вредило бизнесу. Такое ощущение, что дело было в скейтбордистах. Они его цепляли, что ли. Ну, вы же знаете, какие у людей бывают странности, Варг. Ульф спросил, как Нильс воспринял предупреждение Блумквиста. – Вы знаете, совсем неплохо, – ответил Блумквист. – Меня это даже удивило. Подобные типы, как правило, все отрицают. Набрасываются на тебя в ответ. Но только не Нильс Седерстрём. Он внимательно меня выслушал, а потом сказал, что, мол, ему страшно неловко за то, что он мог кого-то обидеть. Сказал, что он занимался исследованиями и что его просто не так поняли. Его, казалось, всерьез озадачило, что кому-то могли не понравиться его разговоры с ребятами. Именно это слово он и употребил: «разговоры». – Что ж, можно это и так назвать, – сказал Ульф. – Конечно, я ему не поверил, – продолжил Блумквист. – Сказал ему, что я не вчера родился, и чтобы он впредь был поосторожнее. Он воспринял это совершенно спокойно. Просто кивнул и пообещал, что будет держаться от рынка подальше. И слово свое сдержал. – И больше никаких жалоб на него не было? – Никаких. Больше о Нильсе Седерстрёме не было ни слуху ни духу – по крайней мере, насколько мне известно. – Что ж, мы к этому еще вернемся, – пообещал Ульф. – А пока позвольте-ка мне эту ложку. Глава восьмая. Собачья политика Когда Ульф тем вечером вернулся домой, Мартин все еще был у госпожи Хёгфорс. Поставив на парковку «Сааб», Ульф глянул вверх и увидел своего пса, смотревшего на него из окна соседкиной кухни. Ульф помахал ему, и счастливая морда заходила в окне вверх-вниз: от волнения Мартин принялся прыгать. Лая сквозь стекло слышно не было, но его легко можно было себе вообразить, и при мысли об этом Ульф улыбнулся. Мартин всегда приветствовал его, будто героя, вернувшегося с победой домой – как это принято у собак, каким бы человеком ни был их хозяин. Собаки никого не дискриминируют: самый злобный, самый неадекватный в мире хозяин будет так же щедро одарен собачьей любовью и преданностью, как и самый заботливый и великодушный. Бывает, конечно, что собаки сдаются и восстают против своих хозяев – но это только при условии жесточайшей провокации. Мартин уже был полностью готов для вечерней прогулки. – Собиралась выгулять его сама, – сказала Ульфу госпожа Хёгфорс, – но тут по радио была одна передача, и, когда я посмотрела на часы, было уже слишком поздно, – она вздохнула. – И куда только уходит время, господин Варг? Не успеешь оглянуться, а уже нескольких часов как не бывало. Куда они делись? – Не только часы, госпожа Хёгфорс – дни, – ответил Ульф. – И месяцы, и годы. Госпожа Хёгфорс, соглашаясь, кивнула. – И они бегут тем быстрее, чем старше мы становимся, верно? Вы случайно не знаете, почему это так, господин Варг? Ульф читал где-то, что этот эффект имел какое-то отношение к памяти. Субъективное время движется медленнее, когда мы формируем воспоминания. Детьми нам приходится делать это гораздо чаще, потому что мы переживаем столько всего нового. Но с возрастом, когда все уже нам известно и не приходится откладывать в память столько разных вещей, время начинает восприниматься по-другому. Он задумался, как бы это объяснить госпоже Хёгфорс. Она была неглупой женщиной, но было у нее свойство по временам слишком долго переживать из-за какой-нибудь проблемы; а Ульф собирался вскоре уходить, и долгие разговоры были ему сейчас немного некстати. – Это довольно сложная материя, госпожа Хёгфорс, – ответил он. – Я и не сомневалась. Но как вы думаете – имеет это какое-то отношение к тому, сколько человек уже успел пережить? Существуют, должно быть, какие-то пропорции? – Очень может быть, госпожа Хёгфорс. Не сомневаюсь, психологам найдется что сказать на этот счет. Ульф погладил Мартина по голове и взял в руки поводок, который госпожа Хёгфорс уже успела пристегнуть к ошейнику. – Какой симпатичный у вас новый поводок, господин Варг, – заметила она. – Видели, что там на нем написано? «Разработано в Швеции; сделано в Китае». – Нет, не видел, – ответил Ульф. – Думаю, это сделано для того, чтобы мы не переживали, что у нас больше ничего не производится. Если написать «разработано в Швеции», то появляется чувство будто у нас, по крайней мере, еще есть чем заняться. Может, мы больше ничего и не производим, зато способны нарисовать картинку, по которой потом другие люди все за нас сделают. – Мир – странная штука, – сказала госпожа Хёгфорс. – Взять хотя бы этих русских… Ульф многозначительно посмотрел на часы. – Мне правда пора бежать, госпожа Хёгфорс. Мартину сегодня придется прогуляться на скорую руку, а потом мне нужно будет уходить – я иду в гости к брату. Они пригласили меня на ужин. Госпожа Хёгфорс улыбнулась. – Как же, видела его сегодня по телевизору. Он говорил что-то по какому-то поводу. – Да, это на него похоже, – ответил Ульф. – Телевизионщики постоянно спрашивают его, что он думает по абсолютно любому поводу, и он, как правило, не возражает. У него имеется свое мнение по любому вопросу, – Ульф немного помолчал. – Что ж, он – политик, и, полагаю, это – часть профессии. – Я заметила, что в последнее время «Умеренные экстремисты» очень неплохо представлены в общественных опросах, – сказала госпожа Хёгфорс. – Кажется, люди уже готовы к их идеям. Ульф завел глаза к потолку. Убеждения брата не были ему близки, и мысль о том, что традиционно небольшая доля принадлежавших ему голосов может увеличиться, пришлась Ульфу не по душе. – Я-то обычно читаю то, что написано мелким шрифтом, и очень внимательно, но так делают далеко не все, верно? Люди голосуют… – метафору он не закончил. Чем обычно голосуют люди? Сердцем? Или, скорее, желудком, учитывая, что голосуют обычно за тех, кто предлагает больше других в материальном плане? Иногда Ульфу казалось, что самым эффективным политическим лозунгом стало бы: «Всем по бесплатному бутерброду, пожизненно!» Кто бы отказался за такое проголосовать? Он поблагодарил госпожу Хёгфорс за заботу о Мартине, и они с собакой вышли на улицу. Вечерело. Неподалеку от их дома был небольшой парк, где Ульф обычно выгуливал Мартина, и теперь пес с энтузиазмом устремился туда, нетерпеливо натягивая поводок. Народу в парке было немного, но почти наверняка им встретятся одна или две собаки со своими хозяевами, которые почти все знали друг друга – и Ульфа. Было, однако, негласное, но неукоснительно соблюдаемое всеми правило: никто не задерживал разговорами собаковладельца, если тот шел быстро и глядел прямо перед собой. Это означало, что прогулка носит чисто деловой характер и на беседы времени нет. Но если вы оглядывались по сторонам, это был знак, что вы не прочь поболтать, пускай и недолго. И, опять же, существовали правила относительно тем для разговора. Собаки и собачьи дела – это уж само собой разумеется, и беседу было необходимо начинать с реверанса в этом направлении. Потом можно было перейти, скажем, к счетам от ветеринара, к погоде и, наконец, к увиденному по телевизору. Любые политические дискуссии считались, однако, дурным тоном, если, конечно, не касались напрямую собачьих дел. Поэтому недавний законопроект, выдвинутый небольшой партией Левых центристов – они предлагали обязать пристегивать собак ремнями безопасности в автомобилях, – живо обсуждался завсегдатаями парка. Ульф стоял на том, что законопроект самым бесцеремонным образом нарушал личные свободы. – Государство не имеет права чересчур вмешиваться в нашу жизнь. Есть сферы, где вмешательство и могло бы принести пользу, но государство все равно не должно ничего предпринимать. Потому что излишнее вмешательство потом оборачивается отсутствием общественной поддержки, когда меры действительно необходимы. Это утверждение было встречено всеобщим одобрением, хотя пару владельцев собак дискуссия озадачила. Один из них высказался в том ключе, что политикам не следует совать нос в собачью жизнь, потому что ни у одного из них нет полномочий указывать собакам, что им можно делать, а что – нельзя. – Собаки разве за них голосовали? – спросил он. – Нет, конечно. Так какое они имеют право? Ульфа этот довод немало позабавил, и он чуть было не рассмеялся, но вовремя успел заметить, что его собеседник абсолютно серьезен. Подавив смешок, он сделал вид, что закашлялся, а потом сказал, что это – интересный довод. Ульф позволил Мартину наскоро пробежаться по парку и отправился домой. Машин почти не было, и он решил не брать собаку на поводок. Мартин был послушным псом и знал, как вести себя на дороге. Он никогда не бросался внезапно под колеса – как случалось иногда с другими собаками – и обычно был счастлив трусить рядом с хозяином, никогда не забегая вперед, но и не слишком отставая. Ульф задумался, почему Мартин был таким послушным. Напрашивалось объяснение, что Мартин просто был хорошей собакой – в этом не было ничего необычного – и слушался потому, что так диктовал ему некий глубинный инстинкт. Это была первая возможность. С другой стороны, Мартин, который, при своей глухоте, был умным псом, мог сообразить, что лучший способ компенсировать свой недостаток – это держаться поближе к хозяину и делать то, чего от него хотят. Это, подумал Ульф, собачий эквивалент кьеркегоровского «прыжка веры»: нужно делать то, что хочет от тебя высшая власть. Он посмотрел на Мартина, который трусил рядом с ним с довольным видом. – Ты – очень хороший пес, Мартин, – сказал он. Но тут же, внезапно осознав, что Мартин его не слышит, остановился, и, наклонившись, потрепал пса по загривку. – Хороший пес, – произнес он, четко артикулируя звуки губами, и Мартин, который читал по губам с переменным успехом, казалось, его понял. Завиляв хвостом, он посмотрел на Ульфа и открыл пасть. Он не издал ни звука, но Ульф был уверен, что распознал слово «гав». Он тут же мысленно отчитал себя, потому что одно дело допускать, что собака может читать по губам, и совсем другое – что она может предполагать подобные умения в своем хозяине. – Хороший пес, – повторил Ульф, так, чтобы Мартин видел его губы. – Хороший мальчик. Мартин снова завилял хвостом, глядя вверх, на Ульфа, с тем безраздельным вниманием, с каким собаки относятся к фигурам власти в своей жизни. С вниманием, обещавшим полное и беспрекословное подчинение. Хорошая собака – а Мартин был хорошей собакой – не подвергала сомнению требования людей. – Поразительно, – пробормотал себе под нос Ульф. Ему стало интересно, есть ли еще в Швеции хоть одна собака, способная читать по губам. Он в этом сомневался, хотя – напомнил он себе – когда мы думаем, что мы сами или наши проблемы уникальны, мы, как правило, ошибаемся. Где-то наверняка живет человек с точно такими же, как и наши, мыслями и заботами. Где-то, может быть даже в Швеции, найдется еще одна собака, которая умеет читать по губам – хотя, если вдуматься, Ульф в этом сильно сомневался. Наверное, такая собака существует где-нибудь в Америке, на необъятных просторах, где странные и необычайные вещи становятся вполне вероятными – просто в силу статистики. И эта собака вполне может принадлежать следователю среднего звена, увлекающемуся историей искусства, обладателю серебристо-серого «Сааба». Нет, это, пожалуй, уже совсем маловероятно. Чем больше добавляется деталей к описанию ситуации, тем меньше шансов на то, что найдется кто-то с точно такими же, как и у вас, обстоятельствами. Ульф посмотрел на Мартина и вздохнул. Мартин, как и большинство собак, практически на сто процентов состоял из преданности. Он жил ради Ульфа; хозяин был его raison d’être, смыслом его существования. А многим ли из нас дано найти в своей жизни такую же, простую и достижимую цель, обусловленную чистой, бескорыстной любовью? Может, и найдется несколько благородных душ, поставивших себе подобную цель, но для нас – для всех остальных – жизнь продолжает оставаться пестрым скопищем случайных прихотей. Любовь к ближним, конечно, тоже где-то присутствует, но ее теснят со всех сторон алчность, и эгоизм, и неоправданные амбиции. Так мы и живем в этом мире, который несовершенен, как нам – в отличие от собак – прекрасно известно. Китти Варг, колумбийка, жена Бьорна – брата Ульфа – открыла дверь и улыбнулась Ульфу. Пока он до них добирался, зарядил такой ливень, что, преодолев всего несколько метров от такси до их входной двери, он все равно вымок. – Ты насквозь промок, – сказала Китти, стряхивая капли дождя с его пальто. – Я не думал, что пойдет дождь, – оправдывался Ульф. – И тут вдруг начало лить, как из ведра. Он оглянулся через плечо на темнеющее небо, которое тем временем успело приобрести самый мрачный оттенок фиолетового. – Глобальное потепление, – сказала Китти. – Нас же предупреждали, верно? Говорили нам, говорили. И что, кто-нибудь слушал? Нет, все без толку. Она жестом пригласила его войти; Ульф вздохнул. – Никому не нравится, когда им говорят: «Время вышло». Помнишь, как это было в детстве? Приходили взрослые и говорили тебе немедленно прекратить игру, потому что уже пора спать, или мыться, или домашнюю работу делать. Нам это не нравилось тогда – не нравится и сейчас. Китти рассмеялась. – Отрицание – чудесный механизм, правда? Дает нам еще немножечко времени, пока не погасили свет. – А что Бьорн? – спросил Ульф. Он имел в виду – вернулся ли уже Бьорн из Стокгольма, или еще нет, но Китти поняла его в том смысле, что Ульфу хочется знать позицию ее мужа относительно глобального потепления. – О, он в это вверит. Ульф недоуменно нахмурился: – Во что? – В глобальное потепление. Он председательствовал на заседании партийного комитета по этому поводу. Они заявили, что поддерживают все, что ученые говорят по этому поводу, – тут она бросила на Ульфа взгляд, который взывал к сочувствию. – Вот в этом я поддерживаю их на все сто. Ульф понял, что она хотела сказать этим взглядом. Китти политика не нравилась. Она как-то даже призналась Ульфу, как бы она была счастлива, откажись Бьорн от поста лидера партии – понимая при этом, насколько это маловероятно. – Для него это – все равно что воздух, – сказала она тогда. – У нас в Колумбии есть одна поговорка: «Человек делает то, что он хочет делать». Сказано очень просто, но прибавить тут нечего, верно? Ульф улыбнулся и потрепал ее по руке. Это был жест солидарности. Ульф подозревал, что положение жены Бьорна не так уж отличалось от положения его брата. Некий бессрочный договор с кем-то, кто был рядом и в то же время, в некотором неуловимом и неумолимом смысле, – не был. Ульф знал это с самого детства, хотя тогда у него просто не было нужных слов, чтобы описать те чувства, которые он питал к брату. Каким-то образом он всегда ощущал отсутствие Бьорна, его самоисключенность из текущего момента, из «сейчас», места, где они находились. Всего только раз, когда они были еще мальчишками, он озвучил свои чувства, сказав брату: «Знаешь, а ведь ты живешь где-то еще. Не здесь, не где живем мы, все остальные». На что Бьорн, посмотрев на него с некоторым недоумением, ответил: «А откуда ты знаешь, где я живу?» На этом их дискуссия и окончилась, но у Ульфа осталось стойкое ощущение, что Бьорн его тогда прекрасно понял. Потом, когда Ульфу уже было немного за двадцать и он только что окончил университет, он увидел в Париже – он приехал туда на неделю к своей девушке-француженке – на какой-то выставке картину под названием «Братская разлука» кисти не особенно известного французского живописца 1930-х годов, малозначительной фигуры на периферии художественной группы «Наби» [18]. Подобно Виллару и Боннару, автор картины испытал влияние интимизма [19], и все четыре его дошедшие до нас работы – это домашние интерьеры. «Братская разлука» изображает двух молодых людей, сидящих за кухонным столом; между ними – бутылка вина и буханка хлеба. Пространство между ними производит впечатление бездонной пустоты даже на том маленьком холсте, который выбрал для своей работы художник. Поглядев на картину, Ульф сказал своей девушке: «Это – мы с братом. Вот именно так оно и есть». Она вгляделась в картину и молча вложила в его руку свою, без слов выказывая свое сочувствие. Ульф был рад, когда Бьорн встретил Китти. Его тревожило, что брату будет трудно кого-то себе найти, учитывая, что он всегда с головой был погружен в политику. Все, что ему когда-либо хотелось, подумал Ульф, – это сидеть за столом, откуда исходят приказы. «Тебе хочется все контролировать, да?» – спросил он как-то у брата обвиняющим тоном и получил обезоруживающий ответ: «Да, хочется». Когда Бьорн познакомил его с Китти, Ульф поначалу решил, что брат выбрал ее потому, что она может каким-то образом способствовать его политической карьере. Пока Ульф не узнал, что Китти родом из Колумбии – хотя в Швеции она жила с двенадцати лет, – он думал, что она дочка какого-нибудь маститого политика, кого-то, кто сможет подтолкнуть Бьорна, пока он карабкается вверх по политической лестнице. Когда выяснилось, что к политике она не имеет ровно никакого отношения, он почувствовал себя виноватым: Китти была дочерью профессора психиатрии из Боготы. Ее родители развелись, когда ей было одиннадцать, а причиной разрыва стал роман ее матери со шведским дипломатом. Дипломата отозвали обратно в Стокгольм, и мать Китти решилась последовать за ним, к полному смятению профессора психиатрии. Он мог, конечно, воспрепятствовать, чтобы Китти вывезли за границу, но не стал этого делать, решив, что для девочки переезд в другую страну будет менее травматичным, чем разлука с матерью, пускай даже это будет значить, что она вырастет в Швеции и он сам будет видеться с ней очень редко. Ульфу Китти нравилась. Когда они с Бьорном объявили о помолвке, он, с одной стороны, обрадовался, но с другой – и встревожился тоже.